Таксист смеется: все правильно. На правой руке у него не достает большого пальца. По местным понятиям, нехороший знак.
АКТУАЛЬНОЕ
(фрагмент из романа)
— Ich kenne das Land…
— Ich auch.
«Я знаю край…» — Я тоже. В этом краю небо само нисходит к людям, подавая пример человечности. Низко начинается оно в палево-сизой дымке холмов.
Когда-то в восточной части Эль-Кудса существовало одно местечко под названием «Абу Исхак», по имени владельца. К ночи «Абу Исхак» заполнялся обкуренными детьми разных народов, предпочитавшими любовь войне. На толще оттоманской кладки, которую не пробить никакому ядру, Добрый Пастырь в виде феллаха. Там же на всех языках, от санскрита до британских морей, было написано: РОДИНА БСЕМ ЛЮДЯМ. Эта родина — Палестина, где человечество у себя дома. Или, по крайней мере, дома у Абу Исхака, что в принципе одно и то же, восточное гостеприимство широко известно.
Но что не под силу пушечному ядру, под силу бульдозеру. К тому времени, когда проценты с любви, предпочтенной войне, и сами стали приносить проценты, «Абу Исхак», служивший родиной «бсем людям», отошел даже не в область предания, а — полного забвения. Лично Абу Исхак пребывал в Джанне праведных. Возлежа на ложе из цветов, средь ласк чернооких красавиц, он неустанно благословляет волю Аллаха, дающего и берущего. К сыну его Исхаку теперь обращались «Абу Якуб».
(Я знаю край, где величают по батюшке, это край воскрешенных в будущем отцов. И я знаю край, где величают по первенцу. Впервые Отцом Исхака звался тот, у кого ангел мастерским приемом в решающий момент выбил жертвенный нож. Почет спереди и почет сзади.)
Абу Якуб — почитаемый человек, а почет превыше всего. Абу Якуб сажает к себе туриста, и в празднично убранном «мерседесе» они несутся с Храмовой горы вниз.
Справа, вдали, под черными навесами, прячется семья бедуина, чье состояние достигает нескольких баранов и коз. На обочине, в дрожащем от зноя воздухе, стоит верблюд: не угодно ли сфотографироваться на его горбу? Своим свадебным нарядом он перещеголяет любое такси. Ныряем в долину, а там, как в засаде, притаилась пальмовая роща — высоко, под султанами, замаскированы полные патронташи фиников. Мертвое море горит, как подожженные нефтяные поля, асфальт пугает аквапланом.
Но нам не страшно.
Тогда таксист с чувством начинает подпевать радио: «Итба-а-ах… аль-яху-у-уд…» Что-то вроде: «А в глаза-а-ах лю-у-бовь…»
Но нам не страшно.
— Сейчас нас тормознут, — говорит он. — Этих нет, а нас — да. Только потому, что у меня номер начинается с трех шестерок.
Он знает, что турист на его стороне и подмигивает: ничего-ничего, мы сейчас взлетим на воздух… Это он размечтался. Пронесемся джинном над головами солдат. Солдаты в ужасе падают. Безжалостные к другим, себя они жалеют. Как последние старухи. Больше всего их страшит собственная смерть. Вот бы иметь машину-самолет! Как у Джеймса Бонда…
Улыбаясь своим мечтам, таксист продолжает тихонько напевать — после того, как они миновали до зубов вооруженный вражеский заслон: те, надменные, всевластные, в бронежилетах и в касках, с нацеленными на тебя автоматами, приказали им выйти, потом проверили документы, порылись в багажнике, выслушали униженное блеянье Абу Якуба.
— Итба-а-ах… — поет он весело, украшая пение фьоритурами. — А в глаза-а-ах… лю-у-бовь…[1]
Они с туристом исполнены обоюдной симпатии, и от этого Абу Якуб умиляется себе вдвойне — за себя и за того туриста. Он уже предвкушает бакшиш, которым не погнушался бы и пилот ковра-самолета. Он искренно расположен к пассажиру, еще десяток-другой километров, и тот ему станет как брат. Он говорит без умолку, высказываясь с той непреклонностью, на какую способен лишь таксист. Километры пути конвертируются в километры слов. Вот про кого не скажешь: «Ни холоден, ни горяч». Из опасения обидеть его пассажир старается казаться более любознательным, чем это есть на самом деле.
Хорошо быть его другом! Не каждый может им стать. Для этого самому надо быть хорошим человеком. Его враги тоже хотели бы с ним дружить. Этому не быть никогда! Пусть убираются, они ему ненавистны. И не только ему — бсем. Бсем людям. Сегодня открыто ненавидеть их может только он, но право на это ему негласно делегировано всем человечеством. Потому у него столько друзей повсюду. Его угнетатели даже не пытаются оправдаться перед лицом мира. Они на это так же неспособны, как неспособны понять природу его чувств. Низость и коварство судят о других по себе. «На что он рассчитывал?» — недоумевают они. Но его чувства неподвластны расчету. Да, сегодня он может до смерти ненавидеть того, кого вчера целовал… А почему не дал бакшиш! Еще вчера, клянусь Якубом, убитый был ему как брат. Дороже брата. Он бы родного брата ради него не пожалел.
И в результате туристов сегодня — как серн и оленей на горах Бальзамических. Как баранов — на холмах Иудейских. Как свитков — в Кумранских пещерах: раз, два и обчелся. И приходится Абу Исхаку заниматься менее прибыльным и более рискованным промыслом: возить строительных рабочих. За десять долларов в объезд блокпостов он довозит четверых до строительной площадки в самом центре Тель-Авива. Высаживает возле рекламного щита на перекрестке Алуф Менагер[2] и ровно в пять забирает. Деньги вперед — вдруг одного пассажира не досчитается. На все воля Аллаха, милостивого, справедливого. Год назад один таксист не досчитался пассажира и теперь сидит в Абу-Кабире — за соучастие во взрыве «русской» дискотеки[3]. А может, он ни сном ни духом не ведал ни о чем, этот Муса Салем? Да хоть бы и знал! Лучше отсидеть в Абу-Кабире пять лет во славу Всевышнего и быть уверенным, что твоя семья в почете, жена твоя ни в чем не нуждается — чем оставить ее вдовою предателя, распятого посреди Рамаллы.
На выезде из Дир-Ясина[4] его уже поджидали трое и еще одна женщина. Ах эта… Сглотнул набежавшую слюну. Она несколько раз ездила с ним. Ее на улице не остановят, принимают за свою.
— Салям алейкум, Наташа.
— Алейкум ас-салям.
Вначале она обижалась за «Наташу»: а фашисты всех русских называли «иванами». При Ахмате такого не было. Но муж полгода как уехал. К ней даже приходили. Когда она увидела солдат за дверью, чуть сознание не потеряла.
Уехал? Да, уехал, куда — не знает. Деньги присылает, один раз прислал открытку: «Здрастуй Фаина, все хорашо, будет лучи когда вмезте. Ахмед». Ушли и открытку взяли с собой.
Открытка была из Либанона, вид на Бейрут с моря — Тель-Авивский пляж, один к одному. Ахмат собирался в Германию, в Лейпциг, там, по его словам, прекрасные люди. Но… видать, далеко не уехал.
Фаина, 35–167, интеллигентная, жизнерадостная, любит музыку, собирает книги (и привезла с собой их столько, что негде держать), детей нет (есть отчего), родом из Актюбинска, так что не только бездетная, но и безродная. Как-то пошла в консульство и получила от ворот поворот: вы не гражданка РФ. А мать писала, как им пришлось в этой РФ, да на сколько они живут, да в каких условиях — они с Иваном Бернгардовичем дом продали и перебрались в Саратовскую обл., тоже хотели в Германию, но туда теперь только евреев принимают. Нет уж, видно оставаться ей в ПА.
Иногда Фаина ездит в Тель-Авив — походить по магазинам. Одной это и хорошо, и плохо, но чем с Ахматом — лучше одной: спокойней. Он всегда психовал. Но сейчас и она от возмущения вся кипит: мало того, что КПП две недели закрыт, они решили еще стену строить, скоро огородами не проедешь. Как-то по Иордании шел научно-фантастический фильм, американский, на Землю там нападают из космоса: вдруг все небо захлопывается, как люк. Такое же чувство и с этой стеной.
— Садись, — он указал ей место возле себя. Ясно было, что тех троих назад посадит. А ее вперед, чтоб за коленку лапать. — Как дела, Наташа?
— Хвала Аллаху, да будет воля Его.
— Муж пишет?
— Хвала Аллаху.
Муж у них — бог. Раз его нет, значит все позволено. Недавно на шуке старик один взял и ударил ее по лицу, просто так. Никто слова ему сказал. Да хоть туфлей, тоже бы не заступились: а где муж?
— Конфетку хочешь?
— Шукран, — качает головой.
— А финик?
Если так просто спрашивают, «за жисть», всегда надо отвечать «хамду л`Ила» (хвала Аллаху). А когда угощают тебя одну, надо говорить «шукран». И не брать.
Таксист смеется: все правильно. На правой руке у него не достает большого пальца. По местным понятиям, нехороший знак.
Пока кружили по бездорожью, в машине все прыгало и сама машина подпрыгивала, как в метеоритный ливень попала. Она сейчас читала «Звезду КЭЦ»… Решила перечитать. А выехали на шоссе — десять минут, и уже Алуф Менагер.
— В шесть, значит?
— В шесть, — рабочие закивали головами.
Она вышла вместе с ними, дальше не поехала. Пересесть в «эггедовский» автобус спокойней во всех отношениях. И прямо до «Дизенгоф-центр».
Как только Фаина выходит из такси, она вне подозрений. Солдаты на нее ноль внимания. А один русский солдат, тот вообще увязался: «Девушка, вы не из Холона? У меня знакомая, на вас похожая, в Холоне живет». Сказала б она ему, в каком Холоне она живет… В Дир-Ясине.
— Давайте, я подержу, — сказала она специально громко — какой-то женщине, которая садилась с детской коляской.
Хочется же иногда среди людей оказаться, на витрины поглядеть. Может, примерит чего. Иди, догадайся, что ты здесь незаконно. Такой же деловой вид, как у всех. Когда приезжали «Звезды российской эстрады», она была на них: Филиппа Хиршхорова слушала, Анастасию Некинскую, Вайну Курикле. После концерта какой-то инвалид-колясочник вдруг оказался в гуще публики, так и прет колесами поперек движения. Принарядился: костюм, галстук, платочек торчит. Не русский. Из местных «черных». Все расступаются, больной человек. На другой день, или через день у нее был номерок к гинекологу в «Холим Хадашим». Оттуда до Тель-Авива, ну, от силы пять остановок. Как не съездить. Вечером ждет автобуса на бульваре Ротшильд: к маршрутке — и домой. Видит: позади театра тот же инвалид притаился, народ караулит. Только открылись двери, он разогнался и на своих колесах в самую середину, как будто случайно там очутился. Мол, дайте проехать, дайте проехать… Это такое развлечение у него.
— А почем у вас «дольчики»?
— Эти? Тридцать девять шекелей пара. Итальянские.
«Снова в моде», — подумала Фаина. Когда покупательница отошла, она попросила показать ей… вот-вот… да-да… эту, в желтую расцветку… И, беря, сказала машинально:
— Шукран.
«Выдала себя! Что делать? Быстро уйти? Еще хуже будет».
В ее глазах ужас. Такой же — в глазах у продавщицы. Эффект зеркальности усугублялся тем, что обе — Фаины.
2003 год
Примечания
[1] «Итбах аль яхуд» — «смерть евреям».
[2] Алуф — генерал.
[3] В 2001 году двадцатидвухлетний террорист-смертник взорвал себя в толпе подростков на тель-авивской набережной у перед входом в дискотеку «Дельфинариум». 21 человек погиб, 120 было ранено, некоторые остались инвалидами. Погибли: Марина Берковская (17), Ян Блум (21), Илья Гутман (19), Роман Джанашвили (21), Евгения Дорфман (15), Анна Казачкова (15), Катрин Кастаньяда (15), Алексей Лупало (17), Марьяна Медведко (16), Елена Налимова (18), Юлия Налимова (16), Раиса Немировская (15), Ирина Непомнящая (16), Диаз Нурманов (21), Ирина Осадчая (18), Сергей Панченко (20), Симона Рудина (17), Лиана Саакян (16), Юлия Скляник (15), Мария Тагильцева (14), Ури Шахар (32). Имя террориста Саид Хутори, родом из Калькилии.
[4] Арабской деревни Дир Ясин более не существует, сегодня это Гиват Шауль-Бет, промзона на западной окраине Иерусалима. В 1948 году во время боев за Иерусалим ее жители были расстреляны бойцами ЛЕХИ, военизированных формирований, действовавших независимо от центрального командования с социалистом Бен-Гурионом во главе. По разным данным в Дир-Ясине погибло — было убито — от 107 до 244 человек, включая женщин и детей. Израильские правые всегда отрицали факт военного преступления в Дир-Ясине, называя это кровавым наветом, который был на руку социалистам. Следует отметить, что вину за аналогичную трагедию в палестинских лагерях Шатила и Сабра также возлагают на израильских военных. В свое время «Сабра и Шатила» привели к отставке Ариэля Шарона с поста министра обороны. И это притом, что резня была учинена христианской милицией.
