Как же мы прожили свою жизнь? Это рассказать мы даже и не пытались, понимая с неизбежной уже умудрённостью, что обо всём всё равно не расскажешь, — значит, не стоит и начинать.
Горький Горький
«Ты был нашей совестью…»
Александр Булгаков
Глава первая
Мог ли я предположить, что пройдёт какое-то время, и ехать буду в город своей юности и первой молодости с отрадной ностальгией? Ведь тогда, тридцать с лишним лет назад, я уезжал из него с ясно осознаваемым чувством, что для меня двадцать три года проживания на Волге — это годы проживания на чужбине, что этот город с названием «Горький» стал для меня воистину горьким. Такая вот игра слов…
Конечно, в том было много от эпатажа, что свойственно ранним годам жизни, хотя и немало было доли правды. Теперь, когда, согласно Данте, «земную жизнь пройдя до половины» и даже гораздо ближе к закату, можно о многом уже рассуждать иначе, ибо время многое перепроверило, я многое понял и простил, — прямо-таки в том настроении, которое весьма тонко выразил Иван Бунин:
«…А будут дни, угаснет и печаль
И засинеет сон воспоминаний,
Где нет уже ни счастья, ни страданий,
А только всепрощающая даль».
Теперь так не говорят…
Через много лет я еду в Нижний Новгород, и мне приятно в который уже раз осознавать, что название городу возвращено по справедливости («Низовские земли», как написано в летописях), а не из-за политической конъюнктуры. Еду к памяти своего Друга и Учителя, к тому, что так или иначе напоминает о нём, к местам и людям, помнившим Рувима Иосифовича Фельдгуна. С этой же целью еду на встречу с несколькими одноклассниками; всем уже по седьмому десятку лет, а вот поди ж ты — нашли возможность встретиться. Да и то: ведь уже пенсионеры, ритм жизни намного размеренный, нет этой нормированной трудовой монотонности, — хотя, конечно же, все продолжают работать — пусть и не в полную нагрузку, как прежде. Родина-мать не забывает своих детей оскорбительным начислением пенсии, и всем нам суждено работать на её благо до последних сил. Исхак Шакеров был организатором встречи, и заранее уже известно, кто придёт. А придут немногие, точнее — четверо, все ребята, а из девочек никого. Было, конечно, досадно, но ведь можно и понять: сколько прошло лет, многие уже давно потеряли из вида друг друга; кроме того —
«…иных уж нет, а те далече…».
Да, уже кто-то в мире ином (Галя Володина, например), а кого-то жизнь переселила в другие неблизкие края. Саша Гольденберг живёт в Израиле, я у него бывал. Тома Векслер — в Штатах, и с ней нет даже интернетной связи, потому что она по возрасту не успела освоить это новшество. Вадик Избицкий хотя и продолжает жить в Нижнем, но он всегда держал себя как-то «на отшибе» даже в школьные годы, почти ни с кем не поддерживал отношений. Странная с ним была ситуация: долгое время считалось, что он умер; теперь даже и не помнится, откуда был такой слух, но слух был устойчивый, и непонятно было — как и почему. И вдруг совершенно случайно он «всплывает» в интернете. Поначалу даже не поверилось, и пришлось сделать запрос, он ли это на самом деле. Действительно — он; проработал хирургом-урологом, продолжает ещё работать, но уже с трудом; периодически ездит в Испанию к внукам, но переправляться туда что-то не получается. Впрочем, он всегда скуп на слова, и те редкие его «выходы на связь» по интернету мало чего добавляли о нём.
А девочки… Что ж, девочки? Их понять можно: не очень-то охота идти на встречу, пусть даже и желаемую, уже со всеми признаками своего возраста. В такие моменты видишь себя в том, давнем времени;
«…молодого, былого нет давно и меня…»,
и
«…как молоды мы были, как искренно любили…».
А как бы хотелось с ними встретиться — с Ирой Варичевой, с Галей Головановой, с Ритой Хасановой, с Наташей Бирюшковой… Впрочем, с последней можно и не надеяться на встречу; она как-то странно себя поставила даже по отношению к школьным подругам, а с ребятами она и не была близка.
Имена многих уже и не вспомнишь…
Вот уже и г. Дзержинск. Странно, что можно вполне сносно дышать, — ведь раньше было невмоготу. Помнится, даже через закрытые окна вагонов проходил ядовитый запах от химических заводов. Спросил у проводницы, — она что-то передавала здесь встречавшему её сыну, — и та ответила: «Так ведь половина заводов закрыта». А я по наивности подумал, что наконец-то везде поставили оборудование для нейтрализации крайне вредных газов. Но видно, нет худа без добра: хотя бы нынешнему поколению здешних жителей можно дышать относительно свободно. Сколько заболеваний самого разного вида губило дзержинцев…
Промелькнуло «Доскино», и снова воспоминания. Здесь жил человек, которому трудно дать более точное определение: негодяй. Случай уникальный, — хотя какой же это случай? Сколько лет мы жили в Горьком, столько он отравлял жизнь моему папе. У него была какая-то врождённая способность психологически влиять на людей. Это был маленький фюрер местного масштаба; даже усы были, как у Адольфа. Подлец с прожжённой совестью, он непостижимым образом внушал доверие к себе у людей, и его почти невозможно было уличить во лжи. Был опытным интриганом и сам похвалялся, что он мастер вбивать клинья даже между людьми, друг другу доверявшими. Но стоит ли его сейчас так подробно вспоминать? Хорошо вспоминать хорошее, а ему Бог судья. Даже имя не хочется произносить.
А вдали уже тянулся высокий правый берег Оки, едва просматривавшийся в утренней дымке. Ещё какие-то полчаса, и вот поезд уже медленно катится вдоль платформы вокзала Нижнего Новгорода. Меня встречает брат Юрий, на четыре года старше меня. Ещё довольно-таки рано, и мы медленно идём к нему на квартиру, в которой я ещё ни разу не был.
* * *
Мне надо мою неделю пребывания в Нижнем «отработать» с максимальной пользой. Конечно, я буду все эти дни в кругу семьи брата пользоваться гостеприимством Нины, его жены, буду прогуливаться со своей племянницей Светой в Первомайском саду. У Юры есть электронное фортепиано, но не такое, что покупают сейчас родители детей, поступивших в школу искусств по классу фортепиано. То, что они приобретают по своему невежеству, — это профанация, так как за двадцать тысяч рублей можно приобрести лишь жалкую имитацию, и это, уж конечно, не может соответствовать требованиям фортепианной школы. Но сейчас время не культуры, а потребления, и родители-потребители подходят к этому вопросу соответственно: лишь бы не тяжело было перевозить. Да, классическое фортепиано с его чугунной рамой — дело достаточно громоздское, и нет замены этому металлу. Чугун обладает хорошей звукопроводимостью, и, что немаловажно, прочностью; мало кто знает, что общее натяжение струн в фортепиано — двадцать тонн (!), и если бы не было чугунной рамы как обвязки, то инструмент вмиг разлетелся бы по кускам. Так что требования в школах пока ещё не изменились, но преподаватели вынуждены, скрепя сердце, соглашаться на новомодные приобретения из-за того, что в школах с каждым годом набор учеников всё меньше и меньше, — и чтобы удержать хотя бы тех немногих, кто поступили, стараются не ставить строгих преград. Ну да, везде приметы нового времени…
Но у Юры инструмент дорогой, японский, со многими возможностями благодаря выбору различных тембров и пр., — так что он «отводит душу», когда садится что-то сыграть. Учился он, собственно, по классу виолончели, но по специальности имел «четыре», а по предмету, который называется «общее фортепиано» — «пять». Так всю жизнь и был в хорошем смысле исполнителем-любителем, потому что жизнь пошла по-иному. В церкви играл на фисгармонии (наша семья из евангельских христиан), потом работал настройщиком фортепиано на фабрике «Волга» в Горьком, после армии работал настройщиком органа в горьковской консерватории.
Да, чувствую, неизбежны будут постоянные отклонения «от курса» в моём повествовании. Но ведь это понятно и извинительно; со многими моментами из нынешнего времени обязательно связано что-то из прошлого, и в этом есть своё очарование и назидание.
А пока я гуляю по знакомым местам, вглядываясь во многие новшества и вспоминая: здесь было вот так, а вот здесь мы любили прохаживаться с тем-то. К счастью, Нижний сохранил много из своего былого, — в отличие от Воробежа, где беспамятством коммунистов, а потом — уже в нынешнее время — хамством безнаказанности чиновников разрушено то, что не было уничтожено даже во время войны с фашистами. У нас научились только вывешивать таблички «охраняется законом!», и это выглядит скорее всего издевательством; можно подумать, что таким образом тот или иной культурно-исторический объект будет сохранён. Охранять и сохранять — совсем не одно и то же. Как-то нехотя постоянно приходится делать сравнения, гуляя по городу моей юности.
…Да вот же оно — это здание, где когда-то было Дворянское Собрание. Сколько раз в былые годы я проходил мимо, и оно мне почти ни о чём не говорило. Только потом мне стало известно, что в 1833 году здесь бывал Александр Пушкин, собиравший материал по пугачёвскому бунту. Ну, был да был, — где он только ни был. Но казус в том, что нижегородский военный губернатор увидел в этой «столичной штучке» что-то странное, подозрительное. «Наверное, с какой-нибудь тайной инспекторской проверкой», — так, вероятно, размышлял высокопоставленный человек и во избежание неблагоприятного мнения устроил бал в честь петербуржского гостя. На этом гостеприимство не ограничивалось, и губернатор организовал пышный обед в своём доме, который был аккурат через дорогу от Дворянского Собрания. Сей курьёз Пушкин поведал Николаю Гоголю, — и была написана комедия «Ревизор», вот уже столько лет ставшая обличительной сатирой бессмертного российского лакейства.
Здесь, на пересечении Большой Покровской и Дворянской, я дождался своего брата, которому нужно было успеть отнести какие-то документы в Пенсионный Фонд; мы собирались прогуляться по бывшей советской улице, названной в честь Якова Свердлова. Горожане её называли без пиетета: «Свердловка», а старые люди — «Сверловка». Как отрадно осознавать, что это снова Большая Покровская — уже без троллейбусных проводов, без автобусов. Её историческое название объясняется несложно: когда-то здесь доминировала церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Теперь она целиком пешеходная: сверху от площади Максима Горького вниз до самой площади Минина и Пожарского. Как же много изменилось! Метро начали строить ещё в бытность моего здешнего проживания, и вот уже проложена ветка с выходом в нагорную часть города. Это же какая экономия времени и сил для горожан при нынешнем скоплении транспорта.
На протяжении всей Большой Покровской то слева, то справа стоят современные скульптуры, отражающие типаж людей дореволюционного времени: то почтальон с велосипедом, то купец у своей торговой лавки, то половой зазывает в трактир. А вот элегантная дама осматривает себя в зеркале; ещё ниже по улице — молодая пара, задержавшаяся на перекрёстке. Дальше через квартал — Евгений Евстигнеев сидит у театра драмы, весьма и весьма узнаваемый; он же ведь здешний уроженец, и актёрская тропа его начиналась здесь. А завершает галерею скульптур внушительного размера, как и положено, смотрящий за порядком городовой. Не знаю,— а спросить было не у кого, — один ли скульптор создал эти произведения или это плод коллективного творчества; как бы там ни было, в восприятии сохранилось ощущение цельности взгляда и понимания той эпохи. И что весьма важно: характеры отражены точно, не через современные выкрутасы. И промыслы, народные промыслы, выставленные на продажу — от сувениров-магнитиков с нижегородскими видами до произведений искусства, от живописи до пейзажей из бересты.
Мы уже собрались было входить в Кремль, как Юра предложил:
-«Если ты не возражаешь, мы можем, отдохнув несколько минут в сквере, пройти до консерватории. Ты же помнишь, она недалеко, в пяти минутах хода отсюда. Я давно хочу побывать в её Большом зале, ещё раз взглянуть на орган, с которым я работал. Самому выбраться всё как-то недосуг, а с тобой — самый раз. Ну как?»
Что значит — «как»? Конечно, идём. Я сам за это время уже успел почти всё забыть в расположении этого учебного заведения, но орган помню. Пока мы шли, Юра рассказывал:
-«Буквально год или два назад в местных газетах и телевидении прошло сообщение, что нижегородская епархия РПЦ хочет вернуть здание, где располагается консерватория, в своё владение, — это был когда-то Архиерейский дом. Такая картина в СССР встречалась часто. Но скажи мне, в чём виноваты студенты, профессорско-преподавательский состав, культурная жизнь города, в конечном счёте, что в том здании находится консерватория? Разве они — именно они — насильно выселяли кого-либо? Что ж, повторять большевистский метод экспроприации? А ведь чиновникам от духовенства нужно было лишь обустроить там епархиальную библиотеку. Конечно, были митинги; деятели культуры выступали во всех СМИ, обращались в Москву с петициями, где стояли тысячи подписей.
Я лично написал министру Культуры Вл. Мединскому. Не дословно, но примерно так: место, где можно будет разместить рояли на время приобретения (или постройки) нового помещения, найдётся; построить новое здание для консерватории тоже можно. Но будут ли там соответствующие акустические данные для органа? Вряд ли. Разберут орган, — так ведь трубы нужно хранить в определённых условиях; ведь нужны соответствующие температура и влажность. Да и стоит ли вся эта игра свеч? В какие неоправданные затраты всё это обойдётся. Орган в 1960 году стоил министерству Культуры 650 тысяч рублей золотом! И не дешевле ли построить новую библиотеку для епархии, чем со столькими рисками и несоразмерными затратами лишать город органных концертов в консерватории, где выступали знаменитые органисты?
И ты знаешь? — я получил ответ (передаю, конечно, не слово в слово): меня благодарили за искреннее участие в отстаивании любимого мной органа; выражали признательность за мои практические предложения. Отрадно осознавать, что хотя бы иногда в наши дни хоть что-то можно защитить, — ведь консерваторию «отвоевали». А ведь она была бы жертвой православного мракобесия в духе большевизма под предлогом вернуть «бывшее имущество» назад».
…Вахтёр попросил предъявить документы, что мы и сделали. Правда, лучшим «документом» были слова брата, что он с 1971 по 75-й работал здесь органным мастером. Это сработало, но — порядок есть порядок — нам в сопровождение дали какого-то служащего; что ни говори, а нам ведь нужно было пройти к органу. Поднимаемся по мраморным лестницам с чугунными перилами, — остаток прежней жизни сохранился до сих пор, — на второй этаж. Собственно, Архиерейский дом был двухэтажный, и на втором была своя церковь, но для нужд консерватории купол убрали и построили третий этаж. К счастью сохранилась алтарная часть, и там-то известная фирма по строительству органов «Александр Щукэ» (г.Потсдам), предварительно изучив акустические данные, согласилась построить орган. Юра продолжал рассказывать уже конкретно на месте:
-«Этот орган был сделан по чертежам самого И.С.Баха, который был не только виртуозным исполнителем игры на органе и композитором, но и органостроителем. Органы бывают разные по количеству труб, мануалов и регистров. В этом 2349 труб; из сплава олова и цинка — 2045 труб, медных — 96, деревянных — 208.
Случай меня свёл с одним немцем в одной протестантской церкви в Москве, хорошо говорящим по-русски. Он, оказывается, был из той бригады, что приступила к строительству органа в Горьком. Карл пригласил меня посмотреть на этот процесс. Мне тогда было 16 лет. Представляешь, как мне повезло быть при рождении «царя музыки»? Я ведь с детства любил фисгармонию, имитирующую звук органа. Кстати, ты же знаешь, на нашей, которую папа привёз в 1959 году из Москвы, так и написано золотыми буквами — «орган»; она была американской фирмы. Наверное, ей лет двести. Где она, к слову сказать? Цела, да? Конечно, требует ремонта: и меха надо переклеить, и голоса прочистить. Отвлёкся я…
Так вот, первый концерт в горьковской консерватории состоялся 23 октября 1960 года; исполнителем был Вольфганг Шетелих (Лейпциг).
Когда шло строительство органа, я познакомился с большим мастером, который здесь же всегда присутствовал, — с Лецким Владимиром Александровичем. Мы подружились с ним. Он мне говорил несколько раз: «Если бы тебе не идти скоро в армию, я взял бы тебя и многому научил». Его отец работал мастером роялей и фортепиано ещё в царской России в Санкт-Петербурге на фабрике «Беккер». Всё своё знание и множество секретов механик, — а моделей было много и разных, — он передал сыну. Конечно, желание учиться у Лецкого В.А. было велико. И если бы не армия, я был бы его учеником хоть на следующий день. Он меня полюбил как «слухача». Ведь я учился семь лет в музыкальной школе по классу виолончели, — а по этой специальности брали исключительно с чувствительным музыкальным слухом.
До армии работал я, ты знаешь, на фабрике пианино «Волга»; туда же вернулся и после. Однажды Лецкого В.А. пригласили на фабрику сделать экспертизу одному инструменту; он подошёл ко мне и тихо сказал, что, по его сведениям, Госплан скоро фабрику закроет. Но добавил самое главное для меня: надо срочно увольняться и идти работать в консерваторию. С его слов выходило, что он уже говорил обо мне ректору Домбаеву Г.С., и вопрос решается в мою пользу. Так я стал работать органным мастером — разумеется, при Лецком. Консерваторию я тогда называл «храмом музыки», и я был, можно сказать, счастлив, занимаясь любимой работой.
Были, конечно же, и трудности. Прежде всего — это надо было очень рано вставать и приезжать к 7 часам утра, — а ты знаешь, какое расстояние надо было проехать с заречной части города в нагорную. Занятия у студентов начинались в 9 утра, а нам, настройщикам, нужно было быстро обежать все классы за два часа, подстраивая рояли и устраняя дефекты в их механиках. Лично в мою обязанность входила проверка влажности в органе, и нужно было пробежать пальцами по всем трём мануалам; затем осмотр малого учебного органа (800 труб) и проверка двух концертных роялей на сцене. Да, малый орган построила та же фирма в специальном классе; у него два мануала. Ещё трудность состояла в том, что настройка концертного органа осуществлялась только ночью — с 24 часов до 6 утра. При этой сложной работе слушаешь обертоны звука, и нужна абсолютная тишина. Чтобы преодолеть сон, мы с напарником пили крепкий чай.
Лецкий В.А. вскоре уволился по возрасту; но по любому вопросу, — а их возникало много, — Владимир Александрович приезжал в консерваторию, помогал советами, раскрывая те или другие секреты сложного инструмента.
Однажды, когда играл профессор Ройзман, концерт пришлось прервать в середине исполнения «Токкаты и фуги ре-минор» И.С.Баха. Ройзман прошёл за кулисы и сказал, что «ре» первой октавы ножной клавиатуры не звучит вообще. Надо сказать, что мы были обязаны дежурить во время концертов — хоть органных, хоть фортепианных. И вот нам пришлось осторожно войти в орган, снять неработающую трубу; выяснилось, что звуковой проход закрыл большой рыжий таракан. Такое, правда, было только один раз, пока я там работал. Ведущая извинялась перед слушателями, концерт продолжился».
-«А сколько, Юр, ты здесь проработал?»
-«С 71 по 75 год. Конечно, ты спросишь, почему так мало. Так ты пойми, в каких трудных условиях мы работали. Ночная работа везде оплачивалась по соответствующему тарифу, — у нас же не оплачивалась. Рояли: они эксплуатировались с 9 утра до 24 часов ночи, — а ты, будь добр, подай всё в лучшем виде. Амбиции у преподавателей сам знаешь какие: каждый чуть ли не звезда первой величины. И за какую зарплату, ты можешь себе представить? — 90 рублей! Это при сложности работы и — самое главное — уникальности профессии. У нас столяры на фабрике получали в три раза больше, у них работа была сдельная».
-«Пролетарский подход, известное дело. Ну что такое — работа с роялем? Тюкай да тюкай по клавишам в своё удовольствие… А какая это нагрузка на мозг и психику, это никого не интересует. И напоследок, — а то наш «смотрящий» уже становится нетерпеливым: кто же давал здесь органные концерты? Ты помнишь?»
-«Ну ты скажешь! Как не помнить тех, для кого не спал ночами? Вот пожалуйста, прямо по памяти: Леонид Ройзман, я о нём говорил, его ученица Галина Козлова, Гарри Гродберг, Рольф Уусвялли. Выступали и другие, конечно».
Мы благодарим вахтёра (август, в консерватории нет никого), выходим и возвращаемся к главной площади города.
Справедливо было бы сказать: «Кто в Кремле не был, в Нижнем Новгороде не был». Это же какое-то очарование! Расположенный над волжской кручей, с которой далеко просматривается заречное раздолье, Кремль — это целая историко-архитектурная композиция. Боюсь, что стану говорить патетическим тоном, но трудно удержать себя от высокого слога. Кто-то из историков-нижегородцев весьма точно назвал кремлёвскую стену с её башнями ожерельем, украшающим часть правого берега Волги. Сама стена — это своеобразная туристическая тропа; на неё можно подняться и пройти почти по всей её протяжённости. Ширина этой «тропы» такова, что по ней свободно разъехались бы лошадиные упряжки, — и это наверху, а к низу стена расширялась! Вся эта красота расположена на весьма сложном рельефе местности, со впадинами и подъёмами; невозможно не вспомнить с благодарностью архитекторов столь мощного и совершенно не угрюмого фортификационного ансамбля.
Но ведь и сама природа поднесла древнему городу, — а он основан в 1221 году, — свой щедрый дар. Вообразите: от площади Минина и Пожарского сквозь Дмитровскую башню входишь на территорию Кремля; берёшь чуть левее — и вот Архангельская церковь, где покоится прах «раба Божьего» Минина, а за ней — захватывающая дух заволжская ширь. Внизу чуть левее — знаменитая «Стрелка», место слияния двух больших российских рек Оки и Волги. Сколько раз я здесь бывал, в одиночку или с кем-то, но никогда не было ощущения пресыщенности, всегда покидал это место лишь потому, что уходить всё же надо было. И снова возникло чувство бессилия от невозможности передать это очарование словами прежних наших писателей и поэтов, которые из каких-то глубинных недр души извлекали художественные образы при изображении подобной красоты.
Мы с Юрой спускаемся и выходим из Кремля через Ивановскую башню к «Скобе», — так зовут нижегородцы эту небольшую площадь. Но прежде чем дойти до неё, проходим мимо храма Рождества Иоанна Предтечи. В советское время его снесли, а теперь построили заново, и само это место весьма знаменательно. В картинной галерее города есть большое изобразительное полотно кисти Константина Маковского «Воззвание Минина к нижегородцам». Мы помним то Смутное время, когда ополчение, возглавленное князем Дмитрием Пожарским, готово было двинуться на Москву для изгнания интервентов, — но нужны были средства, а государственная казна была пуста. И вот посадский староста с паперти храма призвал народ жертвовать, кто чем может. В Москве на Красной площади стоит знаменитый памятник этим двум прославленным людям, созданный скульптором Иваном Мартосом; открытие состоялось в 1818 году. Здесь же, на своём историческом месте, стоит лишь копия того памятника, выполненная в 2005 году Зурабом Церетели.
Завершаем своё путешествие по бывшей улице Маяковского, которой ныне возвратили её былое название — «Рождественская», ибо посередине её стоит величественная Рождественская церковь. В городе ещё по старой памяти старожилы называют её Строгановской, потому что постройку её заказал известный тогда на всю Россию солепромышленник Строганов. Как и многие объекты зодчества, эта церковь имеет свои легенды. Одна из них гласит, что когда император Пётр Великий в свой приезд в Нижний посетил для молитвы этот храм, то в одном лике на иконостасе увидел поразительное сходство с самим Строгановым. Гнев царя был столь велик, что он велел опечатать храм, и тот действительно был закрыт на целый ряд лет. Впрочем, вероятнее всего, это не более чем легенда.
Мы, однако, уже изрядно устали; пройдено было весьма немало, не меньше было и впечатлений, нам пора возвращаться домой. А назавтра назначена встреча с ребятами.
Глава вторая
Встречаюсь вначале с Олегом, — мы, оказывается, живём друг от друга неподалёку (вернее, он живёт недалеко от Юры). И вот выхожу на Комсомольскую площадь, выхожу загодя, ибо многое перестроилось и можно запросто опоздать, не зная пути наверняка. Почему-то сбилось время в моём мобильном телефоне, — да ведь я вчера вечером, вспомнил, уронил его нечаянно, — и захожу в торговый центр, чтобы зайти к продавцу этими аппаратами; уж там-то мне установят правильное время. Сам не люблю возиться с подобными проблемами из-за того, что в телефоне все буквы обозначены как-то мелко; это раздражает. По этой причине даже СМСки не умею отправлять, хотя при желании научиться этой премудрости совсем не трудно. Жена часто в подобных случаях говорит: «Ты не дружишь с техникой», — с чем я и не спорю. Есть же у меня право иметь слабости или нет?
Но вот время в мобильнике скорректировано, и я даю контрольный звонок Олегу. Да, он уже на подходе. Выхожу на площадь и вижу, как он смешно торопится к условленной нами остановке трамвая. Узнал его сразу, потому что видел его на фотографиях, присланных Сашей Гольденбергом, который года три назад с женой и внучкой приезжал из Израиля на свою родину. Формальный повод был — свадьба у родственников, а в основном было желание показать внучке, где родились, выросли и поженились её дедушка с бабушкой. Диана — девочка смышлёная, милая внешностью, уже старшеклассница; там, в Израиле, хочет поступать учиться,..как бы это сказать? У нас это называлось бы — Институт внешний отношений. А что? Девочка серьёзная, небалованная, у неё это дело пойдёт. Так вот: Саша после своей поездки «скинул» мне по интернету фотографии встреч, — так что Олега я узнал сразу даже издали, хотя — трудно представить — не виделись аж с года выпуска, с 66-го.
Обнялись и сразу в трамвай. В тех крупных городах, где умные и умеющие правильно управлять власти, трамвай не отменили; осталось ещё понимание нужности и полезности общественного электротранспорта. В европейских городах и даже в столицах трамваи ходят, и их постоянно модернизируют. Уж на что Москва — и то не отказалась от этого. А в нашем Воробеже всё накорню продано и скуплено; имею в виду в данном случае именно трамвайный парк. Убрали рельсы под предлогом расширения проезжей части для автотранспорта; во многих местах не удосужились даже и рельсы убрать, в буквальном смысле — закатали под асфальт. А что, мы ведь люди широкой души: к чему мелочиться? Гниют тысячи тонн металла? Да кому он нужен, этот металл? Проект по ликвидации трамвайных путей надо скорее продвинуть, освоить его, хорошо на этом заработать, — и какое дело до того, что даже обычные горожане, не сведущие в экономических раскладах, заранее знали, что таким образом проблему транспортной перегрузки на дорогах всё равно не решить. Вот и массовая вырубка деревьев под благовидным предлогом освобождения территории для парковок, — снова и снова поневоле вспомнишь мудрые слова: «Кого Бог хочет наказать, у того прежде отнимает разум». Деревья были с любовью посажены нашими отцами и матерями после войны, — всё ведь было разрушено-покалечено, — а теперь продажные чинуши творят конкретное преступление, разрешая опустошать целые улицы. Но ведь опять проблема этим не решена; автомобилей становится катастрофически больше с каждым годом, и экологический фон ужасен.
Наверное, это старческое брюзжание. Хотя подобные мысли и возникали в подсознании, но не об этом же я думал, когда мы ехали с Мыльниковым через Молитовский мост в нагорную часть города. Ба! Да тут и кондуктор имеется, причём с современной «считалкой», удобно прикреплённой повыше запястья; она же и выдаёт билет. У нас, в Воробеже, не так. У нас по-простому, — а сказать точнее, по-воровскому: деньги без билета в руки водил грязных автобусов (скупленных по дешёвке оптом за рубежом как отработавших свой срок да и предназначенных там лишь для междугородних маршрутов; но у нас, конечно, никакие кондиционеры не работают — «зачем? годится и так», окна задраены, как в подлодке; проехать в таком авто жарким летом — пытка в буквальном смысле). И что, в Нижнем нет своей мафии, чтобы освоить ещё одну статью «доходов», как у нас? Но я этот вопрос Олегу не задал.
Здешняя прибрежная часть и в советские времена называлась «Молитовкой», и говорят, что название пошло со времён бурлаков, когда они, спуская баржи вниз по Оке, здесь делали стоянку и молились. Кто сейчас поручится за достоверность очередной легенды?
А справа от нас, если ехать с заречной части в нагорную, есть парк, который называется удивительно — «Швейцария». Это естественная лесополоса, покрывшая склоны, спуски и овраги, придающая живописный колорит правому берегу Оки. Там были пешеходные дорожки, больше — тропы, неухоженные и ничем не обрамлённые, но они-то и добавляли прелесть этому месту. Если смотреть через Оку вниз, то мало чего отыщешь отрадного для глаз, жаждущих красот: большой массив автозавода и других заводов, назначение которых я уже забыл. Этот район всегда просматривался сквозь дымку из-за плотно расположенных друг ко другу работающих промышленных объектов. Чуть поодаль — Мызинский мост, так удачно разгрузивший город уже в последние советские годы.
Собственно, я так до конца и не понял, зачем мы ехали к Речному вокзалу таким почти кружным путём. Мне казалось, что через Канавинский мост добраться до места встречи было бы проще. Но наверное я уже плохо понимал транспортные развязки, да и какая мне была разница, как ехать? Всё было, можно сказать, ново, хотя старые рельефы окского правобережья всё же не были забыты. Расширен опасный серпантин, и встречный автотранспорт может ехать без лишнего риска. Поднялись наверх и едем по Краснофлотской; впрочем, эта длинная улица, постепенно спускающаяся, теперь тоже обрела своё прежнее название благодаря доминирующей здесь церкви — Ильинской.
Нет, Олег всё же чего-то намудрил с нашим маршрутом. Это ведь надо было? — спуститься до Почаинки (когда-то здесь протекала речка с таким названием), потом пешком до Скобы и по Рождественской улице уже скорым шагом — опаздывали — к Речному вокзалу, напротив которого в сквере нас ждали Исхак Шакеров и Саша Крупенько.
* * *
Скорее всего, место, где ребята предполагали «посидеть», было у них насиженное, — так чувствовалось. Неподалеку, на самом берегу есть ресторан «Ивушка плакучая». И правда, несколько ив, этих чудных своей сентиментальностью деревьев, стояли во внутреннем дворике, склоняя как-бы в плаче свои длинные косы к посетителям. А на берегу чего, конкретно, мы были, — этого не сказал бы никто с определённостью. Ресторан расположен аккурат напротив «Стрелки», места слияния Оки с Волгой. Кто тут скажет, чьи воды омывали набережную под «Ивушкой»? Прямо перед нами, вдали за водной гладью, стоит собор Александра Невского, который считают третьим по высоте (87 метров) и грандиозности храмом после «Христа Спасителя» в Москве и «Исаакия» в Питере. И его не обошла молва-легенда, которая маловероятна: будто собор стоит на плавучих сваях из морёного дуба. Легенда эта, видимо, основана на рассуждениях, что воды двух рек неминуемо размыли бы обычное основание столь большого сооружения. В каждой легенде есть свой резон…
Всем захотелось заказать что-нибудь рыбное, например — форель; лишь Олег выбрал что-то мясное в горшочке. Официантки были явно не в своём деле; подрабатывали, наверное, летом. Но мы прощали их упущения, мы были в благодушии: никуда не спешащие мужчины, так давно не видевшие друг друга и очень хотевшие этой встречи. Конечно, первые тосты — за встречу, за то, что мы выглядим ещё очень даже ничего…
Как же мы прожили свою жизнь? Это рассказать мы даже и не пытались, понимая с неизбежной уже умудрённостью, что обо всём всё равно не расскажешь, — значит, не стоит и начинать. Должен был быть с нами ещё Лёва Батуев, — тот мастер на застольные темы, — но приехать он не смог, о чём искренно сожалел; какая-то автокатастрофа произошла в семье его дочери, кто-то был в травме, и Лёва сидел неотлучно с внучкой на даче. Из-за плохой слышимости я мало чего понял конкретно, когда звонил ему по мобильнику, и было жаль, что беда не позволила нам встретиться.
…Саша проработал главным энергетиком на каком-то предприятии, был даже в моём городе на конференции, но не знал моих координат, чтобы встретиться. О Воробеже отзывался лестно, и мне было неясно, хотел ли он этим сделать мне приятно, или ему действительно чем-то понравился наш город; я-то о нём мнения совсем другого. А тут и он спрашивает:
-«Слушай, Алекс, что за странное название — «Воробеж» с этим усилением на последний слог? Вечером, когда нам предоставили прогулку по городу, экскурсовод, помнится мне, что-то говорила, но как-то невразумительно».
— «Да видишь ли, местные краеведы и сами не едины во мнении на сей счёт. Мне наиболее близка версия, по которой следует полагать, что сюда, на тогдашнюю окраину близ реки Дон, собирался люд весьма сомнительного свойства. Тогда ведь «вором» называли всякого, кого преследовала тогдашняя власть. Вот такие и оседали здесь. Им давало покровительство местное начальство, чтобы они защищали южные рубежи. Надо полагать, люд этот был бесшабашный; при любом недовольстве мог бежать дальше. Вот и сложилось название этого города: «вор» да «бежать». Не утверждаю, что это так, но неосознанно склоняюсь к этому варианту. Я родился там; двадцать три года выпали на проживание в Нижнем, но, вернувшись, не полюбил свою «малую родину». Всё проворовано, а уж от пыли просто дышать нечем. Пыль-то особенная, цементная. Весь город выложили плиткой, специально, — я в этом уверен, — не выдержанной технологически. Она мягкая, быстро крошится под ногами, — но ведь это же и выгодно для производителей: можно через каждые два-три года снова плитку менять. Что и делается…»
…Олег ещё по пути к месту встречи кое-что рассказал о себе: инженер по радиоэлектронике, был начальником какого-то отдела. Я по своей плохой способности дружить с техникой не много чего понял, да мне и не это было главным; по общему моему впечатлению я мог сделать для себя заключение, что он на жизнь не жалуется: есть дети, внуки, пенсия не минимальная.
…Про Исхака же я знал и прежде, что он классный стоматолог, последние годы был главврачом городской стоматполиклиники. Сейчас уже решил дать себе больше свободы и, получив звание «заслуженного врача», ушёл в частную практику. Два его сына тоже стоматологи, — вот и открыли своё семейное дело. Исхак выглядит респектабельно; по всему видно, что ему не приходится жаловаться Аллаху на жизнь.
Олег молодец: догадался захватить с собой фотографию той давности, когда мы в 66-м году заканчивали последний, одиннадцатый класс. Да, был такой эксперимент с «одиннадцатилеткой», непонятно для чего задуманный, неясный до сих пор. У нас и по сей день всё экспериментируют в образовательной системе, и «заводиться» на эту тему уже просто нет смысла от всей этой чиновничьей бестолковщины. У меня тоже была такая фотография, но слишком на мою долю выпало разных переездов, — так что не мудрено, что многие просто потерялись, как потерялась и такая.
Просто удивительно, как всё умилительно смотрится через столь большой период времени. Уж многие имена я просто не мог вспомнить, и хотя ребята подсказывали, — всё ж они не уезжали из Нижнего и хоть как-то, хотя бы случайно что-то знали друг о друге, — но для меня всё было как бы в тумане. Да и ребята давали лишь отрывочные сведения об одноклассниках, лица которых смотрели на меня. Встреть они меня, тоже вряд ли узнали бы.
Зная, что всё надо делать вовремя, я от разговоров обо всём и ни о чём конкретно перехожу к основному, ради чего так желал этой встречи.
— «Мне хотелось бы, пока мы все здесь в доброй памяти (лёгкий намёк на неизбежное последствие от тостов), чтобы мы поделились своими воспоминаниями о нашем Рувиме. Понимаю, что время сделало своё неумолимое дело, и многих подробностей нам не воссоздать, как бы нам сейчас этого ни хотелось. Я хочу написать книгу о нём, но фактического материала у меня слишком мало для этого проекта, как сейчас принято говорить. Так поделимся же каждый, кто чем может».
Все уже знали, что разговор неизбежно пойдёт по этому руслу, потому что я загодя, ещё только планируя поездку, созваниваясь, делал «заявку» на эту тему. Два года уже, как ушёл из земной жизни наш учитель, классный руководитель Рувим Иосифович Фельдгун. Между собой мы звали его Рувимом, и в этом не было даже намёка на пренебрежение. В обращении к нему непосредственно у нас получалось уж совсем по-ребячески: «Румощ», — но он это воспринимал спокойно. Мне трудно судить, какой след он оставил в жизни других своих многочисленных учеников, но про себя я точно знаю, что его личность незримо сопровождала меня во всю мою сознательную жизнь.
Продолжение
