Молодые люди заказали коробку «Вишни в шоколаде» и преподнесли мне. Я вспыхнула и застеснялась, но улыбнулась и поблагодарила. Красавицей я себя не чувствовала, не знаю, почему… казалась себе толстой, тяжелой, неуклюжей.
ВОТ ТАКОЕ КИНО
Памяти отца, Михаила Ивановича Щербака
Если в детстве я обожала отца, то по мере взросления мое чувство к нему раздваивалось: я любила его и ненавидела. Ненавидела за пьянки и скандалы. Родители все держали под спудом, а я, детским своим разумом не понимала, что мать провоцирует отца и он пьет от безвыходности. Уходить из семьи ему было совершенно некуда. До 1979 года, это значит, до родительских пятидесяти семи лет (они были ровесниками), мы жили в двухкомнатной хрущёвке с двумя смежными комнатами. Отец переделал входы в комнаты, но большая комната все равно оставалась проходной. Размену такая квартира не подлежала, в лучшем случае вышли бы две комнаты в коммуналках. Сбережения кое-какие у родителей были и, наверное, они могли бы решить квартирный вопрос. Но как бы мама не хорохорилась, бросая в эфир фразы типа: « Да я бы любой его любовнице отдала бы все свое золото и еще спасибо сказала, лишь бы его забрали!», « Присосался ко мне, как клещ!», но на самом деле — ах, если бы я могла тогда заглянуть поглубже в мамину душу! — на самом деле мама не хотела оставаться одна на стрости лет. Родители поженились поздно и даже эта, по параметрам семидесятых годов уже плохонькая квартира, у них появилась, когда им было уже прилично за сорок. Работали они как два вола, так называемое «добро» наживалось непрестанным трудом, часто по выходным дням и сверхурочно, да и единственного ребенка — меня — разделить было невозможно. Так они и жили, мучаясь и мучая меня, одинокую зверушку-заику.
И всё-таки детство есть детство, и когда папа брал меня в свои командировки, я все забывала — и скандалы, и наши с мамой побеги из дома. По второй профессии и по роду занятий отец был директором художественных фильмов. Я восхищалась папиным трудолюбием и жизнелюбием, и мне было всегда интересно на съёмках. Понятно, что папа мог меня вывезти куда-то только на съёмочный период, а он часто совпадал с моими летними каникулами.
Ни разу я не поссорилась с отцом, у которого, в сущности, был мягкий и добрый характер. Однажды в Черновцах, где мы обретались со съемочной группой фильма «Последний гайдук» папу куда-то вызвали на двое суток и я осталась одна в номере гостиницы «Интурист». Конечно, папа попросил людей из съемочной группы присмотреть за мной.
И вот я осталось одна, в шикарном двухместном номере, с балконом и ванной! Совершенно одна! Свобода! У меня были книги и два килограмма черешни (дело было в июне). Ах, с каким наслаждением я читала и поедала черешню — целых два дня! Есть не хотелось совершенно, на солнце выходить погулять тоже не хотелось. Несколько раз в комнату стучали папины коллеги, приглашая поесть, я отказывалась. Потом вернулся весёлый папа, удачно справившись с делами, и мы спустились в ресторан — моложавый директор картины и девочка одиннадцати лет в розовом платье из искусственного шелка. Мы, наверное, так шикарно смотрелись, что к нашему столику подошел молодой человек и сказал:
— Извините, но мы смотрим на Вашу красавицу-дочь и не можем налюбоваться. Можно, мы ей подарим конфеты?
Папа разрешил.
Молодые люди заказали коробку «Вишни в шоколаде» и преподнесли мне. Я вспыхнула и застеснялась, но улыбнулась и поблагодарила. Красавицей я себя не чувствовала, не знаю, почему… казалась себе толстой, тяжелой, неуклюжей. На самом деле это было не так. Конечно, я была девочкой-крупнячком, но ни в коем случае не мисс Пигги. Много позже я поняла истоки моих комплексов неполноценности. Мама…Мама могла наорать на меня ни за что, влёгкую пригвоздить замечанием типа: « ты не умеешь одеваться и одета как домработница!», « ты не умеешь причесываться!». Кем я только не была — и «дылдой» (вариант — «дылдёной»), и «дурой», и «несчастным человеком», и «кобылой», список можно продолжать долго… Впрочем, на маму иногда нападал «стих» и она меня хвалила и называла «котиком», «деточкой» и «Алёсиком». Только по мере взросления количество бранных слов увеличивалось, а список похвал, наоборот, уменьшался, как шагреневая кожа.
С папой, в отсутствие мамы, я была абсолютно счастлива. Некоторые воспоминания живут во мне образами и ощущениями, такими четкими и живыми, и я могу их пережить поминутно, стоит закрыть глаза. На сьемках фильма «Последний гайдук», под теми же Черновцами, отец был занят добыванием поливальных машин, должных изображать дождь, актеры — «солдаты» курили, скинув шинели и ожидая начала съемок, а я пошла прогуляться по полянке, вдоль синеющих совсем близко карпатских гор. Как сейчас помню… Ухожу со съемочной площадки, иду в сторону одинокого хутора. Перед хутором раскинулась поляна, утопающая в ромашках, клевере, колокольчиках, травах — ковыле и типчаке. Шелковые травы путаются, задевают ноги… Июнь, синее небо, шатром висящее над хутором и слева — цепляющееся за синюю дымчатую кромку гор, припекающее, но не палящее солнце. И в этой роскоши гуляет огромный, чисто вымытый розовый хряк, покрытый белыми волосинами. У него маленькие доверчивые глазки, опушенные длинными белыми ресницами, хрящеватые большие уши, завитушка хвоста. Язык не повернулся бы назвать такого «свиньей», уж больно красив и чист это добродушный зверь. Я разговариваю с хряком и попутно собираю полевые цветы, хряк ласково хрюкает, выражая мне свою полную симпатию. Я сплетаю венок и надеваю его на голову хряка и умиляюсь…Недолго, потому что хряк, энергично тряся ушами, стаскивает венок и громко хрумкая, съедает его на моих глазах. Я всплескиваю ладошами и смеюсь. А потом бегу-бегу-бегу по поляне в сторону съемок, наполненная счастьем и солнечным светом, рассекая травы и пачкая пыльцой ситцевое платье…Ну чем не эпизод из фильма? Только другого, не про гайдука Григория Котовского.
На второй день отцу сказали, что неподалеку от тех мест есть купальня. Мы поехали туда на студийном газике — искупаться. Там было озеро, полное чистой воды цвета чайной заварки, скорее всего торфяное. У озера кто-то построил мостки и да, купальню, где можно было оставить одежду. Мы нырнули, а потом я бродила у берега, вдоль растущих желтых кувшинок и помню, меня испугали водяные ужи. Их посверкивающие в воде длинные тела извивались на мелководье.
— Папа, здесь змеи! — заорала я и бросилась бежать из воды
— Не бойся, они безобидные, не кусаются. Это ужи.
Помню чувство свежести и легкости после купания, капли на коже, платье , натянутое на мокрое тело, мокрое и выжатое белье в руках. Безбрежное ликование внутри — оттого что живу, оттого что глаза видят красоту летнего мира. Я до сих пор уверена, что это и есть чувство Бога.
Помню эпизод, связанный с тем же фильмом, но у же в Одессе. Там я наконец-то увидела исполнителей главных ролей и даже в костюмах: Валерия Гатаева, который играл героя Гражданской войны Котовского и Земфиру Цахилову, в героиню которой Котовский был влюблён по сценарию. Земфира была очень красива, стройна, в костюме начала 20 века, на высоких каблуках, обаятельна, и я залюбовалась ею. Но самое моё яркое воспоминание связано с поездкой на машине двадцатых годов. Она стояла в автопарке «Одесса-фильм» и студийные работники «Молдова-фильм » арендовала антиквариат у коллег. Папа предложил мне прокатиться по улицам Одессы в уникальной машине. То был не виданный старинный кабриолет с откидным кожаным верхом, руль был высоким, колеса большими. Студийный шофёр прокатил нас с ветерком по центру Одессы. Люди оборачивались, улыбались, а мы ехали по Дерибасовской и хохотали от удовольствия в том антиквариате, ах, мои золотые деньки папиных съёмок!
…Разглядываю фотографии 1968 года. Они относятся к съёмкам картины «Это мгновение», ранней работы Эмиля Лотяну. Мы с папой отправились вместе со съемочной группой в Крым. Помню, из Симферополя мы добирались на маленьком автобусе — пазике. Многие сотрудники взяли с собой детей. В пути мы останавливались, фотографировались. На одной из остановок мы увидели старика с осликами. Папа попросил разрешения покатать меня на ослике. Старик разрешил и даже подсадил меня на ушастого зверя. Одета я была совершенно по-деревенски: байковое платье с длинными рукавами и «килоц де байка» — по-молдавски так называли длинные синие байковые штаны с растянутыми коленками. С каким же удовольствием я каталась на ослике! Не так давно я показывала те фотографии Александру Майка — киностудийному оператору, найденному на фэйсбуке. И он вспомнил почти всех людей, попавших в кадр: звукотехника Геннадия Гаврюшина, ассистента оператора Владимира Ишутина, монтажера Нину Чайку, реквизитора Виталия Бойченко, которого все называли «папа Бойченко». При румынах его отец владел центральной гостиницей Кишинёва «Лондон» и молодой Бойченко был «золотой молодежью», а потом пришла советская власть и «папа Бойченко» в результате оказался на скромной должности реквизитора… А вот еще одна фотография — здесь я стою с актёром Михаем Волонтиром, тогда еще молодым, много позже он прославится на весь Советский Союз, сыграв главную роль в фильме «Цыган», которая вывела его в народные артисты СССР.
Съёмки того фильма проходили в Судаке и в Керчи. Помню, мы снимал с папой комнату в крестьянской мазанке. Туалет во дворе, умыться можно было из рукомойника. Целыми днями я купалась в море. Особой грязи на мне не было, но была одна проблема — у меня были длинные волосы и их нечем и негде было мыть. Помню, отец отвёл меня в женский зал парикмахерской и попросил вымыть мне голову. Девушки начали было наперебой отказываться, но папа решал проблемы радикально: » Заплачу как за прическу, только вымойте и высушите волосы ребенку». И вымыли, и высушили.
Еще помню, как накупавшись в море, я засыпала рано вечером в металлической кровати с панцирной сеткой и шарами на спинках. Последнее, что я видела — стол, керосиновую лампу и отца, сидящего над документами. Свет лампы двоился в слипающихся глазах, превращался в огромные золотистые шарики мимозы, к ним присоединялись кроватные шары, они кружили хороводы, я проваливалась в сон…Утром отца уже не было. На съёмках отец не знал роздыха — работал, если надо было и по ночам. А вставал всегда в семь часов, бодрый, свежий, брился, умывался , хватал свою кожаную папку под «крокодила» с документами и мчался на съемочную площадку, к своим.
Помню как мы часто обедали в Судаке. Отец шел с площадки на пляж, выгонял меня из моря, в котором я готова была сидеть вечно, и мы шагали на набережную Судака, по направлению к одному из тогдашних самых злачных мест — кафе-павильону, где жарили цыплят-табака. Над кафе плыл ни с чем не сравнимый божественный запах жареных цыплят с чесноком. Из цыплят также варили бульоны и подавали в стаканах в качестве первого блюда. Понятно, что в кафе наливали, и папа не мог удержаться от стаканчика красного, а мне покупал бутылку лимонада «Буратино». Я обожала обедать в том павильоне! Ну, невозможно было дома приготовить так вкусно плоскую цыплячью тушку, обмазанную чесноком, чье мясо, запиваемое бульоном, таяло во рту! Никогда больше, даже в самом дорогом ресторане, я не ела курицы вкуснее, чем там, поданную на пластиковых тарелках, в покосившемся павильоне, наскоро сколоченном из выцветшей под солнцем ребристой пластмассы …
С тех пор как как отца начали «есть» и «уходить» с «Молдова-фильм», он заметался по Советскому Союзу. Пару лет поработал в Минске, на телевизионном шести-серийном военном сериале «Руины стреляют» директором картины, но не закончил той работы…Папа отработал на телекартине год-полтора, в титры, к сожалению, не вошел.
В 1974 году отец оказался на «Одесса-фильме» директором картины «Мои дорогие». Летом я приехала к отцу и он посели меня в комнате у хозяйки. Сам отец жил в другом месте и я даже не догадывалась, что у женщины…Мама и папа уже давно жили врозь, но семью, вернее, её видимость, сохраняли. Рабочее название фильма было «Сёстры»; снимали историю трёх сестер — доярок, одну из которых играла Люсьена Овчинникова, знаменитая актриса тех лет. Вся страна знала её по фильму «Мама вышла замуж». Отец был вечно занят, но и мою жизнь на каникулах успевал организовывать. Заезжал за мной к хозяйке, мы перекусывали где-нибудь в кафе и мчались на студию. Там отец начинал работать, у него были переговоры с членами группы, а я бродила в одиночестве по студийным коридорам и павильонам, спотыкаясь о кабели. В одном из коридоров я встретила Люсьену Овчинникову, которую сразу узнала. Улыбнулась ей, поздоровалась. Она улыбнулась (эти её знаменитые ямочки на щеках!) и поздоровалась в ответ. Эта встреча могла оказаться судьбоносной, но мне почему-то всю жизнь «удается» избегать чего-то легкого и грандиозного…Много позже поэт Александр Смогул сказал мне: «Ты не умеешь взять даже то, что жизнь тебе предлагает сама». Согласна, не умею. Да и жизнь, если разобраться, ничего толком не дает — сначала подманивает, потом щёлкает по носу.
В том далеком 1974 году Кира Муратова готовилась запустить свой новый фильм «Печорин», по повести Лермонтова «Княжна Мери». Кира Георгиевна искала исполнительницу главной роли, а Люсьена Ивановна знала об этом. Она увидела во мне Мери и немедленно рассказала об этом Кире Георгиевне. И вот прохаживаюсь я неспешно по тем же коридорам, верчу головой и вижу — ко мне летит незнакомая моложавая женщина небольшого роста, с короткой стрижкой и родинкой над верхней губой и улыбается. Поздоровалась и пригласила к себе в кабинет. Немедленно привела в кабинет второго режиссера и попросила поговорить со мной. Они уже знали, что я дочка директора «соседней» картины Михаила Щербака.
В животе защекотало…, они что, на самом деле собираются меня снимать в фильме?! Но я закончила только восемь классов и у меня нет актерского образования! ..К тому же я заикаюсь…
Помреж взял быка за рога.
— Давай-ка мы с тобой попробуем порепетировать сцену Мери с Печориным.
— Давайте, — пискнула я, глядя на помрежа как на удава кролик.
Помреж раскрыл сценарий на эпизоде встречи Печорина и Мери на прогулке верхом, надо сказать, сцена яркая. «Героя нашего времени» я, разумеется, читала и сцену ту помнила. Она кстати, одна из самых сложных и я потом поняла, почему помреж предложил именно её — он не верил, что какая-то маленькая девочка сумеет сыграть Мери, несмотря на подходящий экстерьер.
Киносценарий «Печорина» я увидела первый раз в жизни. Помреж изображал Печорина, а я должна была изображать влюбленную в него Мери. Я так растерялась, что у меня ничего не вышло, кроме механического чтения текста. От природы я артистична, но …слишком стремительно все произошло .
Помреж был разочарован (вариант: доволен). Но отдал мне на сутки сценарий. Обалдевшая, на ватных ногах и с округлившимися глазами я пошла искать отца. Отец уже знал про пробы — на студии новости передаются молниеносно:
— Дочка, поговорим об этом позже. Ты пока погуляй, а потом я отвезу тебя на море.
В тот день отец отвез меня на Ланжерон, где я с удовольствием провалялась до вечера и, помню, сильно обгорела, потому что заснула: буря эмоций на студии, морские купания сделали свое дело.
Проснулась на пляже вечером и своим ходом вернулась к хозяйке. Хозяйка ахнула, увидев вареного рака вместо девочки, выдала мне стакан кефира из холодильника и даже намазала спину и плечи. Вскоре подъехал отец. Меня лихорадило от солнечного удара, есть не хотелось.
— Значит так, — начал воспитательную работу папа. — Ни в коем случае не соглашайся на роль княжны. Ты не потянешь, мала слишком. В фильме есть маленькая роль грузинской княжны — вот эта тебе в самый раз.
Я кивнула головой. Есть я отказалась и отец уехал. Я начала читать сценарий. Он был необычен, но по недостатку лет и опыта я не понимала, чем.
Меня не взяли. Я не прошла пробы на роль княжны Мери и мне не предложили даже эпизодической роли грузинской княжны. Карьера киноактрисы проплыла мимо меня. Еще через два года мимо меня проплывет даже профессия киноведа, хотя меня отправляли во ВГИК на факультет киноведения от Молдавской СССР — редкая удача для девчонки, отец которой больше не работал в кино.
В 1977 году я заканчивала среднюю школу с неплохими результатами. Тогда у выпускников был средний балл, мой был примерно 4,7 и он позволял без проблем пойти в любой ВУЗ. К концу десятого класса я уже определилась с выбором профессии: я хотела писать и только писать. Ну а кто мог в то время заработать пером? Только журналисты. Я начала ходить в газету «Молодежь Молдавии», познакомилась с сотрудниками, которые занимались молодой порослью: Ильей Марьяшом, Светланой, из того же отдела(фамилию ее не помню) и Аллой (Александрой ) Юнко. Юнко занималась поэтами и вела клуб «Орбита» при «Молодежке». Чтобы поступить в кишиневский университет, надо было иметь публикации. К тому времени у меня уже было выступление на республиканском радио со стихами — туда меня отправила наша учительница литературы, Валентина Федоровна Занора. Но стихи не журналистика. Марьяш предложил мне написать что-нибудь, и я написала. Потом еще что-то, и еще. Трех публикаций было достаточно, чтобы подать документы в университет.
Ближе к весне я пришла в кабинет к Марьяшу с каким-то материалом, и услышала:
— Лена, а ты не хотела бы учиться во ВГИКЕ? Например, на факультете киноведения? Есть возможность получить для тебя квоту, ты хорошо пишешь. Поезжай-ка ты в Москву. Ну, не докушаешь маминых бульонов.
Я, было, засобиралась в Москву. Накануне выпускного вечера случилось нехорошее: мама попала в больницу с инсультом. Она упала прямо на работе и ее привезла в больницу неотложка, спасибо, что вовремя… Мне стало по-настоящему страшно. Опрометью бросилась из дома в нашу рышкановскую лечебницу, нашла там тетку — она уже ухаживала за мамой. Она-то мне и позвонила. Маму я навещала ежедневно, а вне часов посещения бродила по лесу вдоль больницы…В лесу пели птицы, теплый апрель осторожно расправил первые листочки ан деревьях, солнце ликовало и нешуточно припекало, вокруг синели колокольчики пролесок, желтел гусиный лук, а из-под прошлогодней ржавой листвы вспархивали белые стайки подснежников. Я бродила, грустила и понимала, что ни в какой ВГИК я не поеду. Мне было все равно — лишь бы не потерять маму.
А отца моего из кино «ушли». Он очень любил выступать на партсобраниях и бороться за правду. А кому она нужна — голая и без прикрас, особенно в виде критики начальства? Его фильм «Последний гайдук» оказался во всех смыслах последним — после него отец не сумел больше работать на «Молдова-фильм». Еще до «Последнего гайдука» отец попытался работать на «Беларусь-фильме». Его взяли на многосерийную телевизионную картину «Руины стреляют». Тогда же мои родители начали всерьез подумывать о переезде в Минск. Мама была «за» — в белорусском городе Орше жили ее родители, климат не такой жаркий, а мама была сердечницей. Нашелся и вариант обмена — купли-продажи жилплощади тогда не существовало. Родители сумели отыскать такую же небольшую квартиру, как у нас в Кишиневе, но на первом этаже и это было подарком судьбы — Минск котировался выше маленького южного Кишинёва. Не тут— то было! Отца начала обрабатывать его украинская родня, всегда жившая кучно. Отец был им нужен в Кишинёве, и они внушили ему что в Белоруссии — болотА (ударение на последнем слоге) и невозможный климат, еда невкусная и бедная, что было конечно полной чушью. Папа поддался и не поехал в Минск. А зря. Киностудия брала на работу даже маму — юрисконсультом! И английскую школу можно было бы найти, в Кишинёве я училась в таковой. История не терпит сослагательного наклонения. Отец проработал на белорусском сериале года полтора, при нем сделали примерно две серии , но в титры вошел другой директор.
Последней папиной законченной работой стал тот самый фильм про доярок, с Люсьеной Овчинниковой. «Кишинев это же пригород Одессы», шутят одесситы — и папа мог приезжать на каждые выходные. Но и в Одессе он не прижился…Отец больше не выступал на партсобраниях, но слухи «из пригорода» сделали свое чёрное дело.
Отец горько жалел, что не переехал вовремя в Минск, как-то попытался устроиться на студию имени Горького, на «Мосфильм» — все было безрезультатно, волчий молдавский билет скалил зубы и больно кусался.
После перестройки, уже в 1990 году, отца неожиданно пригласили на «Молдово-Фильм» с условием работы на Рижской студии — в производство запускали детективный фильм с молдавским режиссером Василием Брескану. Фильм надо было снимать в Европе — действие происходит в Англии. Сценарий был написан по роману Дика Фрэнсиса «Ставка на проигрыш». Молдавские киношники вспомнили отца и пригласили на фильм директором. Папа с радостью пошел. Увы, у него уже начинался Альцгеймер…Папа не помнил простых слов…Помню, как-то приехал к нам в Москву погостить, привез фруктов, орехов и кроличье мясо, обернутое в крапиву. Я развернула пакет, и, не опознав продукта, спросила, что это.
Папа замялся:
— Это такие животненькие, по полям бегают, слово забыл, — сказал он наконец
Мы с мужем посмеялись. А не смеяться надо было — к врачам обращаться.
На Рижской киностудии дела не клеились. Кинопроизводство уже началось. Из Кубы на кинопробы прилетела актриса — красавица-мулатка. Остальные актеры были уже утверждены на роли. Шел последний год перед гибелью СССР. Мутное, зыбкое время разваливало кино огромного государства, финансирование заканчивалось… да что там кино! — разваливалась страна. Дело не спасло даже смена названия фильма — вместо «Ставка на проигрыш» Брескану утвердил новое название: «Ставка на выигрыш». Папа не тянул… Он опоздал в кино навсегда. Да и кино уже не было, производство фильмов бывшего Советского Союза опустилось в финансовую яму лет на десять, а то и дольше. Молдавское кино почти загнулось. На Рижской студии не снимают фильмы с тех самых пор, а ведь там простаивают самые большие на сегодняшний день съемочные павильоны в Северной Европе!
Через девять лет папа умер и я похоронила его в Орше, вспоминая строчки Кедрова: «Ах, медлительные люди, вы немного опоздали»…
После ухода мамы, два года назад я поставила двойной памятник — обоим сразу: кинематографисту и юристу. На обратной стороне стеллы попросила выгравировать бобину с кинолентой, улетающую в небо и весы правосудия.
Вот такое кино.
Примечание
* Автор выражает благодарность Александру Майка, оператору киностудии «Молдова-фильм».
Могу ошибаться, но по-моему, вы написав эти воспоминания, «отпустили» отца и ощущение того, что он всё время рядом стало ослабевать — по крайней мере со мной так и было.
Ошибаетесь. Сейчас занимаюсь его фотографиями, делаю виртуальный альбом. Наши родители всегда рядом с нами, даже умершие. Так что папа со мной рядом. И мама.
Значит у вас либо всё иначе, либо вы не весь «долг памяти» отдали.
Люди вообще разные. А , может, и не весь долг отдала родителям…кто его знает.
Спасибо за Ваш рассказ. Фильм «Последний гайдук» снимали у нас на Буковине — совсем рядом с нашей школой — я тогда учился в 10 классе — это 1973 год. Это Сторожинецкий район — самое-самое предгорье Карпат… Помню Валерия Гатаева — по телеку как раз прошел «Вечный зов», кажется, в котором он сыграл. Мы вышли на школьной перемене во двор и увидели его вживую — девчонки на следующий день заявились в школу все с синими тенями и накрашенными ресницами. Тени — польские и супердефицитные в ту пору, — были украдены у чьей-то матери и честно поделены на всех между женской половиной класса. Тот еще лук получился — им тогда еще наваляли учителя после первого урока по-полной…. Озеро тоже наше. Не помню гостиницу «Интурист» в Черновцах. «Турист» на проспекте вроде тогда уже был. «Киев», «Буковина» были, гостиница при доме офицеров на Тралке, а вот Интурист не помню. И еще одно — по-моему еще не было в ту пору разовых тарелок из пластмассы — бумажные были, и стаканы тоже бумажные — они постоянно протекали… Ну да ладно — не суть… Окунули Вы меня в юность Вашим рассказом. Спасибо Вам и удачи!
Спасибо:) Валерий Гатаев был красавцем: высокий, широкий в плечах, статный, так что девчонок понять можно:)) Ага, значит, тогда мы одними тропами ходили по Буковине. Да, озеро с купальней ваше.
Гостиница, насколько я помню, была все-таки «Интурист». Там останавливались потомки украинцев, уехавших в Канаду. По-украински те люди ни бум-бум, папа пытался с ними поговорить на мове в ресторане.
Насчет тарелок, трудно сказать, возможно, Вы и правы. А вот бульон папа брал в том крымском шалмане в стеклянных граненых стаканах. Он был вкусный и горячий. В такие же стаканы наливали вино.
У меня от Валерия Гатаева — помимо его ярко выраженных маскулинно-кинематографических качеств, — вдруг вспомнилось — он бы побрит налысо (фильм был о Котовском). И еще одно — мы всем классом выбрались посмотреть сьемку одного из эпизодов — снимали сцену в окопах, работали пожарники создавая иллюзию дождя и режиссер сидел на складном режиссерском стуле почему то с надписью «Красная палатка». Вот почему то так отложилось. В ту пору фильмы в наших краях снимались всякие — «Сердце Бонивура», «Где ты был Одиссей», эпизоды из «Табор уходит в небо», «На войне как на войне» — может я что и путаю. Спасибо Вам за то, что я снова оказался в том мирном и беззаботном времени… Удачи!!!
Потрясающе. Тот самый дождь для сцены в окопах организовал мой отец. Поливальные машины не пришли вовремя и он поехал на уазике ругаться. Потому что простой съемок -это очень плохо и накладно.И я поехала вместе с отцом. Но мы не доехали, поливальные машины уже ехали нам навстречу. Именно от этих «окопов» я ушла в луга и познакомилась с Васькой, который сожрал мой венок. Но местных школьников в тот день что-то не припомню.
Мы были там — нас с площадки гоняли все кому не лень, поэтому я с приятелем остался — нас забирал позже на машине мой отец, — а остальные побрели домой пешком. Девчонки были расстроены — Гатаева не было в тот день и они остались без автографа. Помню мальчишек срочников-пограничников с заставы привезли — массовку — у меня там были знакомые — мы втихаря с ними покурили, пообщались и по очереди посидели в режиссерском кресле с надписью «Красная палатка»…
И — вдогоночку. Вдруг всплыло в памяти. Винтовки для мальчишек из массовки раздавала женщина в зеленой брезентовой куртке. С ней была девчонка лет 15 тоже в такой же куртке. Они эти винтовки таскали охапками из желтого Пазика с надписью «Молдова-фильм». Я это запомнил потому, что эта дама с девчонкой помогали гримерам с изображением раненых. Они наматывали на погранцов бинты поверх гимнастерок и галифе. Я как раз был в школе заведующим по зарничной медицине и встрял в это дело с замечанием, что надо бы бинты наматывать на рану, а не одежду. Был послан женщиной мягко, но далеко. Больше в кинопроцесс не вмешивался. Опять в памяти всплывает надпись — теперь уже на спинах брезентовых курток членов киногруппы белой краской — «Красная палатка» — что-то у меня с этой палаткой явно фрейдовское. Удачи Вам!!!
Строка не [Константина] Кедрова, а Дмитрия Кедрина.
Неплохо было бы отделить себя от папы, — мелькнуло поначалу, но потом стало ясно, что это невозможно.
̶В̶ ̶к̶о̶н̶ц̶е̶ ̶1̶9̶ ̶в̶е̶к̶а̶ ̶п̶о̶я̶в̶и̶л̶с̶я̶ ̶п̶с̶и̶х̶о̶а̶н̶а̶л̶и̶з̶ ̶и̶ ̶э̶т̶и̶ ̶д̶в̶е̶ ̶В̶а̶ш̶и̶ ̶ф̶р̶а̶з̶ы̶ ̶о̶б̶р̶е̶л̶и̶ ̶о̶п̶р̶е̶д̶е̶л̶е̶н̶и̶е̶ ̶к̶о̶м̶п̶л̶е̶к̶с̶а̶ ̶Э̶л̶е̶к̶т̶р̶ы̶:̶ ̶
̶»̶Е̶с̶л̶и̶ ̶в̶ ̶д̶е̶т̶с̶т̶в̶е̶ ̶я̶ ̶о̶б̶о̶ж̶а̶л̶а̶ ̶о̶т̶ц̶а̶.̶.̶.̶»̶ ̶и̶ ̶»̶М̶а̶м̶а̶ ̶м̶о̶г̶л̶а̶ ̶н̶а̶о̶р̶а̶т̶ь̶ ̶н̶а̶ ̶м̶е̶н̶я̶ ̶н̶и̶ ̶з̶а̶ ̶ч̶т̶о̶.̶.̶.̶»̶.̶ ̶П̶е̶р̶е̶д̶ ̶п̶о̶с̶л̶е̶д̶н̶е̶й̶ ̶с̶у̶щ̶е̶с̶т̶в̶е̶н̶н̶о̶е̶ ̶у̶т̶о̶ч̶н̶е̶н̶и̶е̶ ̶»̶М̶н̶о̶г̶о̶ ̶п̶о̶з̶ж̶е̶ ̶я̶ ̶п̶о̶н̶я̶л̶а̶ ̶и̶с̶т̶о̶к̶и̶ ̶м̶о̶и̶х̶ ̶к̶о̶м̶п̶л̶е̶к̶с̶о̶в̶ ̶н̶е̶п̶о̶л̶н̶о̶ц̶е̶н̶н̶о̶с̶т̶и̶.̶ ̶М̶а̶м̶а̶…̶»̶ ̶ ̶
̶П̶о̶я̶в̶и̶л̶о̶с̶ь̶ ̶и̶ ̶с̶а̶м̶о̶л̶ю̶б̶о̶в̶а̶н̶и̶е̶:̶ ̶»̶К̶р̶а̶с̶а̶в̶и̶ц̶е̶й̶ ̶я̶ ̶с̶е̶б̶я̶ ̶н̶е̶ ̶ч̶у̶в̶с̶т̶в̶о̶в̶а̶л̶а̶,̶ ̶н̶е̶ ̶з̶н̶а̶ю̶,̶ ̶п̶о̶ч̶е̶м̶у̶…̶ ̶[̶а̶ ̶б̶ы̶л̶а̶?̶]̶ ̶к̶а̶з̶а̶л̶а̶с̶ь̶ ̶с̶е̶б̶е̶ ̶т̶о̶л̶с̶т̶о̶й̶,̶ ̶т̶я̶ж̶е̶л̶о̶й̶,̶ ̶н̶е̶у̶к̶л̶ю̶ж̶е̶й̶»̶.̶ ̶В̶и̶д̶и̶м̶о̶ ̶т̶а̶к̶а̶я̶ ̶в̶н̶е̶ш̶н̶о̶с̶т̶ь̶ ̶н̶р̶а̶в̶и̶л̶а̶с̶ь̶ ̶и̶ ̶п̶а̶п̶е̶.̶ ̶
̶О̶д̶н̶и̶м̶ ̶с̶л̶о̶в̶о̶м̶ ̶о̶с̶т̶о̶р̶о̶ж̶н̶е̶е̶.̶ ̶И̶л̶и̶ ̶д̶л̶я̶ ̶н̶а̶ч̶а̶л̶а̶ ̶о̶з̶н̶а̶к̶о̶м̶и̶т̶ь̶ ̶с̶ ̶м̶е̶м̶у̶а̶р̶а̶м̶и̶ ̶с̶а̶м̶ы̶х̶ ̶б̶л̶и̶з̶к̶и̶х̶ ̶р̶о̶д̶с̶т̶в̶е̶н̶н̶и̶к̶о̶в̶.̶ ̶И̶х̶ ̶в̶е̶д̶ь̶ ̶э̶т̶о̶ ̶к̶а̶с̶а̶е̶т̶с̶я̶,̶ ̶н̶е̶т̶?̶ ̶
Спасибо за отклик. Комплекса Электры в моем рассказе не вижу: я написала , что одновременно любила папу и ненавидела его за пьянство. Такое нередко случается в семьях.
Дальнейшие Ваши комментарии несколько странные, потом что Вы что-то домысливаете, чего нет в прозе и в моем отношении к себе тогдашней и к моему детству, а потом навязываете Ваши домыслы автору, то есть мне. Да, я была девочкой не худенькой, совершенно не спортивной, но очень даже симпатичной. Родителям своим я нравилась, потому что все родители любят своих детей. Мемуаров моих родственников не существует, потому что они их не писали. А должны были писать обязательно?
>> «А должны были писать обязательно?»
— Не знаю, мое замечание не об этом, я предложил Вам ознакомить со своими мемуарами своих родственников. Мне осталось не ясным, для кого написаны весьма интимные мемуары об очень близком человеке. Мне казалось, что для тех, кто его знает не хуже Вас. И нет, я не чего не домысливаю, включая комплекс Электры. Единственное предположение выделено текстом ( «видимо»). Увы, содержание текста почти никогда не исчерпывается намерением автора.
Да, не зря я сомневался, нужен ли этот комментарий, потому и зачеркнул. Извините, что не стер, но иначе первая фраза становилась двусмысленной. Но, право, что Вам до меня? Успехов. Кто знает, возможно Ваши воспоминания пригодятся биографам Вашего папы.
Добровогт времени, Аарон. Ознакомила с этим рассказом своих двоюродных сестер. Наше старшее поколение ушло, увы.
Любая хороша проза глубоко интимна, это мое убеждение.
Комментарий Вы не стерли, но ничего страшного. Каждый может высказать свое мнение.
А биограф своих родителей — я сама.
Вы правы. Досадная ошибка.
Мы повторим своих отцов
И в наших детях повторимся.
Чертами прожитых веков
Мы с будущим соединимся.
Мы повторим своих отцов,
Их кровь бежит по нашим венам.
Да не прервётся нить веков —
Да будет жизнь благословенна.
Я о творческом. Такое ощущение, что Отец вдохнул в Вас творчество. Отсюда и ВГИК, и журналистика, и желание писать.
Но самое главное — подарил Вам праздники, праздники детства, праздники юности. Ваш рассказ — это благодарность отцу, которую, вероятно, вы не успели высказать вовремя.
Мне четыре года. За родителями порой приезжала тачанка (без пулемёта, к моему сожалению) везти на Лысую гору – в старинные, «ещё николаевские», солдатские казармы. Во время занятий в учебных классах я маялся скукой в безлюдном коридоре…
Однажды, в замечательно памятный мне жаркий солнечный день, утомлённый ожиданием, я вышел на голый, размеченный для маршировки плац, обнесённый кирпичной стеной. У ворот будка — видом и размерами с дворовую уборную. Часовой посмотрел на меня и отвернулся: я был ему неинтересен. Я приготовился скучать дальше — но увидел на другом краю плаца длинную высоко намётанную скирду отблескивающей золотом соломы…
Было трудно забраться наверх. Я всякий раз скатывался наземь, но не отступал. Наконец, догадался прорыть в соломе пологий тоннель, каким-то образом забрался наверх и открыл для себя восхитительный, как бы параллельный мир. Я выстраивал там наверху укрепления из тёплой упругой соломы, атаковал и зарывался в них с головой – только ноги болтались снаружи. Устраивал горки и скатывался с них, стараясь не угодить наземь.
Солома колола голые ноги, живот и спину, — но и это было приятно…
Тогда, в солнечный знойный прекрасный день, я вполне испытал то, что впоследствии назвал бы восторгом и счастьем. И не каким-нибудь маленьким, частным, по поводу, скажем, найденной игрушки или подаренной конфеты, — но полное счастье, так сказать, вселенское. Можно сказать, на всю жизнь.
Услышав звонок, возвещавший о конце занятий, я как-то благополучно скатился вниз с мыслью, которая (с некоторыми уточнениями и поправками) не покидает меня и по сей день: да как же может быть что-то плохо, если всё вокруг так хорошо.
Уж столько со мной приключалось разного, а вот мысль эта всегда как-то да возвращалась.
Чудесная Ваша проза, светлая, ощутимая)) Спасибо)
Спасибо, Яков😊 Вы все правильно поняли. Во ВГИК я могла легко поступить по республиканскому направлению, но не отправилась туда из-за болезни мамы. Хотела быть с ней рядом.
Папа подарил мне интересное детство, не каждый ребёнок растет на съемочной площадке.
И да, это рассказ – запоздалая благодарность отцу, сочувствие к его профессиональной нереализованности в полной мере, понимание судьбы.