Ещё две недели назад Иван Ильич сидел в кресле у этажерки и не верил в войну. — Чего воевать сейчас, — объяснял он встревоженной жене, — у всех людей Европы крыша над головой есть и кусок хлеба с маслом! Это раньше все войны шли от нищеты, голода, а теперь так: попугают-попугают и отступятся!

ПРЕДЧУВСТВИЕ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Амаяк Тер-Абрамянц

Иван Ильич очнулся от резкой боли в левой руке: открыл глаза и увидел рычащую красноглазую белую псину, впивающую зубы в левую кисть. Увидев, что человек пытается чем-то в него запустить пёс с рычанием отскочил. Но Иван Ильич лишь махнул правой рукой, не найдя ничего подходящего чем бы можно было запустить в собаку. Он лежал на кровати оковалком с парализованными год назад инсультом ногами, а через разбитое стекло в то, что когда-то было комнатой начинал поникать вялый белый свет.
Раздались грубые мужские голоса и Иван Ильич увидел, как к нему идёт через двор группа солдат. Увидел их, потому что стена дачного дома, выходящая во двор, была снесена взрывом два дня назад, тем взрывом, который уничтожил находящихся во дворе жену, тридцатилетнюю дочь и кошку Мусю. Солдаты, топая, вошли в комнату: все в камуфляже, в касках, в берцах, с автоматами.
— Кто вы? — пошевелил пересохшими губами Иван Ильич.
— Свои! Свои! — расхохотался видимо их главный. с шипящей рацией в руках.
–А ты как тут оказался, отец?
— Во двор прилетело! — кивнул Иван Ильич в окно. — Взрыв!
— От кого прилетело-то? — полюбопытствовал юный симпатичный солдатик.
— А я знаю?.. Взрыв, и всё!
— Вот суки, — вяло возмутился молодой.
— А тебе, получается, повезло! — хохотнул главный.
— Ещё как! — прохрипел Иван Ильич, — жену и дочку угробило, а я вот, живой… Слышь, солдаты, а у вас лишней пули для меня не найдётся, скушно будет мне здесь долго помирать.
— Да ты чо, отец! Мы не убийцы, мы, — солдаты, сообщим куда надо, санитары явются… Может счас что надо?
— Пить, — пошевелил губами Иван Ильич.
— Вова! — кивнул старший молодому, и тот, сняв фляжку с пояса и отвинтив головку, поднёс её к губам старика.
Иван Ильич пил крупными глотками, попёрхиваясь, а командир отряда с ещё одним бойцом подошли к окну.
— Не, — сказал боец, — здесь не подойдёт — сектор обстрела малый и угол фабрики не видать!
Старший кому-то что-то набубнил по рации. — Слушаюсь! — ответил в рацию и приказал: — В центр выдвигаемся, выдвигаемся!
Уходя, взглянул на Иван Ильича. — А ты держись, отец, мы сообщим…
И только тогда старик увидел на его рукаве синюю повязку.
Солдаты ушли. В тишине наступившего дня деловито, будто швейная машинка, простучала автоматная очередь, где-то что-то бухнуло и снова всё затихло.

А в полдень пришли другие солдаты — тоже в камуфляже и в касках, в берцах.
— Кто вы? — спросил Иван Ильич.
— Свои, батяня, свои! — весело ответил черноглазый командир, осмотрелся: — Ух, ты! Повезло тебе, батя!
— Ещё как, — — подтвердил Иван Ильич — вот только жену и дочку убило… Солдатики, видите, парализованный я, пули на меня не найдётся?
— Та ты шо, батя… мы так не могем, мы, это, сообщим в красный крест.
Потом командир и боец, как и прошлые, подошли к разбитому окну, что-то высматривали, вымеряли через прицел.
— Сектор узкий — вздохнул командир, и кивнул бойцу, — дай деду водяры для тонуса.
Иван Ильич глотал ершистую водку и чувствовал, как тепло разливается по телу.
— Ты глянь! Ты глянь! — воскликнул боец у окна: над крышами в дальнем квартале взвился коричнево черный столб и стал завиваться в небе грибной шляпкой.
— Нефтеналивную цистерну рванули, суки!
Командир подскочил к нему и тут же развернулся: «Быстро! Быстро выдвигаемся!» — и все бросились вон, топча берцами мелкие куски стены, штукатурки, перемешанные с книгами (этажерка стояла у разрушенной стены). Любимое место его было, как на пенсию вышел: сидел в кресле и читал, и взгляд на корешки мудрых книг вызывал ощущение блаженства: Гомер, Еврипид, Золя, Лев Толстой, Бунин, Домбровский…
А когда командир поворачивался на рукаве у него Иван Ильич увидел зелёную повязку.
«Совсем как в детстве!» — подумал, вспомнив школьную игру «Зарница»: там тоже были синие и зелёные…
Ещё две недели назад Иван Ильич сидел в кресле у этажерки и не верил в войну. — Чего воевать сейчас, — объяснял он встревоженной жене, — у всех людей Европы крыша над головой есть и кусок хлеба с маслом! Это раньше все войны шли от нищеты, голода, а теперь так: попугают-попугают и отступятся!
Но чего-то не учёл Иван Ильич в своём прогнозе: видать где-то в недосягаемых высотах властителей чего-то кому-то показалось мало, кто-то кого-то попробовал подвинуть, оттеснить локотком и пошло-поехало сыпаться, как домино, достигая самых невинных, самых непричастных.
Иван Ильич вспомнил деда, прошедшего всю Ленинградскую блокаду и его слова: «Моя война — самая последняя, такого человечество не забудет!» Свято верил в то, что сказал, ибо без этой веры невозможным было возвращение в обычную человеческую жизнь.
Иван Ильич задремал и приснились ему солдаты, рассевшиеся на ветвях древа, щебечущие по-птичьи. Потом те же солдаты плясали кан-кан, только ниже пояса у них были короткие юбочки и голые ноги.
На грани сна и бодрствования он почувствовал, как чёрный вал безнадёги и ужаса приближается к горлу, грозя срывом в безумие: какая-то чёрная дыра затягивала, и не за что было зацепиться, но он вовремя сдержал этот вал. «Только не жалеть себя! — подумал. — Только не жалеть! «и ощутил приближение другого — чего-то сверкающего, счастливого, сулящего забвение: и чем меньше он жалел себя, тем больше чувствовал себя свободным и счастливым в беспредельности бытия.
А по улице неслась с лаем пёстрая стая собак с белым красноглазым псом впереди. Уже три дня эта улица принадлежала только им.
В городе шёл бой.