Николай Овсянников: Последний Вельбот Александра Городницкого

Пишу я это, конечно же, не для Александра Городницкого, высокообразованного человека, автора замечательных песен, знакомых мне со школьных лет. Все это он отлично знал, сочиняя и неоднократно исполняя для публики свою песню 2007 года. Пишу для тех, кто, прослушав «Севастополь останется русским», способен сосредоточиться не столько на якобы сбывшемся пророчестве автора, сколько на сущностном содержании его текста, который — позволю это утверждать — и без выделенного курсивом условия все минувшие годы принимался бы на-ура сотнями тысяч российских пользователей интернета.

Николай Овсянников

ПОСЛЕДНИЙ ВЕЛЬБОТ АЛЕКСАНДРА ГОРОДНИЦКОГО

— Да-а, — протянула она, вздыхая и щуря глаза. — Мне нравится война…
Максим Горький. Варенька Олесова

И шепчу я, прищурив глаза, не скрывая непрошеной грусти: этот город вернется назад — Севастополь останется русским!
Александр Городницкий

Написанную и впервые исполненную на фестивале «Балаклавские каникулы» в 2007 году песню Александра Городницкого о Севастополе многие считают пророческой. Дважды повторенное в ней автором обещание: «Этот город вернется назад — Севастополь останется русским» после известных событий 2014 года воспринимается ими не иначе, как сбывшееся пророчество.

Так ли это? Не содержит ли внешне яркая авторская формула неразрешимое внутреннее противоречие? Ведь если Городницкий имел в виду перемещение объекта своего высказывания не во времени, а по принадлежности, в чем, думаю, мало кто сомневается, то «назад» должно указывать на субъект, которому он, Севастополь, принадлежал до момента смены «собственника». Что же это за собственник? Вторая часть авторской формулы как раз и предназначена дать ответ на этот вопрос. «Русским» (ясно, что прилагательное используется автором не в этническом, а государствообразующем значении, том же, что содержится в выражениях «русская держава», «русский царь», «русская политика» и т.п.) — значит городом в составе Российской Федерации. Но как тогда согласовать с этим выводом использованный автором глагол «останется»? «Останется» — значит сохранится в том качестве, каковом пребывает в настоящий момент, в нашем случае это 2007 год, лето. Склонным к забывчивости патриотам, наверно, стоит напомнить, что в это время Севастополь шестнадцатый год на совершенно законных основаниях пребывал в составе Республики Украина. То есть, согласно вытекающему из смысла авторской формулы тезису «по принадлежности», был городом украинским. В результате мы снова оказываемся перед неразрешимым противоречием: каким образом, будучи украинским, он «останется русским»? Кто-то, возможно, подскажет, что Городницкий попросту ошибся, вместо глагола «станет» использовав искажающее смысл высказывания однокоренное слово «останется». Допустим, так. Но в этом случае стать «русским» (т.е. войти в состав РФ), вернувшись назад, Севастополь никаким образом не может: ни в момент образования Российской Федерации, ни раньше в состав государства с таким названием он не входил. Да и государства такого, как известно, до декабря 1991-го не существовало. Возвращаться (вернуться назад) ему было некуда.

— Но это же поэзия! — возразит кто-то. — Городницкий имел в виду возвращение Севастополя в русский мир, родное для него культурное пространство. Только в нем Севастополь может остаться русским.

При всей туманности популярного среди новоявленных патриотов понятия «русский мир» заниматься его прояснением я не собираюсь. Главное ведь не то, куда, согласно Городницкому ли, патриотам ли новой волны, должен вернуться Севастополь, а то, что ни в каком из этих «куда» замечательный крымский город ранее никогда не пребывал, а родным для него культурным пространством на протяжении многих десятилетий, предшествовавших распаду СССР, было пространство советское, социалистическое, чуждое любым формам национализма. И накануне Великой отечественной войны, и в годы т. н. хрущевской оттепели, и перед распадом СССР Севастополь не был городом «русским», никто его так не называл, да и не считал, поскольку: а) в первую очередь он был, назывался и признавался подавляющим большинством граждан СССР городом советским, б) во вторую — многонациональным, и в) может быть, только в третью — городом-героем, городом русской славы. Причем русской — отнюдь не в этническом, а государствообразующем значении.

Вот он — подлинный образ культурного пространства советского Севастополя:

На клотике лампа мигает далече
Высоким и чистым своим огоньком,
И город весеннему ветру навстречу
Встает величаво в просторе ночном.
Заводит ревун свою песню во мраке,
Течет через небо созвездий река.
Давно отгремели, уснули атаки.
И Ленин стоит — и простерта рука.
А Черное море, громада литая,
Победно дыша, повторяет огни,
И стройный эсминец, стелясь, пролетает;
Он видел великие ночи и дни.
Линкоры, как горы откованной стали,
Недвижны, неслышны на гребнях волны;
Они силуэтами строгими встали,
Полночные стражи Советской страны…

Владимир Луговской. Севастополь. Из цикла «Граница» (1949-1954).

Сколько-нибудь ясной, укладывающейся в рамки элементарной логики судьбы города Севастополя в песенном обещании Александра Городницкого обнаружить невозможно. Разумеется, это обстоятельство не мешает многим тысячам восторженных слушателей (благо, на Ютубе имеется несколько записей песни разных лет) считать ее пророческой, наполняясь все большим патриотизмом. Только ли им?

Боюсь, что на самом деле источником вдохновения такого рода является отнюдь не российский патриотизм прославленного барда, а нечто другое. Умный, обладающий огромным жизненным опытом автор, конечно же, отлично понимал, что многонациональный, населенный советскими людьми Севастополь долгими десятилетиями был чисто советским городом; исчез Советский Союз — рано или поздно исчезнет и «советскость» Севастополя, тогда что же нам, россиянам, «вернется назад», оставшись «русским»? Где материальные основания «русско-севастопольского» патриотизма?

Я их не вижу. Но тогда чем же она, песня, уже столько лет берет за живое, буквально воспламеняет души тысяч соотечественников?

Вглядимся повнимательнее в текст Городницкого.

Первые два куплета, пропетые без третьего («пророческого»), являют собой безнадежно запоздавший и — постараюсь чуть позже это показать — малоудачный перепев двух знаменитых песен о главном: «Заветного камня» Б. Мокроусова на стихи А. Жарова (1943) и «Одессит Мишка» М. Воловаца на стихи В. Дыховичного (1941). Третий же куплет, пропетый без двух предшествующих, в лучшем случае может показаться кому-то очередной постсоветской жалобой пикейного жилета, в худшем — предстанет как некое идейное (на основе двойной игры с неопределенным понятием русскости) обоснование территориальных претензий к соседнему государству. И лишь его, третьего куплета, опора на севастопольские события 1942-го, подкрепленные сбывшимися в мае 44-го (освобождение города) «пророчествами» солдата и матроса из первых двух куплетов, позволяет автору создать видимость неизбежности (а значит, некой высшей справедливости) события, приход которого, прищурив глаза, не скрывая непрошеной грусти, он возвещает у причала Графской пристани Севастополя.

Можно по-разному оценивать этот довольно прозрачный художественный прием, кому-то наверняка он нравится.

Теперь о других, я бы сказал, более приземленных приемах.

Изображая оставляемый советскими бойцами Севастополь, маститому автору, может быть, не стоило так уж явно использовать образы «предшественников»:

Городницкий: Сдан последний вчера бастион…

Дыховичный: Одессу оставляет последний батальон.

Г.: Над кормою приспущенный флаг…

Д.: И тихий, скорбный шепот приспущенных знамен.

Г.: В небе мессеров хищная стая…

Михаил Матусовский: Над нами мессеры кружились (песня «На безымянной высоте» (1963).

Городницкий: Вдаль уходит последний моряк, корабельную бухту оставив…

Жаров: Последний матрос Севастополь покинул, уходит он, с волнами споря.

А вот образцы конъюнктурного использования т.н. последнего слова героя и — для контраста — подлинной поэзии:

Городницкий: И твердит он, смотря на закат… (пророчествующий моряк так же, как ранее солдат, твердит рефрен автора о судьбе Севастополя — Н.О.)

Жаров: И тихо сказал, умирая: Когда покидал я родимый утёс, \ с собою кусочек гранита унёс \ затем, чтоб вдали \ от крымской земли \ о ней мы забыть не могли!…

Заметьте, герой Жарова / Мокроусова, умирая, говорит боевым товарищам не о русской, а о крымской земле, главной твердыней которой был для них Севастополь. Что, кстати, не только соответствует истине, но и политическим реалиям того времени: «Севастополь — город в Крымской (курсив мой — Н.О.) АССР, порт на Черном море и конечный пункт железной дороги Москва –Севастополь, 111,9 тыс. жителей. Военно-морская база Черноморского флота СССР» (Политический словарь, М., ГИПЛ, 1940). Напомню, что, согласно тому же словарю, население Крымской Автономной Советской Социалистической Республики составляло «…1 млн. 126,8 тыс. (крымские татары, русские, украинцы и другие)». Другие, добавлю от себя, это, в первую очередь, караимы, крымчаки (крымские евреи), греки и армяне — автохтонные народы полуострова.

Пишу я это, конечно же, не для Александра Городницкого, высокообразованного человека, автора замечательных песен, знакомых мне со школьных лет. Все это он отлично знал, сочиняя и неоднократно исполняя для публики свою песню 2007 года. Пишу для тех, кто, прослушав «Севастополь останется русским», способен сосредоточиться не столько на якобы сбывшемся пророчестве автора, сколько на сущностном содержании его текста, который — позволю это утверждать — и без выделенного курсивом условия все минувшие годы принимался бы на-ура сотнями тысяч российских пользователей интернета.

Дело в том, что в тексте Городницкого внешне привлекательно и расчетливо неглубоко заложен довольно мощный призыв к насилию, попадающий в давно и основательно подготовленную общественную среду. Результат страшного, абсолютно беззаконного насилия (почти полного разрушения города, в который вступают враги) открывается нам в двух первых, «военных» куплетах песни. И израненный солдат, и последний моряк, покидая разрушенную крымскую твердыню, обещают возвратить ее народу и родине. И мы знаем — спустя без малого два года город «вернулся назад». Знаем мы и то, что возвращен он был страшной кровавой ценой — разумеется, насилием, но уже абсолютно законным и справедливым. В третьем, завершающем куплете в роли последнего моряка (неспроста же автор сначала рисует мрачноватую картину: «Снова небо туманное мглисто…», а затем, подобно уходящему моряку, вступает «в последний вельбот»), Городницкий слово в слово повторяет его обещание о возврате Севастополя. Стоит ли разъяснять, с кем в этом контексте вслед за автором ассоциирует слушатель его песни хозяев оставляемого Городницким города и каким способом рано или поздно видит его возвращение «назад», дабы он, Севастополь — и тут воистину патриотическая вишенка на торте — остался русским. Что же это еще, если не слегка завуалированный призыв к насилию, наполняемому законностью и справедливостью майских событий 44-го? Беда лишь в том, что ни о законности, ни о справедливости в рассматриваемом случае говорить не приходится: никакой вооруженный захватчик незаконным, насильственным путем ни в 54-м, ни в 91-м годах Севастополем не овладевал, и уж кто-кто, а Александр Моисеевич знал это ничуть не хуже пишущего эти строки. И тем не менее, сознательно наполнял это легко прочитываемое насилие мнимостью законности и справедливости.

Когда-то, готовя «великую и непобедимую» к неминуемой схватке с врагом, любимый военачальник советских людей Климент Ворошилов совершенно справедливо, на мой взгляд, заявил: «Советский народ не только умеет, но и любит воевать!» Осмелится сегодня кто-то оспорить приведенную характеристику? В которой, разумеется, любовь первична по отношению к умению. Откуда же она, эта любовь, берется, спросите вы, и как мог ее не заметить ничуть не меньше Ворошилова любимый советскими людьми поэт Евгений Евтушенко, признавший лишь первую часть характеристики маршала («да, мы умеем воевать…»), но горячо отвергнувший вторую («…но не хотим, чтобы опять…», надеюсь, все помнят продолжение)? Почему-то мне кажется, Евтушенко тогда, в начале 1960-х, в силу недостаточного жизненного опыта, еще не очень хорошо знал, какие песни больше всего любит наш замечательный народ. Отвечу: народные, русские. А в любимых народом песнях, как известно, ярче всего отражается его душа. Так вот, с неубывающим энтузиазмом и радостью он долгие десятилетия пел наполненные насилием и убитыми женщинами бесчисленные вариации на тему пушкинской «Черной шали», «Хас-Булата», «По Дону гуляет» и «Из-за острова на стрежень». Причем многие песенные истории об убитых женщинах тот же народ почему-то не только не сокращает относительно первоисточника, но даже расширяет, наполняя новыми кровавыми подробностями, как, например, самоубийство князя (в песне о Хасбулате), бросающегося в реку. Если же взять его такую немеркнущую любовь, как «Мурка», то бесчисленные народные фантазии вокруг заурядной бандитской мести готовы развернуться в нескончаемый лагерный рóман. Дело доходит до того, что даже мирные песни еврейских авторов наполняются трупами. Так, в знаменитых «Кирпичиках» Павла Германа (муз. С. Бейлесона) героиня и ее возлюбленный Сенька самоотверженно восстанавливают разрушенный во время революции завод. А в народных переложениях то Сенька из ревности убивает героиню, то собственный сын, совершивший инцест. В не менее знаменитых «Папиросах» Германа Яблокова несчастный еврейский сирота просит прохожих купить у него папиросы и спички, чтобы спастись от голодной смерти. Обрусев, песня получила сразу два трупа — отца, отдавшего жизнь «в бою жестоком», и матери, которую «немец из винтовки где-то (иногда поют “в гетто”) застрелил».

Что тут скажешь? От общества, давно сроднившегося с тотальным насилием, отягощенного едва ли не племенным уровнем правосознания, трудно ожидать иных предпочтений.

Поэтому не нужно быть пророком, чтобы заключить: песня Александра Городницкого о Севастополе в России непременно превратится (если уже не превратилась) в народную. А «Одессита Мишку» (угораздило же его вместе с Леонидом Осиповичем Утесовым родиться не в Севастополе, а в Одессе!) нынешние советские люди, отчего-то называющие себя русскими, столь же непременно и… отчасти угодливо — напрочь забудут. Забывчивость такого рода и неистребимая склонность верить обещаниям и «пророчествам», отвечающим наиболее острым общественным запросам (как правило, не сбывающимся) из века в век вращаются в их головах в полном согласии и единстве. Вспоминается, в этой связи, хотя и давнее, но по-севастопольски яркое и актуальное для своего времени пророчество еще об одном некогда «сакральном» городе. Цитирую замечательного русского историка Николая Александровича Рожкова: «В византийской литературе — напр., в сочинениях Мефодия Патарского, Льва Премудрого, так называемых видениях пророка Даниила — было немало мистических пророчеств о судьбе Царьграда. В числе этих пророчеств было одно, в котором говорилось, что «род русых» (ξανβόν γένος) победит всего Измаила и овладеет Седмихолмым. Этот «род русых» у русских книжников, составлявших сказания о падении Царьграда, заменен был «родом русских».

В общем, Царьград будет наш. Ну, как в такое не поверить!