Я всегда знала, что напишу о ней, но не могла предугадать, что это случится, когда ее уже не будет… Элеонора похоронена на Масличной горе. «Наши близкие, — писала она, — жившие на этой земле и защищавшие ее, продолжают защищать ее и после смерти…».

Её понимание счастья

Памяти Элеоноры Шифрин

Лея Гринберг (Дубнова)

Я понимала, что прощаюсь, что это последняя встреча. Ее рука была в моей руке, и я чувствовала, как она безжизненна. Я не сводила глаз с ее лица и видела, что она слышит и понимает меня. И я говорила. Все мои чувства сконцентрировались в этих словах, мое отношение к ней, благодарность за то прекрасное, что было в нашей дружбе. Что-то дрогнуло в уголках ее губ, словно светлый лучик вдруг озарил лицо, но ответить она не могла…

Я всегда знала, что напишу о ней, но не могла предугадать, что это случится, когда ее уже не будет. И по сложившейся годами журналистской привычке записывала какие-то детали, что-то из ее воспоминаний, показавшееся мне интересным, мысли или рассказ о неожиданной встрече. Все то, что помогает воссоздать духовный мир человека. Сегодня все это передо мной: листочки, листочки с моими набросками и в них — она, Элеонора, с вырвавшейся вдруг радостью или горьким раздумьем… но только ее уже нет…

Мое первое воспоминание о ней связано со статьей «Памятник моей семье». Она писала о судьбе семьи, осмелившейся в 1971 году, первой в Новосибирске, помыслить об отъезде в Израиль, о смерти матери и сестры в результате издевательств властей. Отцу чудом удалось вырваться на свободу в надежде помочь жене и дочери. О себе самой, оказавшейся здесь лишь благодаря фиктивному браку с человеком, на руках которого уже была израильская виза.

Борьба Элеоноры за их освобождение продолжалась восемь лет.

Одна из первых ее голодовок прошла у стен советского посольства в Лондоне. Она надеялась, что ей удастся вырвать родителей и сестру из Новосибирска. Решение пришлось принимать срочно: там, вдали от нее, предприняла такую же попытку ее семья. И она понимала, чем все может кончиться. При одной этой мысли тревога сжимала сердце: мама уже перенесла два инфаркта. Стоял март. Моросил холодный дождь. Она была в кримпленовом костюмчике и легком пальто. Чувствовала, как всю ее пробирает холод. Потом, спустя пару часов, когда кто-то обратит внимание на эту худенькую бледную женщину, одиноко стоящую рядом со зданием посольства, к ней подойдут люди.

Ее окружат вниманием и заботой, принесут теплые вещи, к ней присоединятся активисты борьбы за освобождение советских евреев. Но пока она была одна. Одна в надвигающихся сумерках…

Десять дней Элеонора держалась, десять тяжелейших дней. На одиннадцатый — позвонила в Новосибирск, предложила компромисс: «Я прекращаю голодовку здесь, а вы выпустите моих родителей…»

На другом конце провода ей ответили: «Можете хоть сдохнуть там, на своей голодовке, ваши родители сгниют здесь, но не выедут».

Она писала:

«Мои родители в жизни не искали легких путей, и вопрос о праве на выезд был сразу сформулирован ими предельно четко: дело не только в нашем личном выезде, но в праве на выезд вообще, право это законно, и, если власти нас этого права лишают, за него нужно бороться — здесь и сейчас».

«“Если не я за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я? И если не сейчас, то когда?” Этой еврейской мудрости моих совершенно ассимилированных родителей не учили, но она была у них в крови, в характере…»

В последующие годы я читала ее статьи, рассказы, эссе. Их всегда характеризовала четкость выражения мысли, страстность, глубина.

Ее взросление началось очень рано. Я в ее возрасте была гораздо более инфантильной, как и большинство наших с ней сверстников.

Элеонора напишет о себе:

«О расстрелянном в тридцать седьмом году дедушке, “шпионе Джойнта”, я узнала уже взрослой. Мое прозрение пришло ко мне не на основе накопленных книжных знаний или практического опыта, а просто по наитию свыше. В семнадцать лет я, комсорг класса, автор стихов во славу КПСС, получившая грамоту горкома комсомола за активную общественную работу, сделала в своем дневнике сакраментальную запись: “Ошибка была в теории Маркса. Перестраивать тут нечего — надо свергать”».

Эти мысли пришли к ней, когда она лежала в гипсе с туберкулезом позвоночника.

Вопросы жизни и смерти тогда еще не волновали ее, но мысли о свободе личности однажды уже привели ее к конфликту со всем классом. Признанный авторитет, уважаемая всеми одноклассниками, она вдруг осталась в одиночестве. Обсуждали «дело Синявского и Даниэля» — писателей, посмевших переслать на Запад свои произведения. Требовалось заклеймить их словом «предатель». Элеонора спокойно заявила, что подписывать письмо не будет. В их поступке никакого предательства не видит: писатель, как любой человек, свободен, и его право — делать со своим произведением то, что он хочет. Класс ее бойкотировал.

«Ты что, промолчать не могла?» — искренне недоумевала подруга.

Нет, она не могла промолчать, в ее глазах это было бы подлостью. Спустя много лет, вспоминая свое одиночество, она вернется именно к этой ситуации и именно к этому «немолчанию» и оценит его словами «тест на подлость». И добавит: «Это был первый урок сознательного выбора. Он очень помог мне в моем становлении».

Она была смела и независима.

Пишущая машинка отца, на которой печатались все семейные диссертации, на которой и она сама подрабатывала, перепечатывая чужие дипломы, вдруг оказалась очень кстати для антисоветской литературы. Придя однажды к выводу, что существующую власть необходимо свергнуть, эта девчонка, едва оправившись от тяжелой болезни, начала в одиночку бороться. Ее взгляды всегда требовали от нее действия. Такой я ее знала уже здесь, в Израиле.

Когда за ней приехали домой на черной «Волге», она уже была не школьницей, этот возраст Элеонора перешагнула, отдалившись от своего прежнего окружения. И вела ее мысль не о борьбе за страну, где жила. Нет, ничего свергать в ней она уже не собиралась. Теперь она хотела строить, но не здесь, не в этой чужой для себя стране, а в той, которую считала своей. За несколько прошедших лет Элеонора осознала: это не ее родина, здесь не ее дом. Тогда чудом она осталась на свободе.

Патриотизм Элеоноры был требовательным. Она видела недостатки в своей стране, боролась с ними, но одно оставалось неизменным: это была ее Родина, и она любила ее.

«Я уехала из Киева в Израиль 40 лет назад. Уехала бороться за еврейское государство. Бороться — потому что за право считать себя евреем нам всегда приходится бороться, и на личном уровне, и на государственном. Не случайно на протяжении ряда лет я издавала в Израиле журнал-газету под названием “Еврейский Израиль”. События последних лет, месяцев и дней это снова подтверждают. Окружающий мир вынуждает нас стать “народом, как все”, “государством, как все”, но Израиль может быть только еврейским государством — или вовсе не быть».

(Элеонора Шифрин. «Масличная гора: там, где мертвые охраняют живых».)

Не случайно судьба свела ее с Авраамом Шифриным, политзаключенным, прошедшим все круги ада. Он был на двадцать четыре года старше, но его внутренняя сила, душевное благородство, мужество покорили ее. Бывая у Элеоноры, я всегда любовалась их первой фотографией: она во всем очаровании молодости и Авраам, не сводящий с нее влюбленных глаз. Они были соратниками. Во всем. Авраам создал «Центр по исследованию тюрем, психтюрем и концлагерей СССР», Элеонора стала его помощницей. Вместе они готовили первый «Путеводитель по тюрьмам и лагерям СССР», вместе участвовали в демонстрациях протеста и голодовках, добиваясь свободы репатриации евреев из Союза… Вместе. Всегда и во всем — вместе.

В предисловии ко второму изданию лагерных воспоминаний мужа, выпущенных в свет в 1973 году издательством «Посев», Элеонора пишет:

«Ему исполнилось 14 лет, когда в 1937 году был арестован по доносу соседа его отец, Исаак Шифрин, инженер-строитель, добросовестно служивший советской власти и строивший промышленные предприятия по всей стране. Как стало известно много позже, его отправили на Колыму. Мать пытались вербовать в сексоты, предлагая в обмен на стукачество “более легкое наказание” для мужа. Вернувшись домой после очередного вызова в КГБ, она рассказала об этом Аврааму и его сестре Рахели (Рале). Вместе они решили, что на подлость — даже ради отца — идти нельзя. Эта попытка растления пробудила естественное чувство справедливости, навсегда превратив Авраама в непримиримого врага преступной и безнравственной власти. Став убежденным антисоветчиком, он поклялся себе отомстить советской власти за отца. Тогда неравенство сил еще не осознавалось мальчишкой как непреодолимое препятствие — впоследствии, уже на вполне осознанном уровне, взрослый Авраам строил свою жизнь на основе принципа: сделай все, что в твоих силах, остальное — в руках Всевышнего».

Эти строки помогают понять их глубокое сходство во взгляде на совесть и мораль.

Когда мы познакомились ближе, Авраама уже не было в живых. Помню вечер его памяти. И Элеонору. Я не видела ее слез, не слышала горьких интонаций вдовы. Нет. Молодая красивая женщина говорила не о потере, а о подаренных ей двадцати четырех годах счастья, о миссии человека на земле, о том, что Авраам свою задачу выполнил. Я смотрела на нее, очарованная ее обликом, улыбкой, исходящей от нее энергией, и ощущала всю ее незаурядность. Это впечатление с годами не изгладилось, лишь углубилось.

О последних днях мужа, о пережитом она написала в своих воспоминаниях. И читая их, я глубже проникала в мир ее души.

Она писала:

«Мы хоронили Авраама поздно ночью на исходе субботы. Шел дождь, над могилой, окруженной толпой друзей и учеников Авраама, светила неполная луна, вокруг шумели иерусалимские сосны, а где-то далеко внизу мерцали огни Старого города. Отныне Аврааму предстояло охранять его одному».

Я бывала с ней на могиле Авраама. Там же, на Масличной горе, похоронены мои родители, брат, сестра мамы. Без охраны немногие навещают своих ушедших. Элеонора ездила с пистолетом, без всякого сопровождения. На могиле Авраама был удивительный, ни на что не похожий памятник. Вспоминая те дни, Элеонора пишет: «Мне не хотелось делать памятник из гладкого мрамора — это не соответствовало бы личности Авраама. Вместе с мастером мы колесили по лесам вокруг Иерусалима, пока не нашли подходящую каменную глыбу, словно испещренную ранами. Стоя перед ней, невольно думаешь, что только такая человеческая глыба, как Авраам, только человек, обладавший от рождения такими силами, духовными и физическими, мог выдержать столько ранений, мучений и страданий, сколько выпало на его долю, — и при этом остаться борцом, не дававшим себе ни малейших скидок и поблажек».

Много позже, когда в 2008 году в Иерусалиме Элеонора выпустила книгу Авраама «Четвертое измерение» вторым изданием, я получила ее в подарок и принимала участие в презентации. Перечитывая «Четвертое измерение», невольно проникалась чувством восхищения личностью Авраама Шифрина.

В прекрасном эпилоге, написанном Элеонорой Шифриной, редактором книги, она не раз возвращается к мысли о миссии человека на земле.

Он всегда смеялся: “Я везучий: в штрафбат послали на убой — не погиб; приговорили к расстрелу — не расстреляли; дали двадцать пять лет — просидел всего десять…”

Но эту свою везучесть он рассматривал, как знак того, что на нем лежит какой-то долг, обязанность использовать жизнь максимально, а не просто по возможности приятно и комфортно прожить подаренное время».

Именно в лагерях, когда душа человека находится под тяжким гнетом всего, что его окружает, Авраам впервые глубоко и по-настоящему задумался о смысле жизни. Именно там он встретил людей высокой духовности, которые стали его учителями на всю дальнейшую жизнь.

«Пока человек мучается вопросом “ЗА ЧТО МНЕ ЭТО?”, он ничему не научается из полученного опыта. Но с того момента, как он задумывается над тем, ДЛЯ ЧЕГО ему этот опыт дан, он начинает получать очень много», — написал Авраам в своей книге.

Как бы подытоживая его мысль, Элеонора продолжает: «…в жизни каждого человека есть четкий смысл. У каждого есть своя миссия на земле, и ее необходимо найти и выполнить во что бы то ни стало».

…Когда, прощаясь с ней, я не могла сдержать слез, Габи, сын Элеоноры, сказал: «Не плачьте, она ведь так много успела…».

Это было сказано убежденно, с глубокой верой в миссию человека на земле, о которой говорила и писала его мама. Я понимала, через какую боль предстоит пройти детям Элеоноры, и молилась в душе, чтобы эта вера облегчила им боль потери…

Перечитывая раздел «Философия. Наука. Религия» журнала «Тайноведение», вспоминаю, как однажды Элеонора, которая была его редактором, принесла мне толстенный том — книгу М. Генделя «Космогоническая концепция». Представляя ее читателям, она писала:

«Столетие тому назад ее автор сумел четко и на современном языке дать полную картину развития Мироздания и рассказать людям о том, куда они идут; дал удивительные по четкости схемы, где сумел на плоскости выразить семимерные миры. Эта книга требует многократного прочтения, и лишь тогда она раскроется во всем ее богатстве и обогатит ваше сознание, войдя в него».

Элеонора была первым ее переводчиком с английского и очень этим гордилась. Я не смогла осилить книгу и, смущаясь, вернула, но была поражена глубиной проникновения Элеоноры в замысел автора, в сложнейший для понимания текст. В этом они тоже были близки с Авраамом. И журнал «Тайноведение» был их общим детищем.

В Израиле Элеонора была известна как общественная и политическая деятельница, автор сборника статей по вопросам израильской политики, трижды баллотировавшаяся в кнессет от блоков правых партий и партии «Емин Исраэль», требовавшей добиваться свободы выезда евреев из нашей бывшей родины и освобождения Йонатана Полларда, — она была его единственным представителем по связям с русскоязычной прессой, посещала его в тюрьме и взяла у него интервью.

Но мне она открывалась и другой своей стороной. Я видела ее борьбу с болезнью. Ее мужество и оптимизм. Она могла позвонить и, смеясь, рассказывать, как выбирала себе новое платье и как оно идет ей… К тому времени одна Элеонора уже не выходила из дома без сопровождения: болезнь быстро прогрессировала…

Вспоминаю, как в Ту би-шват[1] мы ехали с ней в Реховот. Она купила какой-то экзотический фрукт и везла его нашим общим друзьям, двум пожилым людям, а потом уговаривала их, как малых детей, чтобы они его съели сейчас же, у нее на глазах…

Когда не стало писателя Эли Люксембурга, ее большого друга, Элеонора приехала на Масличную гору проводить его в последний путь, а потом — на шлошим[2]. Такое усилие ей уже было не по силам. Болезнь по-настоящему дала себя знать. Ей стало плохо, и домой ее отвезли друзья…

Не забуду, как она торопилась выхватить из своей машины мои покупки и донести до дверей квартиры, чтобы я не поднимала тяжелую ношу: у меня были проблемы с правой рукой, мучившие меня долгое время…

Мы часто бывали вместе: на концертах симфонической музыки, театральных спектаклях… Порою вместе проводили субботу. Мне и сегодня кажется, что вот сейчас она постучит в дверь и войдет, освещая дом своей улыбкой. Поставит чемодан на колесиках, пройдет на кухню с салатом, приготовленным обязательно — это было для нее очень важно — по собственному рецепту…

Элеонора всегда приносила с собой книгу, и назавтра, уютно устроившись на диване, мы обе читали. Она — свою, я — свою.

Так и остался в памяти субботний день, проведенный с ней, наполненный светом и теплом…

Такие отношения сложились, когда я переехала в Рамот, район, где уже долгие годы жила Элеонора, но познакомились мы гораздо раньше.

Мой путь в Израиль был не столь драматичен, как ее, но от первой неудавшейся попытки до репатриации пролегли годы. И, быть может, именно эта не осуществленная в свое время мечта одарила меня особым восприятием страны. Она начиналась встречей с другом, рижским сионистом Мариком Блюмом, сменившим имя на Мордехай Лапид. Лапид — факел. Это новое имя точно передало то внутренне горение, которое определило всю его судьбу — до самой смерти: он погиб вместе с сыном от пуль террористов. Я увидела страну его глазами, глазами поселенца, влюбленного в свою землю, мечтающего о ее возрождении. И к тому времени, когда я начала работать редактором программ на государственной радиостанции «Коль Исраэль», у меня уже сложились свой взгляд на происходившее вокруг, своя твердая позиция. Я чувствовала причастность к правому, национальному лагерю, часто писала о поселениях, бывала в Гуш-Катифе, встречалась с изгнанниками из Синая. Тогда они не могли представить, что будут изгнаны вторично — теперь уже из Гуш-Катифа, выросшего на песках, превращенных их руками в райский сад…

Это и была наша точка соприкосновения с Элеонорой: возрождение страны, право евреев на свою землю. Не случайно мы потянулись друг к другу, когда она начала работать на радиостанции «Седьмой канал».

Однажды она дала мне свою статью «Ориана Фаллачи — гордость современной журналистики».

«Ни один израильский телеканал, — писала Элеонора — не счел достойным сообщения о кончине Орианы Фаллачи, выдающегося журналиста и публициста последнего столетия. <…> Фаллачи была награждена множеством почетных титулов и журналистских премий <…> Ее книги, статьи, интервью переведены на 26 языков планеты. И все-таки не по этой причине ее кончину оплакивают сотни тысяч людей в самых разных частях земного шара. <…> Главное, чему посвятила жизнь Ориана Фаллачи и благодаря чему осталась в памяти людей, — борьба за свободу и человеческое достоинство против всех форм фашизма-тоталитаризма, а в наше время — против исламофашизма. Это принесло ей любовь и уважение на планете и одновременно — яростную ненависть левых пацифистов, глобалистов, исламистов».

К статье был приложен переведенный Элеонорой отрывок из книги «Сила разума», по ее же определению — «экскурс в ислам, за который на Ориану было вылито столько ушатов грязи». И дальше: «Первыми, кто обвинил Фаллачи в оскорбление ислама, были еврейские антирасистские организации…»

Читая этот глубокий и серьезный текст, я понимала: статья могла прозвучать только на «Седьмом канале». Этот канал вел свои передачи из нейтральных вод на израильских радиочастотах. Слушать его программы было так же непросто, как некогда «Голос Израиля» на нашей бывшей родине. Он вел постоянную борьбу за существование. Всех, кто здесь работал, на каком бы языке ни шло вещание, объединяло одно: Страна Израиля принадлежит нам, евреям; мы должны строить и заселять ее. Именно здесь, где требовалось бесстрашие и интеллектуальная смелость, Элеонора нашла себя.

Однажды она пришла ко мне и предложила участвовать в их программах. К тому времени, выйдя на пенсию, я уже была «свободным художником». Я приехала и впервые увидела Элеонору за работой. Меня поразили ее спокойствие, уверенность в себе при проведении интервью. Рассказывая о происходивших событиях, она никогда не заглядывала в текст.

Тувья Лернер, редактор «Седьмого канала» на русском языке, писал о ней:

«Мы вместе работали на “Седьмом канале”, в успехе которого — огромный вклад Элеоноры. Речь идет о бесстрашной героине и неутомимом борце, которая вместе с другими соратниками проложила всем нам путь к свободе, человеческому и национальному достоинству».

Борьба «Седьмого канала» тех лет за существование закончилась трагически. Это было преддверие сговора в Осло. Шли тайные переговоры о создании Палестинской автономии. «Седьмой канал» очень мешал официальной политике. Его закрыли, приговорив руководство канала, журналистов и часть технических работников к различным срокам тюремного заключения за нелегальное вещание…

Спустя много лет, когда изменилась ситуация в стране, «Седьмой канал» вернулся к радиослушателям, но работали там уже другие люди…

И вновь Элеонора оказалась в самой горячей точке. Приближалось выселение из Гуш-Катифа. Она не могла молчать. Боролась тем оружием, которое ей было дано: пером…

Наша духовная близость еще более окрепла в то время, хотя мы редко виделись, но каждый по-своему проживал и переживал этот этап. Моя статья называлась «Земля затаилась от боли», ее — «В кухне у Фрайманов». В статье Элеоноры рассказывалось о фильме, снятом режиссером Адар Башан, жительницей Гуш-Катифа, о происходившем с семьей Фрайман. Трагедия десяти тысяч людей, выброшенных из своих домов, с земли, которую они вернули к жизни, показана на примере этой семьи. Всего лишь несколько страниц текста, но Элеонора из всех возможных вариантов описания трагедии — ведь она была там, в Гуш-Катифе, участвовала в демонстрациях, видела боль и горечь всех, кто там тогда находился, — предпочла рассказать о фильме, повествовавшем о душевном состоянии его героев — супругов Фрайман — накануне изгнания.

Я хорошо помню их светлый дом и этих удивительных людей, которых соединила судьба…

Представляя их, Элеонора пишет:

«Яаков — учитель, родившийся в Старом городе Иерусалима, шестое поколение семьи Фрайман в Эрец-Исраэль, воевавший за эту страну, строивший ее и отдавший этой земле свою жизнь, душу и сердце, и здесь, в Неве-Дкалим, похоронивший свою первую жену Лею, спасшуюся в Катастрофе; и Мирьям, врач с Украины, девочкой бежавшая с матерью от европейской Катастрофы, в огне которой сгорела вся ее большая семья. Уже на старости лет она приехала в Израиль, где нашла себя и любовь, которой не случилось в молодости, и самое главное — свое еврейство…»

Читая несколько листков текста, ты словно присутствуешь там, на этой кухне, в этом на твоих глазах опустошавшемся доме, созданном с любовью и теплом, хранившем память о счастье и потерях, которые, кажется, помнит каждый уголок.

Яаков мечтал об одном: дожить до своего восьмидесятилетия. Встретить его здесь, в этих стенах, где прошла жизнь. Мирьям убеждала его, что все так и будет, что они не посмеют, что этого не может быть. Ну просто не может быть…

Элеонора пишет:

«…на протяжении 55 минут мы почти не выходим за пределы кухни Фрайманов (за исключением двух коротких эпизодов — когда Яаков в предпоследний день сжигает возле дома бумаги, издали глядя на автобусы, уже поджидавшие изгнанников, а также посещение для молитвы кладбища Гуш-Катиф Девятого ава[3])».

Ты не только видишь картину, созданную Элеонорой, ты чувствуешь ее боль, и она передается и тебе…

«Удивительная душевная щедрость и искренность Мирьям и Яакова, позволивших нам присутствовать при их душевных терзаниях, их спорах, слезах, — ты словно вторгаешься в интимную жизнь семьи, словно подсматриваешь через замочную скважину, — настолько невероятно, что в какой-то момент я, близко знакомая с этой парой, знающая их реакции, их манеру выражения, не раз бывавшая в этом доме, в этой кухне, знающая наверняка, что это документальные съемки, вдруг поймала промелькнувшую мысль: как гениально они играют!

Потом, позднее, подумалось, что если бы кто-то захотел создать художественный фильм о трагедии Гуш-Катифа и написал бы сценарий с целью показать на примере одной семьи, как все это происходило, то трудно было бы найти актеров, которые сыграли бы эти две роли с такой трагической глубиной и с такой искренностью.

Фильм заканчивается сухим сообщением, написанном на экране: “Яакова Фраймана больше нет среди нас. Он ушел от нас 9 тамуза, за месяц до своего 80-летия”».

В каждый период жизни Элеоноре словно дано было раскрыть какую-то новую грань своей души. И на этой последней ступеньке ее восхождения я часто бывала рядом с ней.

Воспоминания, воспоминания…

…То был один из самых тяжелых дней иерусалимской зимы.

Едва приоткрыв дверь подъезда, я сразу отпрянула: на меня обрушился порыв сильного ветра со снегом. Машина ждала рядом с домом. Преодолев несколько метров пути, я быстро заскочила внутрь. Стоял ранний утренний час. Иерусалим выглядел печальным и пустынным.

Для меня эта поездка была случайной удачей: по дороге в Беэр-Шеву Элеонора заедет в Реховот — у моей сестры ее ждет пакет с вещами для новорожденного мальчика, к которому она едет на брит-милу[4]. Я останусь у сестры, а она продолжит свой путь.

Мы ехали молча. Наша машина была похожа на одинокого путника, который заблудился во время снежной бури. Элеонора сосредоточенно вглядывалась в дорогу, я боялась отвлекать ее.

Как же она не щадит себя, — думала я. — Встать затемно, выехать из Иерусалима в такую погоду, чтобы быть на брит-миле чужого ребенка? Ну не поехала бы… Кто мог бы осудить ее? Кто бы посмел упрекнуть?

Этим кто-то могла быть лишь она сама, Элеонора. У нее было обостренное чувство долга. Оно вело ее и диктовало, как поступить. За годы духовной с ней близости я не раз убеждалась в этом. Порой она была жестка и бескомпромиссна, особенно в политике. Не прощала человеку отход от его принципов. И тот, кто читал ее публикации, знал эту сторону ее характера. Но была Элеонора, которую знали многие раненые солдаты, и едва она появлялась в госпитале «Тель ѓа-Шомер»[5], как к ней тянулись их руки.

Эта Элеонора знала все, что происходит в их семьях, знала, что матери месяцами сидят у постели раненого ребенка. А значит — не работают. А значит — тяжело материально. И нужно помочь…

Как-то она заехала ко мне после «Тель ѓа-Шомера» и была особенно возбуждена.

— Охад уже ходит, — сказала она. — Охад бен Эрика. Рыжий. Смешной и обаятельный. — И, помолчав: — «Тель ѓа-Шомер» — дом моей души. Какое счастье, что Бог дает мне делать это!..

Я слушала и думала о том, что она называет счастьем. Сколько чужой боли вобрало в себя ее сердце! Раненые солдаты или чей-то осиротевший дом… Нередко она оказывалась первой там, куда пришло горе, видела пострадавших в их первые дни и знала, что происходит с каждым. Она называла их «мои мальчики». Порой, когда в ней просыпалась гордость бабушки и она показывала снимки своих внуков, я видела рядом с их лицами лица солдат, которых она фотографировала в «Тель ѓа-Шомере».

Как-то она переслала мне фрагменты, объединенные одним заголовком: «Свадьбы-свадьбы». Попросила: «Никому пока не посылать!» По-видимому, считала, что еще не готово. Не знаю, было ли это опубликовано позже…

Шел 2015 год.

Элеонора писала:

«Приближается Новый год — Рош ѓа-Шана. Миновал траурный месяц ав с его постами, и начался период свадеб в Израиле. Приглашения буквально посыпались на меня, и каждое свидетельствует о возвращении к жизни одного из тех, кто мог не вернуться год назад».

«Прошел уже целый год после военной операции “Несокрушимая скала” в секторе Газы. Со многими из раненых мне выпала честь общаться на протяжении этого года, многим удалось помочь — благодаря американским друзьям, непрестанно собирающим средства для помощи раненым солдатам Армии Обороны Израиля и людям, пострадавшим от рук арабских террористов.

Тех, от кого приходят приглашения на свадьбу, я помню год назад в госпитальных палатах. Многим из них тогда казалось, что с потерей руки, ноги, глаза, с покалеченными внутренними органами жизнь кончилась, кому они теперь нужны такие?..»

И еще один фрагмент:

«И как же кстати оказываются тогда чеки из Америки от незнакомых людей… Письма, в которых ребят благодарят за то, что они заслонили собой, защитили и спасли еврейскую землю, Эрец-Исраэль.

Мне не забыть слезы на глазах солдата, прочитавшего в письме чей-то бабушки: “Вы же все наши внуки, мы молимся Богу за вас, чтобы вы вернулись живыми”».

Элеонора писала просто, без драматизма. И ее мысль о тех, кто год назад мог не вернуться, по-особому отзывалась в тебе: сколько их, не вернувшихся…

Этот девятнадцатилетний мальчик, который прошел свое боевое крещение в Газе, тоже мог не вернуться. Ему оторвало руку, друг перетянул культю, чтобы остановить потерю крови, танкисты, оказавшиеся рядом, довезли до границы. Он молил Бога об одном: только бы не потерять руку. Оторванная, она была для него живой — правая рука. В «Тель ѓа-Шомере» хирург сказал: «Попробуем. Терять нечего».

Стоит ли писать, что́ он прошел, сколько тяжелейших операций, чтобы восстановить функцию руки, когда, наконец, смог сказать: «Сегодня, слава Богу, рука функционирует!»

И пишет, заканчивая свое письмо к Элеоноре:

«Пока я лежал в больнице, я поклялся себе, что стану врачом, что посвящу свою жизнь тем, кто нуждается в помощи. Я знаю, как тяжело через это пройти. Сегодня я студент 5-го курса медицинского института».

Это было несколько лет назад. Сегодня он уже врач.

Я была с Элеонорой в машине, когда он звонил ей.

Он знает, что такое боль. Он знает, что такое страдание. Он знает, как много значит вовремя оказанная помощь…

На протяжении семнадцати лет Элеонора Шифрин была на добровольных началах координатором по связям американских ассоциаций наших бывших соотечественников, которые чувствовали свою причастность к нашей стране, с Израилем. Она должна была сообщать им подробности о тех, кто был ранен в бою или пострадал в теракте. Элеонора первой принимала на себя чужую боль, и эта боль становилась ее болью.

«Помните… каждая молитва за выздоровление раненых в бою или терактах, каждая свеча, зажженная в память о погибших, и каждый доллар, оторванный от семейного бюджета в помощь раненым, овдовевшим, осиротевшим, — это ваш вклад в нашу общую борьбу за нашу страну, за нашу землю, за будущее нашего народа»,

— обращалась она к тем, чьи сердца были готовы отозваться.

И пишет с горечью и болью в своей статье, посвященной памяти Элеоноры, организатор и координатор американских ассоциаций Инна Аролович: «Опустела без тебя земля…» Так глубока ее скорбь об утрате.

Элеонора похоронена на Масличной горе. «Наши близкие, — писала она, — жившие на этой земле и защищавшие ее, продолжают защищать ее и после смерти…».

___

[1] Ту би-шват — еврейский праздник, отмечаемый в 15-й день месяца шват. Его также называют «Рош ѓа-шана́ ла-илано́т» — «Новый год деревьев».

[2] Шлоши́м (букв. «тридцать») — траурный срок, тридцать дней со дня погребения.

[3] Девятое число месяц ав — день траура в память о разрушении Первого и Второго храмов в Иерусалиме.

[4] Брит-мила́ (букв. «союз обрезания») — обряд удаления крайней плоти у младенцев мужского пола, символизирующий завет между Богом и народом Израиля.

[5] Тель ѓа-Шоме́р — район Рамат-Гана, где находится медицинский центр «Шиба», один из крупнейших в стране, называемый зачастую в разговорной речи по имени района.