Говоря откровенно — что тут скрывать, дело военное — он на неё давно глаз положил, но не подойдёшь так с бухты-барахты, хотя в их реальности, в их городе, в их школе такое было вполне в порядке вещей; только он не решался. И ей, правду сказать, он давно приглянулся, но не станет же первой с незнакомым совсем разговаривать, хотя… Действительно, что в этом такого?

Вечный сюжет в контексте безумия

Михаил Ковсан

Как они каждый своим путём оказались в отъединённом от мира пространстве, что их вело — случай или судьба — не очень и важно, потому пусть это останется за границами текста, в контексте безумия растворится, пусть кому интересно представит, вообразит, на худой конец у других поспрашивает или же прочитает.

Конечно, в другое время, при контексте ином, более человечном, было бы любопытно их пути проследить, метания-мечтания, этой поре жизни привычные. Но пуля-дура быстро летит, осколки бомб и ракет стремительно разлетаются, война не время романов, но стремительных повестей с названиями-оксюморонами, время рассказов коротких, как жизнь, которая, утверждают, в последние мгновения проносится полностью, от начала и до конца, может, не по порядку, кто знает, специалисты молчат, не нам немоту их оспаривать.

Надо бы и про контекст, но ужасно не хочется: противно, во-первых, все всё о нём в подробностях знают в наш фисташково фатально фейковый век, во-вторых. Вероятно, есть и третий резон, пусть его каждый себе сформулирует: некогда, необходимо печальную весть сообщить, пока, к штыку перо приравняв, не переврали.

Их первыми откопали.

Пока уполномоченные зелёный коридор, матерясь по-москальски — у хохлов с этим туго, как газ в трубах, воруют — сочинили, пока, согласовав, три раза сорвали, половина города незнамо в какой реальности, параллельной, перпендикулярной ли, не понятно по каким не спрягаемым временам растеклась. Можно иначе сказать, цитируя одного из ненавидимых великороссами англосаксов: «The time is out of joint».

Артикль очень определённый. Время очень понятно какое. Не обессудьте.

Остались, как водится, самые несчастные, слабосильные, трудноподъёмные. Им было велено собраться на площади перед школой на месте некогда знаменитого на весь край рыбного магазина, о котором помнили и то по рассказам лишь глубокие аксакалы да завзятые краеведы. Конечно, славно зайти рыбкой-икрой затовариться в путь-дорогу, однако, увы, хозяина магазина кожанки в позапрошлой реальности повязали, помирать домой отпустили, некогда им с такими возиться.

На площади, где в обычное время, суетливо крылышкуя, голуби хлопотали, невзирая на неотвратимый процесс распада плутония, жизни, всего на свете, на площади в форме кривоватого эллипса всё больше дети мал мала меньше, старики и старухи стар стара больше с разбитыми корытами у некогда изобильного рыбой прекрасно мелкого тёплого моря, которое кто только и как не называл. Пожалуй, по числу названий у него соперников нет, но этот вопрос оставим открытым. Когда и если безумие прекратится, тогда сядем и посчитаем, если отыщем, где сесть и на чём посчитать.

Он был на площади вместе с матерью, младшей сестрой и с дедом в коляске; отец воевал.

Она была на площади вместе с младшим братом, нога левая в гипсе: футбол, с матерью, бабушкой; отец воевал.

Вещей — в обрез велено, лишнее не погрузят, но и это при сложившейся демографической ситуации попробуй допри.

С площади в ожидании автобусов и отмашки велено не расходиться, иначе, как коридор сочинили, так и похерят: некоторые рукописи очень даже горят. Ужасно холодно: не август, но мартобря 86 числа, между днём и ночью что угодно может случиться, и сорок тысяч братьев, и сорок тысяч курьеров.

Дети плачут, кряхтят старики и старухи, разбитые корыта воду не держат. Не плачущие и не кряхтящие друг на друга не смотрят, а если встречаются взглядами, то будто только что дали и схлопотали по морде.

Холодно и война. Тут ещё ливень, потоп настоящий. Несмотря на запрет, площадь, на которую хлынуло, плюнув на него и тавтологию, хлынула в школу. Существовал бы магазин знаменитый, его бы затопило по крышу. Слава Богу, нет его больше: в прошлую войну разбомбили, новая скверная участь его миновала.

Ни он, ни она к параллельной давно миновавшей реальности ни малейшего интереса не проявляли. Своей выше головы, за глаза, сверх меры довольно: и он, и она суетились, обихаживая семейства, пытаясь понять, назад со всем скарбом тащиться или коридор каким-то чудом наладится. Время к обеду, пора стариков и детей накормить. Кто-то костерок в учительской смастырил из мебели немудрящей и чайник наладил.

Пока жив человек, пытается жить, несмотря на то что мешают.

Поели-попили, детей-стариков спать-дремать посадили-и-уложили, потиху дело к вечеру потянулось. Чем дальше время тянулось, тем больше беженцев статус меняли, домой возвращаясь. А в школе места всё больше, просторней.

И они друг друга заметили. Хотя в разных классах учились. Ему ведь семнадцать, возраст не призывной, но на грани, а ей почти что тринадцать, девочки в городах южных, приморских особенно, быстро взрослеют.

Говоря откровенно — что тут скрывать, дело военное — он на неё давно глаз положил, но не подойдёшь так с бухты-барахты, хотя в их реальности, в их городе, в их школе такое было вполне в порядке вещей; только он не решался. И ей, правду сказать, он давно приглянулся, но не станет же первой с незнакомым совсем разговаривать, хотя… Действительно, что в этом такого?

Что их толкнуло? Кто их толкнул? Даже великие на эти вопросы ответ не давали. А им, полным жизни, которую ещё не успели на глупости расточить, похоже, контекст безумия время разбираться в хитросплетениях чувств и смутных желаниях, душевных смутах, тем более в разнообразных словах, не оставило. Разве были в их отъединённости от мира слова? Узнать не успели, что всё в мире — слово, особенно не произнесённое. Даже то, что ты сейчас сказать не способен, станет когда-нибудь словом. Потому, если вымолвить слово не можешь, промычи: услышат другие когда-нибудь и произнесут.

Когда отгремело, отбухало, покосились стены и крыша мелко осыпалась, после того как немного пыль улеглась и первыми их откопали, спасатели стыдливо зажмурились: он лежал на ней, своей смертью от смерти её, мёртвую, прикрывая.

Как некогда благочестивые сыновья пьяного Ноя, пятясь, чтобы не видеть отцовскую наготу, куском брезента тела прикрыли спасатели, головы остались под балкой, в лепёшку их раздавившей.

Многих спасли.

Как могли, раненых уврачевали.

Погибших в чёрные мешки уложили, сперва в братскую могилу бросали, затем на сброшенных опускали: экскаватор огромную вырыл.

Решили не засыпать, слегка землёй лишь присыпали: мол, всё ещё впереди.

Было холодно, одинокие снежинки беспокойно кружились, не зная, падать на землю или бессмысленно цитатное кружение продолжать.

Семьи, тотчас и навсегда мечтательно-заскорузло изобретя для них счастливое прошлое: мимолётные встречи, тайные поцелуи, не могли же так, ни с того, ни с сего, исступлённо, неукротимо уверовали, что нашедшие друг друга в длящемся вечно райском слиянии взирают на то, что происходит в аду, их от смерти спасая.

Вот и всё. А то, что нет повести печальней на свете, вы знаете сами.

Это было написано на классной доске, разбившейся на куски, на которых буквы по миру разлетелись.

Кто и когда их соберёт?

Кто вспомнит и в отчаянии простуженным хриплым голосом просипит:

То, что было, то будет,

и что делалось, то делаться будет,

и нет под солнцем нового ничего.