Дмитрий Раскин: Застолье

Дядя Сёма вместе с тетей Любой давно уже как уехали в Америку. Только они там как раз не вместе. Начали пробиваться в Штаты в советские времена, потратили на это годы. Была общая цель, был смысл, борьба сплачивала семью. А там… не знаю подробностей, но расстались уже через пару лет и со взаимным озлоблением.

Дмитрий Раскин

ЗАСТОЛЬЕ

Рассказ

Не помню, сколько мне было, но точно, что я еще дошкольник. Родители впервые взяли меня на День рождения к дяде Сёме, папиному брату. Я в костюмчике, на шее пышный полупрозрачный бант. Банта я, правда, не помню, но в альбоме осталось фото того вечера (жаль, на обороте не обозначена дата). Мама была права, когда говорила, что я здесь похож на праздничную морскую свинку. Все сидят за столом. Вообще-то здесь составлены два стола, раздвинутый обеденный и еще какой-то небольшой и хлипкий, дабы смогли уместиться все. И мама, время от времени, тыркала папу вбок, чтобы он не слишком облокачивался — он же сидит на стыке столов и может вывести конструкцию из равновесия. Итак, на снимке: папа, мама, я, дядя Сёма, тётя Люба, его жена, Лёва, однокашник дяди Сёмы, Соня, жена однокашника, Аркадий Михайлович с Инной Самуиловной, кем они приходятся моим родителям, не соображу. А это Володя, то есть Владимир Николаевич, инженер из того же КБ, что и дядя Сёма, его жена, не помню имени. Марина Ароновна, «новая жена нашего Бори». Самого Бори, «нашего Бори» (в отношении себя он не признавал ни отчества, ни титула «дядя») на снимке нет, он фотографирует: «Так! дорогие, так! Удерживаем на лицах выражение счастья». Он старший брат моего папы и, соответственно, дяди Сёмы — старший и сводный — старше отца, на десять, а дяди Сёмы на семь лет. Женя, дочка дяди Сёмы с выражением подростковой скорби на снимке. Тогда я вряд ли это понимал, и она казалась мне немного загадочной. Саша, ее младший брат, от него у меня осталась одна фраза: «Когда вырасту, буду пить только соки». Беллочка, дочка Лёвы (придет время, я влюблюсь в нее), почему-то в кадр не попала, но я отчетливо помню, она в зеленом платьице, а под коленкой была большая такая, но уже подсыхающая ссадина. Её глаза… большущие, удивленные. Ну да, они были такими у нее изначально.

Застольем руководил «наш Боря», как он сам провозгласил «на правах доброго гения этого дома». Тосты, остроты, анекдоты, экспромты — «что ж поделаешь, гениальность обязывает», это он будто бы оправдывается за свою гиперактивность. Кое-что помню из его репертуара. Всё у него на стыке самовлюбленности и самоиронии, и столько душевности и тепла. Конечно, не всё у него получалось «высокохудожественно», но тогда я был в полном детском своем восторге, я был счастлив. Сейчас понимаю: он был лучше, интереснее этих своих словесных находок и, если его словами, «артистических вывертов», ёмче, ценнее всего того, что так радовало и умиляло его в самом себе. Вкус, сок, правота, сила жизни — так, наверное, можно было б назвать то, что и есть он.

Лёва состязался с ним в остроумии. У них само собой получалось так. И каждый радуется успеху, удачному выпаду «противника».

Мне сказали, чтобы я почитал стихи. И я с энтузиазмом отбарабанил Маяковского. Аплодисменты. Восхищение, видимо, было искренним — такие большие куски наизусть и темы не по возрасту. Тогда, я, конечно же, не вникал, за что мне все эти почести, просто радовался вниманию — внимание родителей уже приелось, а тут! И было еще вот что, пусть и не высказанное вслух, не нашедшее полноты завершения в мысли — мир добр, добр, в нем есть любовь. Я это и так подозревал. Но вот доказательства. Столько доказательств! Это было для меня даже важнее собственного тщеславия. Не потому, что я такой уж замечательный, просто время тяжеловесного, пропитавшего тебя, подпортившего кровь тщеславия, еще не пришло. За что будет стыдно уже много позже? Считал, что мир, жизнь что-то такое должны мне в смысле любви и счастья, верил в это дольше, чем мне было положено. Верил, так ли иначе скрывая от себя самого непристойную эту веру, и не сумел с достоинством принять здесь не то чтобы горькую — банальную правду. Впрочем, стыд этот давно уже потерял свою остроту. Да и много чего уже остроту потеряло. Привык к самому себе и к прожитой жизни. «Наш Боря» всегда говорил, что я талантлив и меня ждет незаурядная судьба, интересная, яркая жизнь. Легкомысленность его доброты.

Дядя Сёма, не дослушав мое поздравление, обнял, поцеловал. Запах свежевыбритой щеки, как и у моего папы, и еще запах сигарет. Папа сигаретами никогда не пах (запах чужой, неприятный, но ведь интересно же). И салата «мимоза» мама никогда не готовила, не умела готовить. О чем я тут же и оповестит всех. Марина Ароновна, не то что красивая — как экзотическая птица. Это же важнее красоты! Лёва играет на гитаре песню «в честь именинника, сочиненную долгой холодной ночью». Жизнь взрослых оказалась настолько сочной и зачаровывающей.

За столом спор — еврей ли Высоцкий. Спор вышел страстным и долгим.

Потом обсудили пожалуй что все «еврейские темы», всю, как сейчас говорят, «линейку».

— Но мы интернационалисты, — тетя Люба оправдывается перед Володей и его женой.

И я, ребенок, вдруг ловлю себя на том, что мне тоже неловко перед Володей (уже к середине застолья он для меня стал не «Владимиром Николаевичем», а «дядей Володей») и его женой.

— Ничего, пусть почувствует себя меньшинством… для разнообразия, — перебил тетю Любу «наш Боря», подмигнул Володе. Это он иронизирует не над ним, над тетей Любой прежде всего. Но понял ли так сам Володя? Скорее, он не знает, как реагировать и неопределенно улыбается. (Он дружит с дядей Сёмой где-то уже полжизни.) А вот его жена точно поняла не так, как хотелось «нашему Боре». Всё это, конечно же, мои ретроспекции. То есть я видел все эти сценки праздника, как оказалось, запомнил (сам не ожидал, что настолько!) и даже более-менее понял, но тогда я был поглощен всецело переживанием любви и добра как принципа мироустройства.

Тетя Люба не разрешила мне тренькать на пианино, которое я упорно называл роялем. Просто взяла и захлопнула крышку. Она сама немного похожа на пианино. И голос напоминает звук его захлопывающейся крышки.

Марина Ароновна рассказывает о том, как с ней обошлись на работе. Инна Самуиловна и Соня слушают участливо, а у Инны Самуиловны случай еще похлеще был…

— Вырастили товарища Мао на свою голову, — дядя Сёма начинает говорить громко, — и бомбу в ручки ему вложили! А теперь дело, по всему судя, идет к тому, что запихнут нас в эшелон, и на Дальний Восток, — обнимает за плечи дядю Володю и моего папу. — И положат нас там миллиона этак два, может три, дабы доказать, что это не мы, а он, «великий кормчий» и прочая, исказил марксизм и чего-то недопонял в «Манифесте» ли, в «Капитале».

— И не денешься никуда, — вздыхает отец.

— Да ладно-ка вам! — разливает коньяк по рюмкам «наш Боря». — Чтобы одно социалистическое государство, да на другое?! Как говаривал товарищ Станиславский…

— Наверное, когда-то так же не верили, что одно христианское государство может напасть на другое христианское, — задумывается Лёва.

— В любом случае, в ВПК будет бронь, — говорит преисполненный самоуважения, гордый собственной осведомленностью, Аркадий Михайлович.

— Миша, — кивает мне мама, — иди-ка с Беллочкой, с Сашей в другую комнату. Поиграйте во что-нибудь там.

А мы и так уже играем, здесь на ковре.

— Я не пойду, — бурчит Саша.

Тетя Люба, что-то выговаривает Жене. Говорит в пол, в четверть голоса. Мне не слышно. Выражение мировой скорби на лице Жени усиливается.

— Музыка! Туш! — провозглашает дядя Сёма.

Тетя Люба вносит огромный торт собственной выпечки.

— А-а! Твой фирменный! — плотоядная гримаса «нашего Бори». — Я только ради него и пришел. — Общий радостный смех.

Сейчас я уже старше своего отца. Ему было пятьдесят четыре, когда оторвался тромб. Мама теперь в Ашдоде. Кстати, Лена, моя дочка, тоже в Ашдоде. Только общаться с внучкой у мамы не получается. Ну да, у Лены же много работы и трое детей. Я, конечно же, читаю Ленке по скайпу нотации на эту тему, но… Да и нет у них «общих тем», считает Лена. И по сему только лишь «С Днем рождения» и «С Новым годом».

«Нашему Боре» скоро будет девяносто, но он давно уже в деменции. Не сознает, не помнит себя самого и никого из нас не помнит и не узнает. Он не был слишком уж счастлив со своей Мариной Ароновной, да и у нее есть к нему свой счет, но она честно исполняет свой долг, пусть и со сжатыми челюстями. А вот он уже и не говорит. И почти что не видит. Сиделка — не так давно мы с моей Эллой и с сыновьями «нашего Бори» от предыдущих его браков сложились и наняли ей в помощь сиделку — однажды сказала мне, что такие ее пациенты сплошь и рядом бывают капризными, недовольными, даже злыми, когда их кормишь или меняешь им памперсы (конечно, в силу их болезни это незаметно со стороны, но она-то знает!), а у него не то что никакой агрессии — он улыбается, пытается хоть как-то ей радоваться. Добавила: «Даже если какие-то мои манипуляции и неприятны ему». Так значит, что-то еще осталось от «нашего Бори», даже сейчас, когда его личность уже исчезла, стерта полностью?! И осталось, получается, его главное, хоть что-то от главного. Добродушие, доброта остались, когда всего остального давно уже нет? Он был не глубок, и его доброта была неглубокой. Но она оказалась неотменяемой?! Так, чтобы полностью… Когда я поделился этим с Лёвой, он ответил в том духе, что это всего лишь физиология. Физиология и рефлексы. «Понимаю, Миша, ты хотел услышать нечто иное, более-менее духоподъемное. Да! это несколько принижает Борю, и возвращает тебя из эмпирей на грешную нашу землю. Но если доброта, добро имеют и чисто физиологические основания, то это весьма оптимистично для человечества». Я перевел разговор на другое. Из «другого» у него было о Беллочке, рассказывает о ее делах. А я и сам знаю. Я же время от времени звоню ей. Очно же виделся с ней только пару-тройку раз у каких-то общих знакомых, а так мы живем на расстоянии пары кварталов друг от друга (всё тот же район, где и прошла наша юность). Звоню из сентиментальных побуждений. Только Беллочка не сентиментальна. Она из тех, кто живет настоящим. Для нее реально лишь то, что сейчас. То есть нашего с нею прошлого просто-напросто не было? И квартирки какого-то ее родственника, от которой у нее был ключ, получается, не было. И я всякий раз нарываюсь на ее подробный самоотчет о жизни и быте, будь то ремонт квартиры, покупка мебели или же мультиварки, успехи мужа, учеба, женитьба, трудоустройство детей. Как всегда напориста, жизнеутверждающа, переполнена чувствами и треволнениями по поводу. Всё так, всё правильно, но… А что, собственно? Слишком уж упоенно у нее? Как-то самодовольно? Наивное такое, в чем-то даже и трогательное самодовольство. Правота и сало ее повседневности, такого ее обихода, уклада, бытия. Правота сала? И эта ее непоколебимая уверенность, что жизнь ей должна… жизнь просто обязана быть добросовестным поставщиком благополучия, уюта и счастья. Она не придирается к жизни, не подозревает ее в каком-то злом умысле на свой счет, не требует и не клянчит — доверяет жизни, с детским добродушием принимает, причитающиеся с нее плоды. И я ловлю себя на том, что поддакиваю, подстраиваюсь под ее интонацию.

Дядя Сёма вместе с тетей Любой давно уже как уехали в Америку. Только они там как раз не вместе. Начали пробиваться в Штаты в советские времена, потратили на это годы. Была общая цель, был смысл, борьба сплачивала семью. А там… не знаю подробностей, но расстались уже через пару лет и со взаимным озлоблением. У их детей так ли иначе сложилось. Саша оказался способным и учился в колледже бесплатно, по какому-то гранту. В нынешней своей жизни он инженер в компании по производству электротехники. Вряд ли он остался так уж верен своему категоричному «пить только соки», как я понял, с этим у него были кое-какие проблемы, Женя воспитательница в детском интернате или как это у них называется. Сейчас она разведена.

Кто еще на этой фотографии? Соня, жена Лёвы и мать Беллочки в прошлом году умерла. Рак поджелудочной. Сам Лёва ходит в сквер, что возле его дома, ну да, поиграть в шашки с такими же старичками. Аркадий Михайлович и Инна Самуиловна в Кирьят-Бялике. Социальная пенсия, муниципальный дом. Мама время от времени звонит им. С ее слов знаю, что они не слишком довольны. И не то чтобы именно домом и пенсией, больше вообще. Мама живо и едко передразнивает их брюзжание.

О Володе (Владимире Николаевиче) знаю только, что выйдя на пенсию, он «увлекся политикой», активничал в местном штабе одной весьма демократической партии (раздавал на улицах листовки и всё такое прочее), затем ударился в религиозность. Именно, что ударился. У него это было настолько истово. Но как-то вдруг охладел. И при всех этих его перипетиях с ним самим вряд ли что-нибудь происходило — равен себе. Уже вскоре увлекся садоводством. А так у него все более-менее. Можно даже сказать, что хорошо. И яблони, как им и положено, плодоносят.

А я? Я тверже, чем когда-либо знаю, что добро и любовь есть. Знание это не наполняет меня восторгом или же счастьем… как и мгновенья реальности, присутствия вечности не наполняют — они не для этого, видимо. Близость того, что, может, и не важнее, пусть не важнее, не выше, но глубже счастья? да и судьбы… А сознание, что после жизни не будет ничего вообще — что же, «принято к сведению». Но добро и любовь есть. Пусть это и не слишком соотносится с моим жизненным опытом.