В приватных автобусах переживаешь, что нужно платить за проезд, а в бесплатных для пенсионеров — переживаешь за водителя, особенно, когда полный автобус пенсионеров, и они идут один за одним, и все показывают и показывают свои пенсионерские документы…

Рассказы

Владимир Рывкин

БИЛЕТЫ НА ПАРОХОД “ЛЕНИН»

Летом сорок первого года я был в пионерском лагере на шестна­дцатой станции Большого Фонтана. Семнадцатого июня я сильно простыл и в плохом состоянии был отправлен домой.

Жили мы на Пролетарском (Французском) бульваре, 67, где те­перь филиал санатория имени Чувырина, рядом с пансионатом “Стройгидравлика» или, как его одно время называли, “Стройдормашевец” (надо же было местам отдыха и лечения давать такие названия…)

В нашем дворе было два особняка — в одном жили генералы и старшие офицеры, он имел два этажа; в другом — одноэтажном, расположенном против ворот с калиткой, семьи капитанов и майоров.

Мы жили во втором.

Дома я пролежал несколько дней в бреду, а когда немного отошел, узнал, что началась война, и что отец в первый день войны ушел в действующую армию.

Очень четко помню солнечный день — я на корточках у дома на асфальте рисую самолеты со звездами и крестами. Потом помню, как жильцы нашего дома рыли в саду щель для укрытия и в нее сносили какие-то вещи. Помню рассказы соседей и знакомых об упавших на город бомбах, диверсантах, шпионах, парашютистах…

Отец, уходя на фронт, просил маму, чтобы она вместе со мной и моей младшей сестренкой Танькой перебралась в город к его тетке. Переезжали мы на пикапе “Эмке”, присланной из штаба округа, где прежде служил отец. Мы ехали по затемненной Одессе, а в небе шел воздушный бой. Маленькие, серебристые от лучей прожекторов, са­молетики юрко кувыркались в наполненном звездами небе. Было лю­бопытно и страшно.

Плохо помню обстановку у папиной тетки, запомнил только под­вал, как его называли — “катакомбу”, куда мы спускались в часы налета, песню “Чилита», которую в доме напротив крутили днем и ночью, и еще всеобщее ликование на улице Островидова по поводу революции в Германии…

Как эта мысль пришла людям сказать трудно — может это была провокация, рассчитанная на расслабление, а может это было стра­стное и естественное желание людьми этой революции, которая, как казалось многим, могла бы сыграть свою благородную роль, как это случилось после первой мировой. Как эта ложная весть пришла к людям, так, наверное, никто и не узнает. Да и, возможно, мало кто это видел. А перед моими глазами и сегодня несутся навстречу друг другу люди и кричат: «В Германии революция!!! В Германии револю­ция!!! В Германии революция!!!” И обнимаются, и целуются, и глаза их светятся счастьем.

Я видел, что мама тоже не была равнодушна к этому ликованию, она подошла к телефону-автомату, позвонила в штаб, и ей сказали, что это провокация.

На город участились налеты, и мы снова вернулись в свою квар­тиру на Пролетарский. В один из дней пришел красноармеец и при­нес билеты на пароход “Ленин”. Он назвал число и время отхода парохода, попрощался, козырнул и ушел. Мама тщательно сложила билеты и положила их в сумочку. Они мне видятся до сих пор — длинные, разноцветные, с разными надписями — литерные, как ска­зал красноармеец.

И потянулось томительное ожидание — я представлял себя в матросском костюме, в бескозырке с ленточками, хвастал перед ребятами во дворе, что мы уплываем на “Ленине”.

Как-то во двор заехал грузовик, и из него вышел красноармеец и направился к нашей веранде. У меня защемило сердце — наверное, это за нами. Вещи у нас давно были сложены. Мы сидели, как гово­рится, на чемоданах.

Красноармеец подошел к маме, представился и сказал, что по ука­занию штаба округа нужно немедленно садиться в машину и ехать на товарную станцию, где нас ждет эшелон. У меня внутри как будто что-то оборвалось. Я с отчаянием выдавил из себя: ”А как же пароход “Ленин?” Красноармеец погладил меня по голове и сказал: «Его отдали для отправки раненых.” Мне это показалось убедительным, но чувство жалости к себе не покинуло меня.

Мы погрузились в этот обыкновенный грузовик, мама с сестрен­кой села в кабину, а мы с красноармейцем наверху. Прощай, Проле­тарский — мы поехали в эшелон. По дороге заехали за еще одной семьей командира, в Лермонтовском переулке, и помчались на товарную. В кузове прибавилось еще двое — молодая женщина и ее сын. Сначала мы молчали, а потом он сказал: «Мы должны были ехать пароходом “Ленин”. Я гордо сказал: «Мы тоже”. Он как-то недовер­чиво посмотрел на меня, и потом мы всю дорогу молчали.

На товарной машина подъехала прямо к теплушке, и мы перене­сли в нее свои вещи. Подъезжали еще машины, и теплушка посте­пенно заполнилась до предела. Момента отправления поезда я не помню — был уже глубокий вечер, усталость взяла свое, и я спал, как любил говорить папа, без задних ног.

Сколько километров мы отъехали от Одессы, сказать не берусь, когда меня разбудил страшный крик и яркий свет. Меня куда-то тя­нули с нар. Я оказался на земле перед теплушкой. Впереди люди бежали от эшелона в кустарник. Они кричали, падали, снова поднимались и снова бежали от эшелона. В небе висел на парашюте яркий фонарь, светло было, как днем.

Мама бежала тоже. В левой руке маленькая Танька, правой держала и тянула сонного меня. Она сама была маленькая, щупленькая, почти девочка, но какая у нее в этот момент была в руках сила… На плечах у мамы был белый шерстяной платок, и люди начали кричать: «Платок! Сними платок! Демаскировка!” Мы упали под куст. Сколько мы там пролежали, одному Богу известно. Наступила бесконечная тишина. Была война, страшная война, но было и южное теплое, соч­ное, ласковое украинское лето. Была настоящая украинская ночь…

Люди начали постепенно подниматься и возвращаться к эшелону. Мы тоже пошли к своей теплушке. Послышалась команда:  ”По вагонам!” Когда мы подошли к насыпи, я остановился — дальше идти не мог — галька и жужелица страшно кололи ноги. Странно, что, когда я бежал в кусты из вагона, этого не ощущал. Какие-то ребята, навер­ное, призывники, поднесли меня к теплушке и помогли забраться во­внутрь. Паровоз натянул струну состава и медленно, почти без звука, начал набирать скорость.

На наше счастье эта осветительная бомба была предназначена не нам, и мы, что называется, отделались легким испугом. Нашему эшелону всю дорогу везло — нас не бомбили, а по дороге слева и справа лежали товарные, пассажирские и санитарные вагоны… До Харькова мы добирались несколько дней, и все эти дни я, лежа на нарах, пред­ставлял себе бескрайнее синее море и белый, белый пароход «Ленин”, на котором я, мама и маленькая сестренка гуляем на палубе и кормим летящих за нами белых крикливых чаек.

Война только начиналась. Было много трагичного и печального, трудного и скверного. Были, конечно, и светлые и радостные дни.

Но смешанное чувство беды, несчастья, страха, ужаса навсегда вошло в меня, когда я узнал, что пароход “Ленин” с ранеными и другими пассажирами был потоплен именно в тот рейс, на который были у нас литерные билеты.

Второй раз в жизни я испытал такое же чувство, когда узнал о страшной гибели, уже совсем в мирные дни, “Адмирала Нахимова”.

ШО ТЫ ПОКАЗЫВАЕШЬ? 

Еще в студенческие годы я услышал такую фразу: “Хорошо сохранился — даже ум детский…” Она нравилась мне, и все, кому я ее говорил, хорошо к ней относились. Наверное, потому, что доля правды в этой фразе была, и каждый примерял ее к себе и, очевидно, у каждого в той или иной степени это было…

Сколько помню, всегда чувствовал у себя дефицит взрослости, серьезности. В пятом классе, глядя на серьезных семиклассников, думал: “Вот буду в седьмом — стану взрослым и серьезным”. В седьмом также думал про десятый класс, потом про институт — от курса к курсу. Когда окончил институт…

Но серьезность никак ко мне не приходила. Не пришла они ни в тридцать, ни в сорок, ни в пятьдесят, ни в шестьдесят… Вот уже шестьдесят пять, а мне все кажется (если, конечно, я в этот момент не смотрю на себя в зеркало), что я еще молодой человек…

Но вот окружающие или встречающиеся люди, как бы чувствуя мое внутреннее ощущение себя, частенько не пропускают возможности напомнить мне, что я уже порядком подышал и покоптил на этом свете. То кто-то скажет: “Отец!”, или “Дед!”, или “Папаша!” и при этом что-то спросит, то подчеркну­то уступит место в городском транспорте.

Или такой случай. Стою на остановке, жду автобус, который каждое утро везет меня к Пересыпскому мосту — на работу (надо сказать, что я еще работаю главным инженером на заводе своего сына, как вы понимаете, это не моя личная заслуга, а его). Наконец, автобус показался, я его издали узнаю по цвету и очертаниям, а потом уже, когда он прибли­зится, — по номеру. Так было и в этот раз. Он приблизился к остановке и не остановился там, где я обычно в него сажусь, а стал протягивать немножко вперед. Я берусь за ручку задней двери, открываю ее и на ходу вскакиваю в салон. Он, правда, через несколько метров останавливается, берет пассажиров, и мы едем дальше.

Вижу в зеркале, что водитель сурово смотрит на меня всю дорогу. На конечной остановке он начинает меня отчитывать, я оправдываюсь, объяс­няю свои неправильные действия тем, что однажды один автобус, не остановившись, нагло проехал мимо меня, соглашаюсь, что не прав, обещаю, что такое больше не повторится… А собирательница денег за проезд, чтобы вставить и свои двадцать копеек, говорит: “Дедушка, вам же не двадцать лет!” Я говорю, что двадцать. Она удивленно всматри­вается в меня. И я объясняю ей, что — в душе…

В конце концов мы миримся, улыбаемся и я схожу с этого автобуса, чтобы пересесть на двойной рыжий “Икарус” и бесплатно ехать дальше. Уже в  этом автобусе, устроившись удобно на мягком сидении, улыбаюсь себе и говорю: “Дедушка, тебе уже не двадцать лет…”

В приватных автобусах переживаешь, что нужно платить за проезд, а в бесплатных для пенсионеров — переживаешь за водителя, особенно, когда полный автобус пенсионеров, и они идут один за одним, и все показывают и показывают свои пенсионерские документы…

Переживать то переживаешь, но достаешь свое пенсионерское или ветеранское (по труду) и — ему в окошко…

Так было и в этот раз. Большая толпа пенсионеров лавиной с измятыми и не очень книжками пронеслась к выходу. Показал свою книжицу и я. Сошел, впереди меня сошла моя жена. Вдруг нас справа обходит хромающий на обе ноги и держащий по-сталински левую руку пожилой мужчина в телогреечке или в чем-то похожем на нее и в шапке- ушанке, разворачивается к нам и говорит мне: “Шо ты ему показываешь? И так видно. Я ему уже давно не показываю. Если, когда спросит. Шо ты ему показываешь? И так видно…”

Я конечно сразу все понял. Надеюсь поняли, и вы…

Но настроение у меня не испортилось. Наоборот, мы с женой всю дорогу повторяли: “Что ты показываешь? И так видно!” И хохотали от души. Смех смехом, а оно-таки видно…

Добро нацарапай на камне,
А зло напиши на снегу.
Я — Гамлет, какой-же я Гамлет?
Поставить вопрос не могу.

Добро нацарапай на камне,
А зло напиши на воде.
Я — Гамлет, какой-же я Гамлет?
Я мальчик в седой бороде…