По выходе очередного романа или сборника рассказов мне приходится отвечать на вопросы множества журналистов. Кроме банальных, дурацких или «по женской теме», среди них случаются толковые и каверзные — о том, что писателя волнует больше всего на свете: вопросы о профессии. От них не возникает желания отмахнуться, наоборот, ты застреваешь на них, задумываешься… удивляешься или даже сердишься, но волей-неволей отвечаешь заинтересованно и откровенно. 

Встреча с Диной Рубиной

Лика Кнубовец

Прекрасным июньским вечером, как глоток облегчающего иерусалимского воздуха, куда ты попадаешь из топлёного израильского лета в освежающий бриз страны, прошла прекрасная встреча с писателем Диной Рубиной в культурном центре Иерусалима Бейт Ави Хай.

 Совершенно уникальный по камерности, строению и вместительности концертный зал был заполнен полностью. А билеты, как стало известно, были раскуплены за пару недель. Семьи приходили тремя поколениями, как та девушка с вопросом из зала: издаются ли произведения Дины Ильиничны на иврите, добавив, что она сама, её мама и дочь, очень давние почитатели творчества автора. Но начну по-порядку.

Открыл встречу — директор культурного центра Давид Розенсон рассказом о том, как он долго мечтал о встрече с Диной Рубиной и вот однажды, совершенно случайно встретил её на парковке, когда совершал оплату и был удивлён, что Дина Рубина, оказывается, тоже платит за парковку. (Смех в зале) В это время в зал уже вошла и сама Дина Ильинична и на словах Давида Розенсона: «как, почему вы ни разу не выступали у нас в Ави Хай, ответила, так вы пригласите и я выступлю», автор тёплой улыбкой и аплодисментами, поддержала директора культурного центра. На словах «помогите мне сказать добрый вечер Дине Ильиничне» и под бурные аплодисменты, любимый классик нашего времени, поднялась на сцену.

 — Много лет я обдумываю странную книгу, для читателя, может, и скучную: книгу про то, как книги пишутся.

По выходе очередного романа или сборника рассказов мне приходится отвечать на вопросы множества журналистов. Кроме банальных, дурацких или «по женской теме», среди них случаются толковые и каверзные — о том, что писателя волнует больше всего на свете: вопросы о профессии. От них не возникает желания отмахнуться, наоборот, ты застреваешь на них, задумываешься… удивляешься или даже сердишься, но волей-неволей отвечаешь заинтересованно и откровенно.

 — Недавно пересмотрела несколько любимых фильмов Феллини, в том числе «Интервью».

 — Когда смотришь знакомую чуть ли не по-кадрово картину, то обращаешь внимание не на сюжет (который у Феллини всегда третьестепенен), даже не на игру замечательных актёров, а на блики утреннего солнца в окне трамвая, тарахтящего по рельсам в Cinecitta Studios, на толстый живот помрежа и на лужи после ливня. Но главное, ты чувствуешь, как минута за минутой в тебя втекает некая волшебная субстанция подлинного искусства, описать которую трудно, а объяснить практически невозможно.

 — И я подумала: вот именно так надо бы писать свою книгу о книгах — чтобы в ней бегали дворовые собаки, падали фанерные декорации, ковылял с палочкой на протезах мой собственный дед; чтобы целиком выпадала наружу от толчков ташкентского землетрясения стена дядькиного дома, слепленного из саманного теста; чтобы с крыльца медленно стекала полуденная тень от яблони и стрекоза висела над лужицей пролитого молока; чтобы играла, вопила и дралась ворсовая ребятня. А посреди всей этой густой-пахучей-разновсякой жизни стоял бы сам автор и невозмутимо отвечал прямо в камеру на вопросы о стиле, о литературных героях, о замысле и финале книг, о случайностях и закономерностях, о любви и неизбывной тоске художника.

 О рождении и смерти, наконец.

 Ведь писателю на протяжении творческой жизни в каждой книге приходится отвечать на эти вопросы…»

На этом моменте у кого-то, по закону классики, зазвонил телефон в зале. Кто-то укоризненно вздыхал, кто-то посмеивался. Дина Ильинична не растерялась, отпила глоток воды в стакане и театрально произнесла диалог: «Тихо! Вы мешаете!» «Это вы мне мешаете.» «Вы что, не видите, она начала читать!» — «Большое дело! Так она ещё раз начнёт…»

Зал взорвался от смеха. Дина Ильинична читала наизусть одну из глав своей книги «Одинокий пишущий человек».

 Очень много было и любимых воспоминаний о Ташкенте.

 — Мне, конечно, повезло: любой писатель выжимает из собственного детства драгоценный экстракт для своих книг. Писатель рождается где угодно — в Индии, Новой Зеландии, в Британской Колумбии, на магаданской зоне, в столице империи с её культурными сокровищами, в деревне на Алтае… Писатель всегда заложник своего детства, но он и властитель своего детства, он — победивший и побеждённый гладиатор.

 Мне повезло: столько яркого солнца, базарного ора, душевного тепла и синего золота небес было пролито в детстве на мою всегда растрёпанную макушку, что хватило бы и на десять Романов о моём городе.

 Но я написала один…

 — С годами начинаешь перебирать воспоминания, которые когда-то казались незначительными, осознавать детали, вроде такие неприметные, но заговорившие со мной именно теперь, причём особыми тайными знаками: «и мы пригодны для прозы! И мы, и мы!» — кричат эти воспоминания. И многое уже иначе освещено, многое занесено палой листвой, виноградной пыльцой, гулом спелого арбуза, когда прикладываешь ухо к его полосатому боку…

 —Передо мной проходят люди разных этносов, приветствуя меня — каждый по-своему.

 — Я выросла среди узбеков, таджиков, уйгуров, киргизов; среди татар — казанских и крымских. Это были две разные общины. Образованные, красивые, как итальянцы, белокожие казанские татары и острые, гортанно-беспокойные крымские. Татары двух мастей… Евреи — трёх мастей: ашкеназы, бухарские (те говорили на своём непонятном языке, их почему-то понимали зеленоглазые таджики) и караимы, совсем уже неясного происхождения люди. В полуподпольном еврейском фольклоре Кашгарки они считались слегка запачканными необъяснимой выживаемостью в годы немецкой оккупации. Горские евреи, которых я представляла себе в таком горном, отдалённо-витом антураже. Отдельным плотным островом — процветающая армянская община. А немцы, основательные и обстоятельные хозяева, переселённые к нам из сёл и городков Поволжья! А корейцы — умные и молчаливые, и работящие! Бурлящий гомон толпы на улицах и в парках добавляли иностранные студенты: Ташкент был городом индустриальным, с изрядным количеством вузов. Как подумаешь о привычной ташкентской разноплемённости, среди которой мы выросли, — вот где надо было строить Вавилонскую башню! И знаете, там бы её достроили, ибо все «народности» худо-бедно изъяснялись на советском волапюке. Всё рассыпалось, пораскатилось…

 — Пейзаж и окружение, конечно же, меняют писателя, как меняют его годы, переезды, новая любовь, новые члены семьи… Его меняет даже направление ветра! Ведь кто такой писатель? — взрослеющий или стареющий организм, склонный к чудовищной рефлексии; психически хрупкое мнительное создание.

Между прочтением глав прозы, Дина Ильинична охотно делилась историями из жизни и отвечала на вопросы из зала. Один такой вопрос был о встрече и дружбе с Игорем Мироновичем Губерманом. И Дина Рубина поведала главу из жизни и книги под заголовком «Мой первый приезд в Америку».

 — Это была совершенная авантюра. От отчаяния. Год то ли девяносто четвёртый, то ли девяносто пятый. Всем плохо. Всех тошнит. Кажется, наступил момент, когда нам нечем было оплатить счета — электричество, газ, что там ещё из благ цивилизации. Губерман сказал: «Лети в Америку, старуха, тебе всё равно нечего терять, на билет одолжу, наводки дам… Делай ноги».

 — Мне обещали два выступления в Бруклине, один концерт на Брайтоне и где-то ещё, где кучковался клуб русских пенсионеров на богатых дотациях. Этот самый клуб обещал мне сто пятьдесят долларов за концерт, который они устроили в гулком спортивном зале ближайшей паблик скул. Весь зал, размером примерно с лётное поле, был тесно заставлен стульями, все стулья заняты пенсионерами. По-моему, было там тысяч пять человек, как на футболе. У меня, конечно, был микрофон — гулкий, издающий скрежет, — он звучал с тройным эхом, как объявления на вокзале. А в паблике не затихая шла интенсивная общественная жизнь.

 —Там, в памятном спортзале у меня состоялась очень неспортивная схватка за гонорар с бойкой пожилой тёткой-организатором, которая после этого адского представления (долго мне снился этот кошмар) воровским движением сунула конвертик в карман моего пиджака, попутно снимая с лацканов невидимые ворсинки и пылинки.

«Подожди! — велел мой друг, тот, что договорился о выступлении и сопровождал меня на аутодафе. — Пересчитай деньги.»

«Ты с ума сошёл?! — прошипела я. — Как я могу оскорбить человека подозрением…»

«Пересчитай, говорю!»

— Я открыла конверт. Там лежали семьдесят долларов.

«У меня больше нету, нету!» — закричала тётка, пятясь от нас и мельтеша руками. — Мои пенсионеры не в состоянии платить миллионы за билет! Я не знала, что писатели такие рвачи! Ну хорошо, я могу доплатить ящиком кошерного вина…»

«Платите!» — играя желваками, процедил мой друг. — Тащите ваше кошерное говно».

Чернокожий сотрудник заведения был послан в кладовку, и мы загрузили наш трофей в багажник машины — ящик был полон самолётными бутылочками сладкого субботнего вина.

«Ты будешь это пить?» — усомнилась я.

«Буду, — ответил друг. — Мне абсолютно всё равно, что пить».

«А сколько человек пришло к тебе на Брайтоне?» — поинтересовался Губерман после моего возвращения в Иерусалим.

«Человек семнадцать…»

«Старуха, это успех!» — сказал Игорь. — На меня там в первый раз явилось человек девять».

 — Да, заработки бродячего менестреля в те времена были весьма скромны, чтобы не сказать ничтожны; билеты на концерт — дешёвыми, а накладные расходы на дорогу-постой — серьёзными. И потому организаторы подобных коммерческих концертов, да и сами артисты-писатели-барды, голь перекатная, старались всячески уравновесить дебет-кредит. Какие там отели! Ночёвки-привалы обеспечивала, как правило, принимающая сторона.

 —Заводят тебя в съёмную квартирку где-нибудь в Нью-Джерси, в Гамбурге или в Амстердаме, предлагают скоренько помыться и перекусить чем бог послал — в окопе как в окопе. «А ночевать вы будете здесь, Диночка, — говорят ласково. — Мы тут обустроили кладовку, вот топчан сюда влез, слава богу. Дверь закрывать не стоит, она всё равно не закрывается, да и вам чем-то дышать нужно… У нас здесь до вас Никитины спали и Мищуки — валетом. И Юлий Черсаныч… А на прошлой неделе здесь спал Игорь Миронович Губерман.

«Старуха, — сказал мне катион Игорь на заре артистической нашей деятельности, — мы с тобой всегда спим в одной постели, но в разное время».

 — Вот так долгие годы выглядели мои гастроли.

Поклонники творчества Дины Ильиничны интересовались, как в эру соцсетей, интернета, происходит или трансформируется общение с читателями.

 — У меня есть личные страницы в Фейсбуке и Инстаграме, что-то вроде красного уголка — так я понимаю это дело. (И уточнила, представительские). Ими занимается серьёзный человек и пиар-менеджер Карина Пастернак. Властная личность, доложу я вам. Спряталась я тут месяц в деревне Дворяниново, чтобы закончить последний том романа «Наполеонов обоз». Карина пишет мне в ватсап: «Дина, возмутительно пренебрегаете появлениями в Фейсбуке. Прогуливаясь по деревне, сделайте сегодня пару фоток и напишите два поэтичных предложения». — «Ну какие фото в деревне? — отвечаю я. — Грунтовка до продмага? Или соседский сарай??» — «Точняк, и грунтовку, и сарай! И пару слов. Нужна активность».

— Ещё одно слово, от которого меня корёжит; «посылаем вам список наших активностей в интернет-изданиях» — пишет мне сотрудник издательства.

 — Отправляю мужа сфотографировать озеро, лодочку и трёх лебедей. Всё же он художник, нечего филонить, пора и супруге послужить. Возвращается он довольный, поэтически настроенный: «Там, знаешь, лодочка накренилась, толстая тётка вывалилась, лебеди взмыли и полетели… А крылья — как в сказке!»

 — Отлично, фотографии удачные: тёткина задница в паническом ворохе белоснежных крыл! Я скоренько пишу некоторый текст, оторвавшись, между прочим, от серьёзного финального эпизода в серьёзном романе. Отправляю мучительнице-пиарщице. Приходит ответ: «Дина, это слишком многа букав. Режем пополам». — «Нахалка, — пишу я ей. — Я известный прозаик. Даже редакторы не решаются меня сокращать». В ответ: «Не, люди не в состоянии читать в Фейсбуке длинные тексты. Режем надвое». — «Ты с ума сошла?! — уже всерьёз огрызаюсь я. — Эти люди читают три тома моего огромного романа «Русская канарейка!»

 — Что мне пишет в ответ дитя интернет-эпохи? «Боюсь, Дина, вы ни черта не понимаете. Фейсбук живёт на короткой броской информации. При чём тут книга-как-книга?»

 Читатель из зала задал вопрос: будут ли ещё аудиокниги? На что автор ответила, что каждую свою книгу, после выхода в свет в бумажном издании, она начитывает. Каждую. На сегодняшний день, так же можно читать любую книгу автора и в электронном издании. А вот новых подкастов пока не ожидается, так как писатель трудится над новой большой книгой.

Два часа без перерыва Дина Рубина читала прозу, отвечала на вопросы, делилась воспоминаниями, а под конец вечера, традиционно, пригласила желающих подписать свои книги.

Напоследок, самое время упомянуть главу «Дорогому супругу с нежной любовью…» из книги «Одинокий пишущий человек».

«До известной степени я представляю собой некое авторское чудо. Не по части художественности своих книг, а по части скорости их подписывания. Ведь если сегодня я выступаю в Краснодаре и тем же вечером должна вылетать в Питер, то, хочешь не хочешь, на подписании книг просто обязана уложиться в сорок минут, иначе на самолет опоздаю.

 А к моему столику в фойе тянется очередь из пятисот читателей (средняя наполняемость зала), и не факт, что, купив мою новую книгу, они не принесли из дому ещё пять старых моих книг — угораздило же меня их столько накатать.

 Не хочу показаться неблагодарной: это замечательные минуты. По сути дела, это венец всей моей работы: вот она, моя книга, в руках моего Читателя. Он или она заплатил за неё изрядные деньги и хочет, чтобы автор её подписал. Более того, они готовы продиктовать автору те несколько слов, которые следует — непременно! — начертать на титуле. И это святое его, читателя, право.

 «Напишите, пожалуйста: «Костеньке, дорогому супругу, вспомни тот обрыв над Припятью, с пылающим солнцем над куполом церкви, и те слова, которые ты мне сказал сорок пять лет назад! А сегодня я говорю тебе…»

 «Постойте, дорогая! — умоляюще восклицаю я. — Оглянитесь, какая за нами очередь. К тому же это он вам — дорогой супруг, а у меня есть собственный. Давайте я просто подпишу: «Константину — с наилучшими пожеланиями», а вы припишите всё, что захотите».

 Дама обижается, но смиряется, а за ней уже рвётся следующий, и он тоже сейчас продиктует, что именно надо писать: «Любимой жене Наташеньке в день серебряной свадьбы, подумать только, как пролетели эти двадцать пять лет, как один день, хотя каждое утро я чувствую…»

 «Наталье — добра и удачи!» — пишу я и протягиваю книгу: следующий!

 Понимаю, что выгляжу сухарём, эгоисткой, высокомерной свиньёй. Увы… Успокаиваю совесть уже в самолёте, куда врываюсь в последнюю минуту, практически на взлёте… Ничего, говорю себе, я ещё хоть имена пишу, вот Губерман строчит всем: «С приветом!» — и точка.

Думаю, даже уверена, эта яркая иллюстрация — неизбежная кода в конце каждого выступления любого писателя. И вряд ли этот прекрасный иерусалимский вечер был исключением.

А покидали мы город под текст песни, удивительным образом зазвучавшей по радиоволне:

 «Под небом голубым есть город золотой

С прозрачными воротами и ясною звездой…»

Послевкусие — лучшее, что ты можешь увезти с собой с каждого такого концерта любимого писателя-классика, проживающего с тобой в одну эпоху.

Лика Кнубовец, пианистка. Израиль.