Как раз в то время, когда в Одессе жил прототип бабелевского Бени Крика, там же безбедно росли братья Бромберги. Как и Беня Крик, в душе они были сионистами. Вот только в части стратегии и тактики имелись существенные расхождения.

Главы из неоконченной биографии

Виктор Фишман

Продолжение. Начало

Глава четвертая
ДВАДЦАТОЕ МАЯ

33-я средняя школа, в которой я учился с третьего по десятый класс, считалась одной из лучших в Днепропетровске. В выданном мне аттестате зрелости № 304690 от 28 июня 1952 года, значатся отметки по 16 предметам; по четырем предметами — четверки (в моём украинском аттестате стоит слово «добре»), по остальным — пятерки («вiдмiнно»).

Четверка по истории связана с моими, прямо скажем, напряженными отношениями с преподавательницей этого предмета. А вот за четверки по алгебре, геометрии и тригонометрии мне просто стыдно. Потому что этим наукам обучал нас неординарный человек.

Преподаватель математики мужской средней школы номер 33 города Днепропетровска Моисей Яковлевич Красинский считался не только гордостью этого учебного заведения, но и легендой. Впрочем, прошедшее время здесь неуместно, хотя со времени описываемых событий прошло более шестидесяти лет. Косточки Моисея Яковлевича уже давно сгнили в земле, а новому поколению учеников 33-ей школы по-прежнему, как я узнал, рассказывают были и небыли об этом гении педагогики. Именно гении, ибо в противном случае невозможно объяснить, как человека с такими именем и фамилией советская власть в первые послевоенные годы наградила высшим орденом страны.

Нам, его ученикам, шалопаям и бездельникам, он сумел-таки привить пресловутую любовь к сей точной науке. И как будто помимо нашего желания и участия, лет эдак через десять — пятнадцать после окончания школы оказалось, что едва ли не четверть из нас приобрела ученые звания и степени, а некоторые фамилии в мире науки стали весьма известными.

Начиналось это удивительно просто и обыденно…

С последними звуками трескучего школьного звонка в наш девятый «А» класс входил высокий старый человек в очках, черном двубортном костюме с галстуком и с черным портфелем под мышками. И костюм, и портфель, и очки соответствовали возрасту своего хозяина, вот только глаза … Глаза Моисея Яковлевича выражали такую гамму чувств, которую трудно выразить даже с помощью великого русского языка, на котором он говорил с едва уловимым акцентом. В его глазах присутствовали ирония, убеждённость в неизбежности драмы и глубоко скрытая надежда на счастливый исход затеянного.

— Двадцатое мая не за горами, а вы ничего не знаете!

Эти слова Моисей Яковлевич вот уже который год повторял перед экзаменами, которые в наше далёкое время начинались именно 20 мая с такой же неизбежностью, с которой день сменяется ночью. И произносились они нарочито безразличным голосом, с устремлёнными куда-то вдаль глазами, в которых тоска и безысходность соседствовали, как уже упоминалось, с едва теплящейся надеждой.

Ансамбль из сидевших перед ним бездельников с удовольствием подхватывал эту игру, в которой первое слово заранее принадлежало лучшему среди нас математику Юре Брудному. Не знаю, рассказывал ли профессор Брудный своим студентам в России, Америке и Израиле об этом школьном спектакле, использовал ли он подобный приём в своём курсе математики в университете в Хайфе, но уверен, что он помнит происходившее так же, как все мы.

Итак, Юрка противным, до невозможности гнусавым, голосом начинал канючить:

— Моисей Яковлевич, Моисей Яковлевич, дайте нам какую-нибудь задачку из вашего портфеля!

По сценарию Моисею Яковлевичу полагалось молчать ещё несколько минут. В эти мгновения поднимал руку Эрик Гескин и начинал свою партию:

— Моисей Яковлевич, ну что вам стоит! Давайте попробуем …

Лет пятнадцать назад мне попался в руки доклад профессора Эрика Гескина на международном съезде теплотехников. И когда я наткнулся в нём на фразу: «Давайте попробуем рассмотреть этот вопрос по-другому…», перед моим мысленным взором снова возник Эрик, тянущий вверх руку и усиленно изображающий усердного ученика.

— Я, конечно, могу дать вам одну–две задачки, — сдавался Моисей Яковлевич, — но вы же их всё равно не решите.

— Решим, решим!

Это кричал уже Вовка Палагута, который, конечно, задачки из черного портфеля никогда самостоятельно решить не мог, но был на все сто процентов уверен в своём соседе Юрке Брудном. Вслед за этим выкриком он приподнимался, так как знал, что последует дальше.

— Хорошо, хорошо, только не кричите, — говорил Моисей Яковлевич, раскрывая свой портфель и засовывая туда голову.

И прежде, чем она вынырывала из этого хранилища необычных задач и вопросов на свет божий, до нас доносился искаженный до неузнаваемости голос преподавателя:

— Палагута, к доске!

Гордый своей ролью, Вовка вставал из-за парты и по пути к доске негромко объявлял:

— Ну, теперь старый воробей задаст нам задачку!

— Кто сказал старый еврей? — Моисей Яковлевич со всей силы бросал портфель на стол и демонстративно усаживался на стул. — Всё! Урок прекращается!

— Моисей Яковлевич, Моисей Яковлевич! Вы не так услышали! — кричали мы со всех сторон. — Палагута сказал не старый еврей, а старый воробей!

— Так это я — старый воробей? Хорошо, — неожиданно соглашался Моисей Яковлевич. — Я старый воробей. Но вам от этого не легче. Палагута, раздели доску пополам. Как ты делишь?! Пиши не по горизонтали, а по вертикали!

Палагута прекрасно знал, что доску нужно делить мелом вертикальной полосой на две части, чтобы на каждую вписать задачку для правых и левых рядов сидящих за его спиной товарищей. Но мог ли он отказать себе в удовольствии в очередной раз услышать «Кто тебя учил этому?»

— Кто тебя учил этому? — тут же следовал вопрос и класс задыхался от еле сдерживаемого смеха. — Стань на колени, как ты пишешь? Доска должна быть заполнена равномерно, пиши красиво …

Не проходило и десяти минут, как то над одной, то над другой партой поднималась рука и ученик радостным и одновременно удивлённым голосом неуверенно произносил:

— Моисей Яковлевич, я, кажется, решил…

— Так кажется или решил? Иди сюда и покажи …

Ещё через пять минут перед столом преподавателя выстраивалась очередь из решивших и жаждущих показать своё достижение любимому учителю. Опытный педагог уже после третьей проверки поднимался из-за стола, и еле скрывая радостные интонации, произносил с напускным сожалением:

— Что вы тут столпились? Я вам нарочно дал лёгкую задачу! Зато второй вариант вы ни за что не решите…

Всё повторялось сначала. Юра Брудный выпрашивал новую задачу. Палагута делил доску не так, как следовало, Моисей Яковлевич спрашивал его «Кто тебя учил этому?», заставлял опускаться на колени и заполнять полностью доску новыми задачами и снова через пять-семь минут раздавались радостные голоса: «Моисей Яковлевич, у меня получилось!», «Моисей Яковлевич, можно показать моё решение?» и у учительского стола выстраивалась очередь.

— Не давите на стол! Отойдите на полметра! Дай тетрадь сюда …

Проверив решение у первой тройки, учитель делал жест рукой, как будто отгонял надоевший ему дым.

— А тебе, Брудный, стыдно так радоваться. И тебе, Гескин. Неужели вы думаете, что я, которого только что кто-то назвал старый воробей, дам вам на экзаменах такую лёгкую задачу?

Брудный и Гескин пристыженно молчали, а я, заикаясь, выводил:

— Так дайте нам, в конце концов, такую задачу, как на экзамене.

— Пожалуйста, — великодушно соглашался Моисей Яковлевич. — Так как всё равно её никто не решит, я продиктую для всех одно условие. Палагута, теперь тебе даже Брудный не поможет! Условие задачи такое …

Продиктовав задачу, он демонстративно начинал собирать свои вещи в портфель, всем своим видом показывая полную безнадёжность наших попыток. И снова через непродолжительное время одна за другой поднимались над партами руки успешно справившихся с этой задачей. А задачи–то были совсем не простые.

Много лет спустя, когда появился знаменитый журнал «Квант» и мой сын пытался решать из него задачи, я находил среди них неизвестно как попавшие туда упражнения из знаменитого черного портфеля.

Нам казалось, что мы очень умело затягиваем время бесполезными разговорами. Где было нам знать, что опытный учитель давно всё рассчитал, и в результате на шутки и бесполезные пререкания уходило не более семи-восьми минут, а за оставшееся время мы успевали сделать больше, чем на других уроках. Зато мы чувствовали себя дважды победителями: и «срывали» урок, и справлялись с необычными задачами…

Моим внукам, получившим высшее образование, ох, как недоставало такого учителя! Во всяком случае, мои внуки ничего подобного мне не рассказывали.

Два или три раза после окончания школы мы встречались с одноклассниками. Встречи обычно проходили в ресторане в парке Шевченко. И ни разу не было случая, чтобы кто-нибудь в лицах не изображал ту сцену на уроке математики, о которой я здесь рассказал.

Много лет спустя, уже живя в Германии, я опубликовал рассказ о Моисее Яковлевиче Красинском. Этот рассказ, как мне сообщили, мои одноклассники прочитали в США и в Израиле. А в году примерно 2010 этот рассказ послужил поводом для встречи моих одноклассников, живущих в Германии. К сожалению, я узнал об этой встрече слишком поздно, и не успел приехать.

Глава двенадцатая
И ЛЮБИТЬ, И ВЕРИТЬ…

Из всех родственников по линии своего отца Люся выделяла Иосифа Эдельштейна и его жену тетю Таню. Как я позднее понял, в этих людях Люсю привлекала природная интеллигентность и их непростая судьба. К моей личной жизни они не имели никакого отношения. Я вместе с Люсей несколько раз приходил к ним домой и, сидя в сторонке, молча слушал длинные рассказы Иосифа Эдельштейна и тёти Тани о прошлом.

Когда я, ещё мальчишка, читал в советских газетах о сионистах — врагах мирового пролетариата, то и подумать не мог, что речь шла о таких людях, как дядя и тётя моей Люси: тихих, скромных, внимательных и добрых к нам и ко всем окружающим. Ведь мне тогда о них никто и ничего не рассказывал (а если честно, я этим не интересовался!). Теперь я знаю о них всё. Или почти всё.

Братья Бромберги

Как раз в то время, когда в Одессе жил прототип бабелевского Бени Крика, там же безбедно росли братья Бромберги. Как и Беня Крик, в душе они были сионистами. Вот только в части стратегии и тактики имелись существенные расхождения.

По большому счету, братья считали себя и свою партию сионистско-социалистической. Как и Ленин, они мечтали о построении пролетарского государства. Как и Ленин, полагали, что это возможно сделать в одной, отдельно взятой стране. Но небольшое расхождение с ленинской теорией всё же было: большевики хотели построить социализм сначала в России, а уже потом — во всём остальном мире, а братья Бромберги считали, что начинать надо с того государства, которое мы сегодня называем Израиль.

Дядя Иосиф Эдельштейн был в то время инструктором этой партии, а его будущая жена, Таня Миксон, как слишком молодая и ещё недостаточно сознательная, входила в социал-сионистский союз молодежи, скажем так, в сионистский комсомол.

Это здесь, на листе бумаги, их имена стоят рядом, а в том далеком 1922 году они даже не были знакомы. Дядя Иосиф развозил по Киевской области сионистскую литературу и выступал на собраниях еврейских общин, а тетя Таня и её подруги жили в Херсоне, занимались в Херсонской экономической школе и готовились вступать в свою партию.

Репрессии начались после смерти Ленина. А как же иначе? По мнению большевиков, на одной планете не могло быть в принципе двух отдельно взятых стран с социалистическим строем!

Обучение в те годы было организовано бригадным методом. В одной бригаде с Таней занималась дочь хозяина обувного магазина. Таня снимала у них комнату, а если точнее, то жила в одном из подсобных помещений магазина. В награду за помощь дочери нэпман подарил Тане первые в её жизни настоящие туфли. До этого она ходила в чувяках, сшитых их брезента. Ходила в чувяках и готовилась к мировой революции!

Предатель указал адреса всех членов молодежной организации. Детина с ружьем явился в обувной магазин и показал ордер на Танин арест. Нэпманша, знакомая с большевистскими порядками ещё с 1918 года, быстро смекнула, что к чему. На столе появился штоф с самогоном, наваристый украинский борщ, котлеты и вареники с творогом.

— Пусть дитя поест как следует в последний раз, — резонно предложила она. — Да и вы поешьте, товарищ солдат. Не бойтесь, не отравлено!

— Попробуй отравить, быстро схлопочешь…

Но эти слова он уже промолвил с полным ртом. Через час кастрюля с борщом опустела, как и двухлитровый штоф. Посыльный громко похрапывал на лавке. Винтовка с примкнутым штыком стояла в углу рядом с мирными веником и шваброй. Таня побежала по квартирам друзей и успела предупредить о своём аресте несколько человек. Когда вернулась, пришлось будить детину. Сразу приняв суровый вид, он взял оружие наперевес, вытолкнул Таню на улицу и в таком виде шли они через весь город к зданию военкомата.

В одной из комнат этого заведения сидел следователь ВЧК. Следует сказать, что наказания тогда (а шел 1926 год) не всегда были строги. Спросив фамилию и год рождения арестованной, он предложил ей сесть. Затем подвинул лист чистой бумаги, чернильницу с ручкой:

— Напишите, что вы отказываетесь в дальнейшем от сионистской агитации, и я отпущу вас домой.

— Ещё чего?! — подумала Таня. Но вслух сказала более вежливо:

— Я, как и вы, борюсь за счастье и равенство всех людей на планете. Как же я могу изменить этим принципам?

Планетой следователь не занимался. Суда не было. Через месяц Таня оказалась в северном Казахстане, на Кустанайском пересыльном пункте. Путь оттуда лежал в небольшое село. Мужик, чем-то похожий на херсонского конвоира, вез её на подводе. Но роли здесь в некотором смысле переменились. Он вытащил из-под сена бутылку с молоком и узел с пирожками и предложил всё это заключенной. Жалел, наверное, худенькую чернявую девушку. Сколько раз на своём трудном пути встречала она потом таких сердобольных людей!

Туруханский край

Почти в то же самое время Иосифа арестовали в Конотопе. При нём был чемодан сионистской литературы. Он уже был членом Центрального сионистского комитета, и потому большевики устроили показательный суд.

— У вас есть выбор, — говорил молодой прокурор, обращаясь к подсудимому, — напишите заявление на выезд в Палестину. Мы поможем быстро оформить все документы.

Иосиф знал, что это предложение не было провокацией. Так уже поступали со многими. Но ни его, ни товарищей по партии, это не устраивало. Для Иосифа и его друзей выезд в Палестину означал отказ от политической борьбы, от возможности использовать интеллектуальный и материальный потенциалы России для помощи будущему еврейскому государству. Иосиф ответил прокурору сакраментальной фразой:

— Спасибо за предложение, но мы ещё нужны здесь!

Слово «здесь» было понято судьями весьма своеобразно. Через три месяца все подсудимые оказались в Туруханском крае. Сталин хорошо знал, куда посылать своих врагов: ведь он сам когда-то отбывал ссылку в этих краях!

«Иосиф Эдельштейн сменил Иосифа Сталина». Эта шутка кочевала потом за нашим дядей из одной ссылки в другую. Кстати, здесь же отбывал срок брат меньшевика Мартова Юлий. Сам Мартов к тому времени благополучно (ведь не в тюрьме!) скончался за границей, а его брат — эсдек (так коротко именовали социал-демократов) оказался весьма грамотным человеком. Вот уж где были время и возможности для политического образования и горячих дискуссий! Они там действительно учили диалектику, как позже скажет Владимир Маяковский, «не по Гегелю».

После отбытия трехлетнего срока Таню перевели на поселение. Большевики, как всегда, не дремали. Районные комитеты партии готовились к операции по раскулачиванию зажиточных крестьян. Естественно, заранее об этом никого не предупреждали. А вот списки и опись хозяйств необходимо было делать. Среди тех, кто хотел «быть всем», грамотных людей недоставало. Секретарь райкома, сам из крестьян, вызывал Таню к себе. Внимательно посмотрев в черные девичьи глаза, он выбрал правильную тактику:

— Ты за порядок, или как?

— Конечно, за порядок, — ответила ничего не подозревавшая Таня.

— Тогда помоги навести порядок в районе. Помещики пожгли все бумаги. Надо новые делать…

С утра до вечера ходила Таня с землемером по хозяйствам, заполняла бланки, составляла ведомости. В конце концов, догадалась, что к чему.

Жила Таня тогда на квартире у бывших эсеров. Детей у них не было, и они относились к ней, как к дочери. Когда срок её «ссыльнопоселения» исчерпался, хозяева вместе с Таней собрались на семейный совет. Из шести городов, куда девушка имела право ехать на жительство после наказания, выбрали Самару.

Туда же из Туруханского края приехал Иосиф. Встретились они в коридоре ВЧК, куда время от времени ходили отмечаться. Ну, разве не ВЧК должны они благодарить за встречу?! В Самаре Иосиф и Таня стали мужем и женой.

Нарымский край

Только семь месяцев прожили они вместе, находясь на относительной свободе. 12 декабря 1930 года Иосиф и Таня были арестованы, притом одновременно. То ли Таня что-то нарочно напутала в бумагах и ведомостях на раскулачивание, то ли Иосиф вновь поделился с кем-то запрещенными книгами.

— Осудить я вас всё равно должен, — говорил Тане следователь, — но если согласитесь с нами сотрудничать, поедите вместе и в хороший лагерь…

На допросах Таня и Иосиф ни в чём не сознавались, сотрудничать с ВЧК категорически отказывались, перестукиваясь условным кодом, трижды одновременно объявляли «мокрые», то есть с водой, голодовки. Таню за это посадили в ледяной карцер. Она потеряла сознание и очнулась уже в больнице. Всю жизнь потом она страдала артритом.

Во время последнего свидания, которое дали им перед отправкой на разные этапы, Таня и Иосиф решили написать письмо жене Максима Горького, Екатерине Пешковой, тогдашнему председателю комитета помощи заключенным. Ведь по существовавшему положению власти не имели права отправлять мужа и жену в разные места. Пока письма колесили по огромным просторам России, Таню отконвоировали в Нарымской край, а Иосифа — в Красноярский. И всё же летом 1931 года по ходатайству Пешковой Иосифа из Красноярска доставили в село Колпашево Нарымского края, где Таня отбывала свою вторую ссылку.

Это село было прибежищем ссыльных всех категорий, всех философских направлений, иногда прямо противоположных взглядов и мнений. Не удивительно, что эсдеки селились на одном конце села, эсеры — в центре его, а сионисты где-то у самого леса. Но были такие мероприятия, когда распри откладывались в сторону. Обычно поводом для объединения служили похороны. Однажды во время таких похорон Таня громким голосом запела запрещенную для ссыльных любимую песню Ленина:

«Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил,

в борьбе за рабочее дело ты голову честно сложил…»

Этого было достаточно, чтобы Таню и Иосифа перевели в совсем глухое село Ильино, что 500 километров севернее Колпашево.

Несколько суток плыли они по реке Кеть с трехмесячным Итамаром. Была осень. Ночью температура на палубе пароходика падала до десяти градусов. Помощник рулевого, щербатый матрос в замасленной до невозможности телогрейке, уже к исходу второго вечера подошел к Тане и предложил ей свою узкую каюту:

— Застудите малыша, до места не довезете…

И, тяжело вздохнув, положил на колени Тане тонкое полосатое одеяло.

Коллективная корова

Таня не раз рассказывала потом сыну Итамару о перипетиях своей жизни. Однажды ей в руки попал журнальный вариант воспоминаний академика Сахарова. Она очень внимательно читала его. Когда дошла до места, где описана история злоключений одного из дальних родственников академика, Таня позвала сына:

—Это тот, который пил твоё молоко!

И тут Итамар услышал историю из жизни своих родителей в маленькой деревеньке Ильино. Чтобы не умереть с голоду и не заболеть цингой, ссыльные решили создать кооперативное молочное хозяйство. Трудно установить, кому принадлежала идея, наверное, одному из родителей Итамара, так как он был единственным малолетним ребенком среди заключенных. Солидное словосочетание «молочное хозяйство» практически заключалось в одной корове, купленной в далеком сибирском селе на общие деньги и за те же деньги доставленной на пароходике в Ильино.

Корову пасли по очереди на небольших лесных полянах, где до глубокой осени сохранялась сочная высокая трава. Конечная продукция этого предприятия в количестве двух стаканов молока в день распределялась следующим образом: один стакан непременно доставался Итамару, другой — тому, кто пас в этот день корову. Среди таких доморощенных пастухов был и родственник будущего академика Сахарова.

Корова круглосуточно находилась в лесу. На ночь её привязывали к дереву, утром освобождали. С приближением зимы встала проблема зимнего содержания животного. Подходящего помещения в Ильино не было, строить сарай политические борцы не умели. Корова решила эти проблемы сама.

Пасмурным утром в конце сентября очередной пастух корову на месте не нашел. Поиски в ближайших окрестностях тоже ничего не дали. Решили, что корову съели неожиданно появившиеся в округе волки, или задрал заблудший медведь. Однако ни шкуры, ни костей обнаружить не удалось. Загрустившего Иосифа, возвращавшегося из леса после очередной безуспешной попытки, встретил местный староста:

— Ну что, нашел свою корову?

Иосиф покачал головой .

— И не ищи. Ушла твоя корова домой …

— Так это же больше ста километров! И две реки переплыть надо!

— А если бы до твоего дома было сто километров, сидел бы ты здесь?

Предположение старосты казалось чудом, но ссыльные решили проверить. Когда посланцы вернулись в Ильино, они подтвердили его правоту. Корова действительно прошла это расстояние, переплыла две небольшие сибирские речки и пришла к тому хозяину, у которого была куплена. Она знала, куда идёт, и верила, что достигнет цели, как бы трудно ни пришлось ей в пути.

Хозяин коровы не отказывался её вернуть. Но надвигалась зима. Ссыльные приняли единственно правильное решение. Пусть корова перезимует дома у старого хозяина. Расходы на корм хозяин покроет полученным молоком. А весной они вновь заберут своё животное пароходом.

Что такое «Гехалутц»?

Оставшуюся часть своей жизни Таня и Иосиф прожили в Днепропетровске. В этом городе семья осела после очередного ареста Тани в 1934 году, когда она просидела в местной тюрьме 9 месяцев. Следователь показывал альбомы с фотографиями хорошо знакомых ей политических борцов, но она неизменно отвечала, что никого не знает. При очередном допросе следователь как-то спросил :

— Скажите, в конце концов, что такое «Гехалутц»?

Это мужчина или женщина? — последовал вопрос на вопрос.

Следователь растерялся:

— Не знаю…

Почему Иосиф избежал ареста на этот раз, так и осталось загадкой. А ведь он мог лучше, чем Таня, объяснить следователю значение упомянутого слова. Многие из его друзей прошли через систему своеобразных еврейских коллективных земледельческих хозяйств, руководители которых считали себя беспартийными. Они не признавали ни коммунистов, ни социалистов, ни сионистов, так как ставили перед собой чисто прагматические задачи: подготовить различных специалистов для сельскохозяйственных работ в Палестине. Система такой подготовки и называлась «Гехалутц». Организована она была ещё до прихода большевиков к власти.

Много лет спустя я совершенно случайно наткнулся на факт, объяснивший столь пристальную заинтересованность следователя. В музее-квартире С.М.Кирова в Санкт-Петербурге в доме № 26/28 на Каменноостровском проспекте, в одной из комнат были восстановлены детали обстановки кировского кабинета в Смольном. Рассматривая их, я обратил внимание на интересный экспонат: чернильный прибор из мрамора, украшенный резной фигуркой белого медведя на льдине. К прибору прикреплена металлическая пластинка с гравировкой, из которой следует, что это подарок первому секретарю Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) от членов Общества землеустройства еврейских трудящихся (сокращенно — ОЗЕТ). Но как связан был Киров с ОЗЕТ, а ОЗЕТ — с арктическим зверем?

Я заглянул в наш единственный семейный раритет — первое издание Малой Советской Энциклопедии. В томе 6, выпущенном в 1931 году, указано, что Всесоюзное общество по земельному устройству трудящихся евреев в СССР было организовано 17 января 1925 года. Оно задумывалось как международная организация, содействующая привлечению еврейской бедноты к земельному труду. Но дальнейший текст настораживал.

Обществу выделялась площадь в 3,9 млн. га в ряде районов СССР. Считалось, что евреев-крестьян в стране около 200 тысяч. ОЗЕТ имел свой журнал «Трибуна», выходящий два раза в месяц. На 1 мая 1929 года ОЗЕТ насчитывал 600 отделений. «Не слишком ли государственный масштаб приобрело это незначительное мероприятие?», — подумал я. Эти подозрения подтвердились другими материалами.

С ведома С.М.Кирова в Ленинграде в конце 20-х годов стали ликвидироваться добровольные объединения ученых, писателей, просто любителей словесности, древних языков, закрывались еврейские школы. Одновременно при поддержке лидера ленинградских большевиков разворачивали свою деятельность организации, никак не похожие на добровольные. Достаточно сказать, что в задачу ОЗЕТ входило выселение 100 000 евреев из крупных промышленных и культурных центров страны. Но переселялись они, естественно, не в Палестину, а в места более прохладные — в Биробиджан и европейское Заполярье (вот откуда арктический зверь!). Одновременно большевики распространяли слухи о превращении Украины и Крыма в еврейские области. Это незамедлительно дало вспышку антисемитизма.

В отличие от ОЗЕТ, «Гехалутц» ни при каких условиях не хотел подчиняться большевикам. А большевики явно хотели ликвидировать эту непокорную организацию путем слияния её с послушным ОЗЕТ. Могли ли Таня или Иосиф чем-либо навредить этим бескомпромиссным миссионерам? Нет, не такие люди были наши родственники.

Цена перестройки

Смотрю на фотографию тёти Тани и дяди Иосифа, полученную вместе с бумагами о реабилитации из Самарского КГБ в 1995 году. Откуда в этих худеньких, изможденных людях такая необычная сила? Как смогли они пережить тюрьмы, допросы, голод, разлуку? Как не разуверились и не разлюбили? Как не потеряли достоинство и интеллигентность?

Незадолго до смерти Иосиф лежал в одной из днепропетровских клиник. Это был 1992 год, обо всём уже можно было говорить. Рядом с ним в палате находился на излечении доцент кафедры философии Днепропетровского университета. Естественно, разговор зашел о связи марксистской теории и практики, о том, что «хотели, как лучше, а получилось, как всегда!». Иосиф, обычно молчаливый, вдруг разговорился. Он сказал, что ничего нового Ленин не внёс по сравнению с Бакуниным, что Бакунин и Ткачёв на тридцать лет раньше большевиков предлагали устроить этот кошмар; что прежде, чем критиковать Карла Каутского, следовало его внимательно почитать…

— Очень интересная постановка вопроса, — восхищенно сказал доцент. — Если не секрет, какой университет вы заканчивали, в какой должности работаете?

— Свой университет я заканчивал на севере, в Туруханском крае, а работаю старшим бухгалтером жилищно-коммунального хозяйства…

— Рассказывайте басни кому-нибудь другому, — рассердился доцент. — Неужели не можете честно сказать, в каком институте преподаете ?

Иосиф улыбнулся и ничего не ответил.

Как раз в это время репрессированным начали выдавать некие компенсационные суммы денег. Признать свои ошибки публично советская власть не могла, но и бездействовать вроде было неудобно. Тёте Тане пришел перевод примерно на один миллион карбованцев. Была такая временная украинская «валюта». Таня тогда была уже очень слаба, из дому не выходила и понятия о реальных ценах на продукты не имела. И всё же трезвый ум не изменил ей.

— А что я могу купить на эти деньги? — спросила она сына.

«Никогда не прощу себе того, что я сделал, — признавался мне потом Итамар — Ну, кто тянул меня за язык, кому нужна была эта глупая правда!?». А сказал он маме вот что:

— Буханку хлеба и килограмм хорошей колбасы за эти деньги купить ещё можно…

Тётя Таня обхватила руками голову и беззвучно заплакала: так дёшево оценило государство годы ссылок и тюремных страданий.

Продолжение