103 поэта, от давно известных Александра Кабанова (Киев), Бориса Херсонского (Одесса), Михаэля Шерба (Германия) до зазвучавших недавно россиян Сергея Плотова и Жени Беркович и уехавшей временно в Германию киевлянки Ирины Иванченко. От предпочитающих классический стих до верлибра, от рокеров до рэперов, от бардов до герметистов. Строки разного уровня обобщения, масштабности и многогранности образа, широты ассоциаций. Энциклопедия открытия новых/старых истин, новых границ ужаса бесчеловечности. Но потрясение не разрушает основы человечности, оно их очищает, проявляет.

Свидетели человека

Рецензия на антивоенную антологию

Иосиф Гальперин

… как все же — хорошо, что так внезапно умер,
 что не дожил мой папа — до войны.
Иначе бы он выл, как старая собака —
от боли, под обстрелом, без лекарств,
в херсонской оккупации, страдающий от рака,
но взял его господь — в одно из лучших царств…
Александр Кабанов

Поэзия конкретна и мстительна, раскрывает человека, эпоху, нравы, закрепляет свои оценки в истории, культуре (ноосфере?). Преступления, которые сухим языке фиксации остались в строках лукавых протоколов под грифом «неизбежности войны», заклеймены навсегда в поэтическом языке. Прозе можно попытаться возразить какой-то своей, пусть и извращенной, логикой, а свидетельства поэзии отлиты в неизменяемую форму. Дело только в том, чтобы была поэзия. Чьи образы глубоки и естественны, напряжены и не натужны, выходят корнями и вершинами за пределы репортажа и за пределы заданности. Пусть будет ангажированность (а это другая заданность) — она неотъемлемая часть подлинности. Убедительности это не мешает, только обнажает точку отсчета, исходную нравственную правоту оценки действительности.

Вот это у меня сложилось, может, излишне пафосно и категорично, в результате полугодового чтения одной книги. Называется она просто «Война. Стихотворения 24.02.2022 — 24.05.2022» (ISBN 978-3-00-073005-4), составила ее и выпустила в Германии в своем издательстве Любовь Мачина, собрав антивоенные произведения 103 авторов из Украины, России, Европы, Америки, Израиля, написанные на русском языке. Получилась книга на 450 страниц в твердом переплете, даже с шелковой закладочкой. Которая очень пригодилась — читать быстро подряд, не возвращаясь и проглатывая, такую книгу не получалось. Тяжело читать откровения о времени и стране, от которых невозможно отделиться. Лучшей поэтической антологии в последнее время я не припомню.

103 поэта, от давно известных Александра Кабанова (Киев), Бориса Херсонского (Одесса), Михаэля Шерба (Германия) до зазвучавших недавно россиян Сергея Плотова и Жени Беркович и уехавшей временно в Германию киевлянки Ирины Иванченко. От предпочитающих классический стих до верлибра, от рокеров до рэперов, от бардов до герметистов. Строки разного уровня обобщения, масштабности и многогранности образа, широты ассоциаций. Энциклопедия открытия новых/старых истин, новых границ ужаса бесчеловечности. Но потрясение не разрушает основы человечности, оно их очищает, проявляет.

Нет только графоманов, которые готовы, иногда искренне, откликнуться на злобу дня, но все равно переходят в ловлю хайпа. За это отдельное спасибо Любови Мачиной. Может быть, графоманов отсекли временные рамки: в первые три месяца этой долгой братоубийственной войны было не до прописей и нравоучений, не до торжеств и ритуальных проклятий.

Оказалась в книге одна лишь поэзия, способная за сгустком боли показать и человека, и время. Она занимается своим делом: обнажает суть (харьковчанин Дмитрий Близнюк о спасительной наготе любви под бомбами). Может быть, дело еще и в том, что глубина переживаний от разрыва картины созидания, от нападения на достижения человеческого роста со стороны пещерного прошлого, от осознания хрупкости каждой души делает поэтическое слова весомей. А слово это помогает человеку выжить, остаться человеком. «Стихокардия», как написал киевлянин Денис Антоненко.

Сердце видит подробности, ужасается деталям. Борис Херсонский, который замуровывает окна квартиры своими и своей жены Людмилы книгами, пишет об одесском небе, в котором снарядов больше, чем птиц. Почти элегически определенная четкость удаленных от непосредственных ужасов поэтов — и сатирическая ясноглазая страстность участников битвы за выживание. А в общем — хор боли. Не только за себя, за окружающих — за человечество. В этом хоре тона современных разработок поэтического языка не мешают цельности сопереживания. Оттенки голосов, присущих приемов стали необходимыми уникальными красками.

В антологии Мачиной нет никакого морального разнообразия и толерантности, что у авторов с Украины (понятно), что из России. Думаю, даже если бы появились настоящие, не пустозвонные, стихи, прославляющие СВО, авторы с патриотического перепуга не стали бы их предлагать. Но скорее всего и Мачина бы их не взяла, да и не видно что-то поэзии на стороне агрессора. То есть все стихи в книге написаны на языке врага, на языке, которым бессовестно пользуется враг! А главное, что ощущаешь от произведений российских авторов, — их отвращение. К предавшей культуру стране, к предавшей язык родине. Наталия Сивохина: «Вы отныне нам не Отчизна»… Стыдоба…

Хочу подчеркнуть: никто не пишет о «Прекрасной России будущего», но и не спорит о достижениях русской культуры, стихи были написаны именно тогда, когда российские войска, казалось, уже готовы были победить. Но поэты уже все понимали без помощи любой пропаганды, не отворачиваясь от ужасов совести и жгучего стыда. Уже широко известны стихи Жени Беркович, ныне обвиняемой в уголовном антироссийском преступлении — создании спектакля, которая написала о явлении современному внуку деда-фронтовика Второй Мировой: «Можно мы больше не будем иллюстрировать вам войну?». Поэты испытывают весь диапазон отвращения: от стона до гнева, от крика до немоты: «А вот теперь закончились слова» — Наталья Волкова, Мария Ботева: «сохрани мою бедную речь как тэикстэ а может быть как ворд…»

Вот еще оттенки отвращения. Инна Домрачева: «Как иначе (сейчас страшно сказать «по-русски») назвать то чувство, когда у тебя все хорошо, но ты не можешь дышать, пока это не прекратится?» Геннадий Каневский (пунктуация автора): «дед рассказывал про семью заводского друга «им повезло: дали квартиру в доме что строили пленные немцы они умели строить» тем кто поселится в домах что будут построены нашими пленными на месте развалин не повезет мы не умеем строить лишь разрушать». Где бы ни жил поэт, в Москве или в провинции, он не отмежевывается от вины. Видите: «наши», «мы»…

Это еще и о том, что в войне этой поэты не видят случайности, не отмежевываются от предыдущей истории «Третьего Рима», видят связь с преступлениями Третьего Рейха. Очень много библейских аллюзий, упоминаний Каина и Авеля. Пасхальные праздники, выпавшие на временные рамки антологии, обострили восприятие чудовищной лжи, лицемерия «православных скреп» России. Поэты видят в распятом боге смерть невинных детей и стариков. «Господи, где же Ты?.. Украина…» (Сергей Николаев). «Аще бог с нами, кто на ны? Сын плотника…» (Ананастя). «Оставьте сообщение на автоответчик. Вы тридцатимиллионный в очереди… Еще сто десять миллионов не в курсе, что все операторы заняты специальной операцией…» (Елена Мамонтова). И они не грозят небесными карами тем, кто обрушил адский пламень на мариупольских рожениц и трехмесячную одесситку Киру («Бог восрес… Но воскрес без Киры…», Григорий Беркович, Дюссельдорф), они сами вершат свой суд, выступая в нем еще и свидетелями. Больнее всего было читать именно такие стихи. Так что не точен Александр Габриэль (США), говоря о музах: «Замолчали. Остались с людьми. И умерли с ними».

Для описания творящегося внутри России тоже пригодились приемы «черного реализма», страшилок, детского абсурда. Даже мата — не в качестве ругательств, а в нарративе. «Герники не было. Но даже если была: сама себя взорвала… Генерал Франко» (Феликс Максимов). И необходимы вошедшие в плоть стиха приметы подлости и зверства, как вошла в глаз протестующего против войны молодого петербуржца линза. Когда его «задерживали». «Страх выразить свой страх…» (Оля Скорлупкина).

Определенно и просто об отношении к тем, кто переживает эту войну внутри России, высказался екатеринбуржец Олег Дозморов, который сейчас живет в Лондоне. Не отделяя себя от них, говоря, что ему «тупо повезло» не оказаться в рядах оккупантов и агрессоров, он не отказывается от моральной оценки: «… дорогами телеэкрана повели на ненужный позор» — и не забывает о том, что натворили его несостоявшиеся однополчане: «Я б сказал, что не люди. Даже стало бы легче. Получился бы шутер. Нет, увы — человече… Вот это Гостомель. Вот это Буча».

За первые три месяца войны авторы написали подчас по целой книге, день за днем в стихах, как в дневнике, пытаясь зафиксировать чудовищное, разобраться в своем возмущении или найти опору в опрокинувшемся мире. Те, кто переживает происходящее вне поля боя, в спокойных странах, надеются на то, что в ком-то может проснуться совесть: «На самом деле у нас тут правда чудовище… Когда оно вами подавится, примется за нас… — это как бы слова героя стихотворения Tony Dubinine (Болгария), герой — пресс-секретарь президента. — И с улыбкой спокойной запечатывает письмо, ставит штамп канцелярии президента и кидает в ящик для супербыстрой почты, и с чистой совестью идет стреляться. Хоть что-то успел».

Диалогов много, может быть потому, что хочется акцентировать позиции. И не только внутри стихов, есть целые переклички: друг за границей — друг в ВСУ, женщина, успевшая уехать — женщина, оставшаяся под ракетами… «С тех пор, как ты решил со мной связаться, ты сам на войне» — это Александр Рязанов пишет в Дюссельдорф поэту Геннадию Кацнельсону. Есть и скрытая перекличка: «Нет прощения, что Евсу и Кабанова бомбят,» — это из Израиля пишет Феликс Чечик о замечательных поэтах Александре Кабанове и Ирине Евса (Харьков). Да, вся поэзия на войне… Пусть и не поэтически иногда выглядит: «перехожу на вой, что бы ни говорила» (Вера Павлова, США), но показывает, чем живут думающие люди и от какой жизни отходят, чтобы думать о войне.

Думать и писать по-русски! Хотя очень много у тех, кто и не жил никогда в Украине, появляется украинских слов. И мечутся люди: у одного Пушкин и Толстой больше не рифмуются, а у другого: остаются Пушкин и Розенталь… Михаэль Шерб дал образ: «так молоко русской речи свернулось во рту в творог…»

Вот в этих географических, смысловых, нравственных разрывах и несоответствиях — драматургия жизни и осмысления. Кризис. Из которого может вытянуть поэзия. Которая видит стереоскопически. Спасибо Любови Мачиной! И отдельно — личная ей благодарность за то, что и мои стихи вошли в эту антологию. Кстати, издание это благотворительное. В пользу Украины.