Я такие нравоучения серьезно не воспринимал и считал их уместными только в детских сказках. Хотя инстиктивно я чувствовал, что старик в духовном плане выигрывает передо мной, в этом смысле мы — инопланетяне.

Памятник

Лазарь Городницкий

Улица, по которой я ежедневно иду к трамваю, напоминает глубокий искусственный туннель: дно его покрыто асфальтом и камнем, стены аккуратно выложены из кирпича и строительных плит, и только потолок в виде небесного свода является вкладом природы в его архитектуру. Высокие дома своими невзрачными фасадами, упирающиеся в узкие пешеходные тротуары, ведут извечную борьбу с солнцем за уличное пространство и ежедневно празднуют свою победу: даже в зените солнцу с трудом на короткое время удается осветить то одну, то другую стороны улицы, а затем опять всюду властвуют слегка подсвеченные сумерки. Нет на этой улице зелени, только в ее конце угловой дом, открытый с одной стороны солнцу, чуточку потеснился и дал место крошечному палисаднику с вечно пустующей деревянной скамейкой. Машины на улице проносятся на больших скоростях и прохожие торопятся быстрее ее покинуть, словно и те и другие ощущают какую-то скрытую враждебность.

По утрам эта улица наполняется многоголосием маленьких ребятишек, спешащих, часто в сопровождении взрослых, в школу. И так изо дня в день: мрачная, угнетающая своим видом улица и детские голоса, к утру звонкие и многочисленные, а к обеду, когда дети возвращаются по домам, приглушенные, усталые, редкие.

С некоторых пор стал я часто встречать на этой улице старика, совсем седого, одетого, скромно, если даже не бедно. Ходил он медленно, мелким шагом, а мне порой казалось, что и с большим напряжением сил. Однако при встрече со мной всегда улыбался, и улыбка эта была всегда такая приветливая, такая теплая, такая притягивающая, что я невольно отвечал взаимностью этому незнакомому мне человеку. Возможно я и раньше его встречал и он приветливо мне улыбался, но я, занятый собой, осажденный своими проблемами и, вообще, не способный на проявление каких— то особых чувств к незнакомым людям, проходил мимо, оставаясь слепым. Так со временем мы, я и старик, совершенно незнакомые люди, стали приветствовать друг друга то радостной улыбкой, то уважительным кивком головы, то иммитацией дружеских пожатий рук. Со временем заметил я, что он ко всем так приветлив, и все прохожие отвечают ему взаимностью.

А однажды стал я свидетелем необычной для этой улицы сцены: большая группа ребятишек, возвращавшихся из школы, окружила этого старика и прямо загипнотизированная слушала его рассказ. Напряженные лица ребят, устремленные на рассказчика глаза, порой несколько приоткрытые рты свидетельствовали, что рассказчик полностью завладел вниманием своих слушателей. Было тихо, отсутвовал транспорт, только хрипловатый с заметной одышкой голос негромко звучал над головами ребят. И вдруг воздух рассек многоголосый звонкий детский крик радости: видимо рассказ старика имел неожиданный, но добрый финал. А потом эта толпа ребятишек, так и не выпустившая старика из своего окружения, медленно двинулась к трамваю. Над улицей повисли, как необычная звуковая пелена, голоса ребятишек, эмоционально обсуждавших рассказ, спорящих между собой, задававших рассказчику какие-то вопросы. А потом дети постепенно разошлись, ушел и старик. А в моих ушах еще долго звучал, похожий на птичий, перелив этих детских голосов, и впервые я обнаружил, что улица, по которой я ежедневно иду к трамваю, имеет свои удивительные прелести.

Постепенно я привык к необычному знакомцу-незнакомцу. Не знаю что меня влекло к нему: может быть его необычная приветливость, эта человеческая теплота, излучаемая им, это нескрываемое им радушие от встречи? Был даже случай, когда я, находясь в плохом настроении, специально пошел на улицу, надеясь встретить старика и наперед уверенный, что встреча с ним духовно целительна.

Не встречая его несколько дней, я забеспокоился и спросил у соседа по дому, знает ли он что-нибудь об этом удивительном старике? Отрицательно покачав головой, он произнес:

— Я ведь тут недавно. Но действительно встречал на улице чудака, всех приветствующего и всех одаривающего своей улыбкой. По-моему его очень любят дети. Я как-то видел, что толпа ребятишек, возвращавшихся из школы, плотным кольцом окружила его, не обращая внимания на требовательные крики родителей. Но стоило что-то сказать детям этому старику, как они, пусть и с недовольными минами на лицах, разошлись. От себя еще хочу добавить: еще моя мать говорила, что отношение детей к человеку, как лакмусовая бумажка, есть показатель его доброты.

Как-то после обеда я возвращался домой. Был очень жаркий день: казалось, что солнце приблизилось к земле, чтобы спалить ее. Но скамейка у углового дома, прикрытая его стеной, находилась в тени и на ней сидел мой незнакомец. Я решил воспользоваться случаем и познакомиться лично. Подошел. Старик сидел неподвижно, на коленях у него лежала большого формата книга, удерживаемая распластавшейся на одной странице ладонью руки, и мерно посапывал. Я с любопыством прочитал свободную страницу книги: большими буквами на немецком языке там было написано:

«Man hat nur dann ein Herz, wenn man es hat für andere»
(Только тогда обладают сердцем, когда оно предназначено для других)

Знаете, каждый судит по своей мерке. Я такие нравоучения серьезно не воспринимал и считал их уместными только в детских сказках. Хотя инстиктивно я чувствовал, что старик в духовном плане выигрывает передо мной, в этом смысле мы — инопланетяне.

Я ушел. Персональное знакомство не состоялось.

Но это событие в моем сознании что-то серьезно нарушило, расставив достоинства и недостатки в другом, необычном для меня, порядке.

Я стал воспринимать незнакомца не как чудака, а как человека особой породы, сумевшего в отличие от большинства людей, сохранить и пронести по жизни детские, не извращенные взрослым эгоизмом, ценности и, если хотите, создать собственную скрижаль. Далеко не каждому, в том числе и мне, это дано.

Наше знакомство таким бессловесным способом продолжалось и дальше, разве что резко выросло мое уважение к этому человеку.

Ближе к осени мы стали встречаться реже и я с горечью фиксировал, что цвет лица его бледнее и бледнее, что ему трудно идти и вскоре в руке у него появилась трость.

Потом наступила зима, необыкновенно холодная зима с ветрами, и я перестал встречать его. Человек всегда в таких случаях находит успокаивающие обстоятельства, вот и я решил, что зиму старик пересаживает дома.

Потом пришла весна, такая стремительная, светлая, звонкая. Она призывно всех звала на улицу, но старик не появлялся.

А однажды у уже знакомой скамейки я подслушал разговор двух ребятишек:

— Этот дядя здесь жил. А теперь он умер.

И после недолгого молчания второй из ребятишек, не обращаясь ни к кому конкретно, просто так, в пространство с недоумением произнес:

— Почему хорошие дяди умирают?

А у меня в голову упорно стучалась мысль о нерукотворном памятнике, который не имеет материального воплощения.