Отправляемся в клуб. Обширный зал, сотен на пять сидений. Примерно половина мест занята. Солдаты сидят прямо в бушлатах, некоторые в ушанках. Пройдет совсем немного времени, и я очень даже позавидую им: день был довольно морозный, а я вырядился в костюмчик. Спасибо, хоть галстук надел.
Убийство Гонзаго в отдельной мотострелковой
Владимир Душский
Вы уж меня, старика, простите, но история, которую я хотел бы вам по этому поводу рассказать, история, на мой взгляд, весьма поучительная, требует довольно-таки пространной экспозиции, вводных, так сказать, пояснений. С них мы, с вашего позволения, и начнем.
Итак, сорок два года из моих нынешних семидесяти четырех прожил я в браке с несравненной моей Верой Ильиничной. Женщина она была удивительных достоинств, и брак наш, земной ей, покойнице, поклон, во всех отношениях был счастливым, кроме, увы, одного: как говорится, не дал нам бог детей. Я не открою Америки, если скажу вам, что потребность в них, привязанность, благоговенье становятся особенно острыми на склоне лет. Поначалу ты молод, жизнь и так бьет ключом, после надобно строить карьеру, потом, решив основные задачи жизнеустройства, ты уже просто занимаешься любимым (если оно, конечно, любимое) делом, но чем менее ощущаешь ты кипение жизненных сил в себе самом, тем нужнее становятся тебе юные существа. Все это общеизвестные истины, все именно так происходило и со мной. И вы понимаете, что, когда шесть лет назад из жизни ушла моя Вера, потребность эта стала еще острее. Так и случилось, что я привязался к Гоше.
Гоша, он же Георгий Евгеньевич Крушинин, приходится мне троюродным внуком. Иными словами, если вас это интересует, его отец, Евгений Петрович, является сыном Инессы, моей двоюродной сестрицы. В общем, Гоша мне, конечно, родня, но не из самых, что называется, близких. Но ведь (тоже не больно оригинальная истина) порою дальние родственники бывают куда ближе иных формально близких. Так вышло и у нас с Гошей.
Случилось же это, в значительной мере из-за того, что в довольно-таки юном возрасте он оказался фактически без отца. А это, в свою очередь, произошло оттого, что, с позволения сказать, папаша его, Евгений, как вы помните, Петрович, где-то в конце девяностых укатил себе благополучно в Америку. Там он, как водится среди подобной публики, сперва сколько-то времени зарабатывал себе на жизнь программированием, потом у него завелся какой-то бизнес, дела пошли довольно успешно, появилась новая дама, кого-то они, как будто, даже родили, и, как следствие, интерес Евгения Петровича к его российскому семейству не то выветрился, не то, возможно, испарился. Так или иначе, Гоша сызмалу рос без отца. Я даже не знаю, помогал ли им как-нибудь Евгений Петрович и, вообще, сохранял ли он с Аленою, Гошиной матерью, какие-либо отношения. Когда я один-единственный раз попытался спросить ее об этом, она довольно резко меня оборвала. Впрочем, женщиной она оказалась сильной и предприимчивой, и материально сын ее ни в чем не нуждался. Хотя (очередной трюизм) отец мальчишке нужен не только как кормилец.
Разумеется, на место отца я претендовать не мог, но, видимо, и мальчонка почувствовал каким-то образом мою привязанность, и он решил попробовать меня на роль старшего друга. Так или иначе, но лет с двенадцати он стал частенько ко мне наведываться. Рос он существом весьма независимым и приезжал ко мне всегда самостоятельно. По-видимому, ему было со мной довольно-таки интересно. Порой мы бродили по городу, посетили едва ли не все московские монастыри и усадьбы. Он с видимым интересом слушал мои рассказы, расспрашивал даже — но в памяти у него оставалось немного. Ту же картину наблюдал я, и рассматривая вместе с Гошею книги из моей, не побоюсь сказать, весьма неплохой библиотеки. Читать он, правда, — как, впрочем, и большинство его сверстников — не любил, и, сколько я ни пытался его к этому приохотить, заметного успеха не достиг. Иногда он, видимо, из чувства такта, брал у меня какую-нибудь не слишком толстую книжку, но через месяц-другой она возвращалась ко мне, сопровождаемая его комментарием: «Не, знаешь, дед, что-то она все-таки не того…» — и выражение его мальчишеской физиономии отбивало у меня всякое желание разбираться, чем именно не угодило ему очередное произведение.
Кстати о физиономии. Годы шли, парень окончил школу, поступил в какой-то затрапезненький институт — ах, простите, университет: кто ж только не щеголяет ныне подобным торжественным наименованием! — справил двадцатилетие, а на лице его — так и хочется сказать «рожице» — по-прежнему красовалось шкодливо-жуликоватое выражение восьмиклассника. При всем том «восьмиклассник» наш отлично разбирался в жизни, где-то как-то подрабатывал (порою довольно удачно), пользовался успехом у барышень — и активно этот успех использовал, — и, вообще, все у него, если верить его словам, было «тип-топ».
И вдруг — гром среди ясного неба: малого отчисляют с четвертого курса. Выясняется, что у него не только полный завал с последней сессией, но и по более ранним временам имеются две-три задолженности, да еще с одной из них дело обстоит как-то не очень чисто. В общем, даже при нынешних сверхлиберальных порядках, когда институты руками и ногами держатся за каждого «платника», терпеть дальнейшее пребывание нашего Гошеньки в стенах учебного заведения сделалось невозможно.
А что происходит с отчисленным из института двадцатилетним балбесом, известно каждому: его забирают в армию. Если, конечно, семейством не будут приняты «соответствующие меры». Алена, я знаю, готова была меры эти самые предпринять, но тут взбунтовался сам юный гордец: пойду послужу, ничего со мной не случится! Подумали, порядили и решили благословить «ребенка» на первый в жизни серьезный поступок. С дедовщиною в армии стало, по слухам, потише, а парню серьезная встряска может и на пользу пойти. В общем, Мальбрук в поход собрался…
Надо сказать, что с местом службы Мальбруку нашему сильно повезло. Он попал в некую гвардейскую мотострелковую бригаду. Я даже до сих пор помню ее номер, но для нашего повествования он не имеет никакого значения. О везении же можно было говорить сразу по двум причинам. Во-первых, бригада, как сказано, была гвардейской, а потому, надо думать, порядка в ней была больше, чем в какой-нибудь рядовой части. А во-вторых, она располагалась, или, по-военному, дислоцировалась в самом ближнем Подмосковье. В общем, чтобы добраться туда, нужно было доехать до одного из окраинных метро, а оттуда не более пятнадцати минут на маршрутке. Ну, если с ожиданием, то, максимум, полчаса.
Служить наш новобранец отправился поздней осенью, и вскоре после того, как улеглись прощальные переживания, мне в голову пришла одна мысль, имеющая касательство к его пребыванию в рядах вооруженных сил. Зная в достаточной мере характер рядового Крушинина — да и читатель имел уже возможность составить некоторое о нем представление, — я подумал, что неплохо было бы установить какие-то неформальные контакты с командованием бригады. Потому что — смотри историю с отчислением студента Крушинина из института — от Гошеньки можно было ожидать поступков, не слишком согласующихся с требованиями армейских уставов, и было бы очень неплохо на случай совершения таких поступков иметь возможность хотя бы немного прикрыть потенциального нарушителя.
Я не раз говорил и даже, помнится, как-то писал о том, что многие задачи, представляющиеся на первый взгляд неразрешимыми, допускают нередко решение, вполне посильное для простого человека. Так вышло и на сей раз. Читатель, верно, помнит, что о ту пору едва начиналась зима, а в конце января предстоял чеховский юбилей (при желании вы теперь можете вычислить, в каком году происходило дело). Уж кому-кому, а нам, гуманитариям, об этом было отлично известно. Да, я ведь, кажется, до сих пор не сообщил вам, что преподаю в педагогическом зарубежную литературу. Разумеется, несравненный Антон Павлович относится к нашей, отечественной (хотя, несомненно, и к мировой), литературе, но мы, слава богу, не закоснели еще каждый в своем предметном закоулке, и праздник русской литературы — наш общий праздник. В общем, проглядываю как-то я в Интернете программу предстоящих празднеств, и является мне безумная несколько идея: а отчего бы не устроить маленький такой праздник и в этой самой гвардейской мотострелковой?! Что за дичь! — скажете вы. Что общего между Чеховым и мотострелковой! Они там стрелять должны да на мото… на бронемашинах, значит, носиться, а вы им душещипательную «Даму с собачкой» да еще с подстреленной «Чайкой» в придачу! Возражаю моим оппонентам: а как же с воспитательной работой? Как, извините, с патриотическим воспитанием?! Я не говорю уж о культурном досуге! Не оттого ли в казарме солдат над солдатом измывается, что, ежели он не в строю, ему толком и занять себя нечем?! Так что чеховский юбилей — это просто находка для политработника или как они там нынче называются! Ну и, ясно, если я им чеховскую лекцию, то они мне… Нет, я очень надеялся, что до «они мне» дело не дойдет, но береженого, как говорится…
Запала мне эта идея (или, как, увы, говорят мои студенты, «запал я на нее») уже не в голову, а прямо-таки в душу, убедил я себя в замечательной ее перспективности — но для реализации ее надо, опять же как говорится, «выйти на» соответствующего начальника. Что ж я, приехав в очередной раз к Гошке, подойду к часовому и потребую: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина»?! Сомнительно, право, что все эти генералы-полковники сидят и только моего к ним обращения дожидаются! Но не знаю, как с вами, а на меня порой в подобных ситуациях находит некоторое, не побоюсь этих слов, вдохновение. Недолго думая, беру я телефонную книгу и звоню в первый попавшийся военкомат. Так, мол, и так, моего внука призвали на действительную, нам удалось узнать номер его части, не могли бы вы помочь с нею связаться. Мне вполне любезно отвечают, что у них такой информации нет, и предлагают позвонить в другое место, не помню уж куда. И дают телефон. С тем же вопросом звоню туда. То ли они, то ли следующая инстанция переадресуют меня в городскую комендатуру. В общем, потребовалось не более пяти звонков, чтобы получить телефон заместителя командира бригады по воспитательной работе, пребывающего в чине ни много, ни мало полковника. Фантазия придет — хоть среди ночи подыму!
Разумеется, звонить ему немедленно я не стал. Теперь уже надо было все, как следует, обдумать. И первое, что я сделал, это сходил в ректорат и попросил оформить мне новый пропуск. В наш институт, конечно. Дело в том, что за несколько лет до этого меня, с моей кандидатской, перевели на должность профессора: не слишком много докторов осталось к тому времени в высшей школе. Перевести перевели, а удостоверение соответствующее я не делал. Да, по существу-то, мне никакое удостоверение и нужно не было: все охранники меня знали, все кланялись, и ничего предъявлять им от меня не требовалось. Но ни с полковниками, ни с часовыми у меня пока дружбы не было, и я решил, что с профессорскими «корочками» будет как-то солиднее. Обдумал еще подетальнее, что скажу при первом разговоре, и набрал добытый мною номер.
Ответивший мне голос скорее мог бы принадлежать тому полковнику, что «рожден был хватом», нежели небезызвестному г-ну Скалозубу. Объясняю, кто я такой и по какому вопросу его беспокою. Не делаю, естественно, тайны из того обстоятельства, что внук мой служит в их бригаде. Сочный баритон отвечает, что предложение это очень интересно — и далее все, что я объяснял себе сам: про патриотическое воспитание, культурный отдых и прочее. Не упоминает лишь о том, что ему самому когда-то и где-то приходится об этой самой воспитательной работе отчитываться и еще один пунктик в разделе «мероприятия» совсем не будет при этом лишним. В итоге, мы договариваемся, что в ближайшее воскресенье, когда я приеду к Гоше, я позвоню моему новому знакомцу — да, да, в воскресенье он весь день на месте, — пройду к нему в штаб, и мы детально обсудим предстоящую лекцию.
В назначенный день события развивались в точности по согласованному нами плану. Приезжаю, дежурный звонит в гошкину роту, жду. Я уже знаю, что сперва рядового Крушинина должны найти, потом (рядовой по территории части не может передвигаться самостоятельно) нужен какой-нибудь сержант, который доставит Гошку в комнату для посещений. На все это уходят, мягко говоря, минуты ожидания — они, впрочем, могут трансформироваться и в час, а то и более. Мне еще повезло: я умудрился найти свободный табурет и могу нашего героя дожидаться сидя. Наконец, появляется малый. Обмениваемся кратко наиболее важными новостями, и я оставляю его наедине (если, разумеется, можно оказаться «наедине» посреди огромной комнаты, сплошь набитой посетителями и из ненаглядными) с продуктовой сумкой: режь, намазывай, лопай! (Придирчивому читателю, готовому вознегодовать при слове «лопай» в устах литератора, замечу, что лексика автора практически всегда связана со средой, с местом действия, где развертываются события: и у Шекспира, и у Диккенса — да у кого угодно! — вульгаризмов хоть отбавляй!)
Теперь я, кратко собравшись с мыслями, отправляюсь к проходной (здесь она зовется КПП), ведущей уже непосредственно на территорию части. Турникет, рядом с ним за стеклом часовой. Подхожу к окошечку и говорю, что полковник имярек — назовем его для простоты Ивановым — назначил мне встречу в штабе. Позвоните ему, и он вам это подтвердит. Естественно, называю свою фамилию. Солдатик крутит диск телефона и вдруг, перед последней, видимо, цифрой, останавливается:
— Скажите, а у вас воинское звание есть?
Несколько ошарашенный вопросом, отвечаю тем не менее с неожиданной для самого себя бойкостью: как же, мол, говорю, старший лейтенант запаса. Теперь телефонный диск может спокойно завершить свое вращение:
— Товарищ полковник! К вам старший лейтенант Орленев!
О, радость! Наконец-то выяснилось, для чего четыре года в университете маршировали мы на военной кафедре, сбивали ноги в неумело накрученных портянках, задыхались в противогазах! Для того, чтобы гвардии рядовой на КПП мог назвать полковнику Иванову мое воинское звание.
Но оказывается (пожалуй, это даже разумно), что и я не могу ходить по территории воинской части без сопровождения. Правда, на сей раз провожатый находится едва ли не мгновенно: меня-то дожидается не кто-нибудь, а полковник! Все наше совместное путешествие — это сотня метров от КПП до штаба. Дежурный по штабу объясняет мне, в какую комнату я должен подняться. И вот нужный мне кабинет.
Мой заочный знакомый производит внешне довольно приятное впечатление. Лет сорока на вид, рост (он встал, здороваясь) немного выше среднего, довольно правильные черты лица, темнокаштановый бобрик на голове, взгляд весьма уверенный, но в то же время внимательный. Похоже, что с ним вполне можно иметь дело. Звать (не знаю уж, понадобится ли нам это) Виктором Алексеевичем.
Разумеется, повторно представляюсь и я. Вытаскиваю свое свеженькое — не зря ж, в самом деле, мы его сооружали! — удостоверение. Он несколько демонстративно его отстраняет: помилуйте, зачем это! Мне предлагают чаю. Это нелишне: в помещении довольно свежо. Чаек, правда, посредственный, поэтому, вопреки своим привычкам, насыпаю в стакан изрядное количество сахара.
Завязывается разговор. Поначалу фактически повторяем сказанное еще по телефону: образцовая часть, важность воспитательной работы, патриотическое воспитание, наша, отечественная история, культура, Чехов… По ходу дела он вворачивает, что в этом году у их бригады юбилей — и, уж совершенно непонятно зачем, сообщает, что сформирована она была на востоке Украины, в Чугуеве. Я небольшой любитель похабщины, но знаменитое «По реке плывет топор из города Чугуева…» невольно выстреливает (вспомните, что мы говорили о вульгаризмах: теперь — «выстреливает» — на лексику влияет уже армейское окружение!) в памяти. И еще — что в Чугуеве родился Репин. Об этом я когда-то услышал от одного знакомого художника, и вот почему-то не забыл! Поживем-увидим, может, и про Илью Ефимовича лекцию в свое время устроим…
— А на сколько времени вы планируете свою лекцию?
— Как раз хотел с вами посоветоваться. Думаю, больше полутора часов вряд ли…
И тут в дверь постучали.
— Войдите!
Вошли двое, первым какой-то замухрышка-рядовой, а за ним мой коллега по званию. И то, что младший по званию шел перед старшим, и самый вид этого несчастного младшего говорили о том, что солдатика привели на правеж.
Полковник извинился передо мной: вот видите, приходится сразу на двух фронтах!
— Ты что ж, сукин сын, удрал из расположения?
— Так точно.
— Причина?
— Не могу знать.
— Так если ты не знаешь, кто ж знать-то может?
— Не могу знать.
— Тебя били?
— Никак нет.
— Издевались?
— Никак нет.
— Истязали тебя?
— Никак нет.
— Так какого же …, ты, маленький солдат с большим членом, самовольно оставил расположение части?
— Не могу знать.
— Ты знаешь, что подвел своего командира?
В первый раз лицо провинившегося обозначило какое-то раздумье. Видимо, он пытался понять, что для него выгодней, знать или не знать, но так и не понял и потому промолчал.
— А что если бы тебя не вернули в течение еще… — он мельком взглянул в какую-то бумагу, лежавшую на столе, — не вернули в течение еще восьми часов, я должен был бы отдать тебя под трибунал, об этом тебе известно?
Снова молчание.
— Ну, значит, так. Отведи его сейчас к дежурному, пусть держит под стражей. А ты, маленький солдат… (он коротко взглянул на меня и распространяться о неведомо откуда ему известных дальнейших анатомических особенностях рядового на этот раз почему-то не стал) — ты подумай — как следует, подумай! — что ты намерен делать, чтобы заслужить прощение. Доложишь, когда вызову. Да, а ты, лейтенант, подготовь письмецо его родителям. Так сказать, письмо на родину героя. Пусть знают, какого защитника отечества, какого настоящего патриота они вырастили. Все. Свободны!
Он коротко извинился — «и это ведь, понимаете, тоже воспитательная работа…» — и, как ни в чем не бывало, продолжил:
— Нет, полтора часа — слишком долго. Они не выдержат. Минут сорок, максимум, час. И, знаете, хорошо бы в конце что-нибудь для оживления мероприятия. Сценку там чтобы сыграли какую-нибудь или кино коротенькое. Подумайте, время у нас еще есть.
Следуя полковничьему указанию, я на досуге подумал. Ни кино, конечно же, ни сценок никаких мне на ум не явилось, но кое-что я придумал. А именно, я решил объявить, что в конце лекции будет устроен «зачет». Будет задано несколько вопросов, и первый, кто правильно ответит, получит в качестве приза… плитку шоколада! И сразу же я понял, что шоколад должен быть «Гвардейский».
Настал день лекции. Приезжаю, известным уже способом проникаю в штаб. «Слушатели сейчас будут.»
Отправляемся в клуб. Обширный зал, сотен на пять сидений. Примерно половина мест занята. Солдаты сидят прямо в бушлатах, некоторые в ушанках. Пройдет совсем немного времени, и я очень даже позавидую им: день был довольно морозный, а я вырядился в костюмчик. Спасибо, хоть галстук надел.
Вновь появляется исчезавший на несколько минут мой полковник (я не удивлен: я уже знаю, что воспитательная работа в армии состоит не из одних только парадных мероприятий). Он произносит несколько слов по поводу моей лекции — каждый, полагаю, без труда сочинил бы подобное вступление. Я начинаю. Довольно быстро обнаруживаю, что мне приходится бороться сразу с двумя препятствиями: во-первых, в зале лишь чуточку теплее, чем на улице, а во-вторых, мои уважаемые слушатели понемногу… засыпают. Я не в обиде: прекрасно понимаю, что их, нисколько не беспокоясь, кому это интересно, пригнали сюда с каких-то работ, с уборки плаца, к примеру, и для них происходящее — это просто возможность хоть сколько-то побыть в относительном тепле, не махая при этом лопатой или каким-нибудь еще инструментом. Но читать в такой обстановке — не самое, поверьте, большое удовольствие. В итоге — будем честны с собой — это была далеко не лучшая из прочитанных мною лекций.
Окончание
