Александр Левковский: Чеченец из рода имама Шамиля

Loading

Крошечное кафе приютилось на площади рядом с храмом Sagrada Familia, о котором восхищённо говорил Саша по дороге в Барселону. Мы сидели за столиком на тротуаре перед кафе, прихлёбывая вино sangria и поглядывая на величественные шпили творения Гауди.

Чеченец из рода имама Шамиля

Рассказ

Александр Левковский

ЛевковскийНенависть — юным уродует лица,
Ненависть — просится из берегов,
Ненависть — жаждет и хочет напиться
Черною кровью врагов!

Владимир Высоцкий. «Баллада о ненависти»

1

На конверте был отпечатан обратный адрес: город Алболоте, провинция Андалузия, королевство Испания. И дальше в штампе шли непонятные слова по-испански.

Я вертела в руках конверт, недоумевая, почему он адресован мне. За все шестьдесят восемь лет моей жизни мне не довелось иметь каких-либо родственников или друзей на Пиренейском полуострове.

Алболоте?.. Испания?..

Почему Испания? Почему какой-то абсолютно не известный мне город Алболоте? Кто пишет мне оттуда?..

… И внезапно догадка сверкнула передо мной — и я всё поняла! Нет сомнения — это он, забытый мною Дауд! Это он пишет мне из тюрьмы! Почему же я не сообразила сразу, что Дауд ведь отсиживает свой срок именно в Испании, где он совершил своё страшное преступление!? Накануне суда над ним, пятнадцать лет тому назад, ходили слухи, что Россия требовала его выдачи, но испанские власти не согласились. И вот теперь он сидит уже шестнадцатый год в тюрьме города Алболоте, где-то в испанской Андалузии. И почему-то решил написать мне письмо…

Я надорвала конверт, вынула одностраничное письмо и глянула на подпись. Да, конечно, моя догадка подтвердилась! У меня вспотели ладони и бешено застучало сердце. Я опустилась в кресло, уронив злосчастное письмо на пол…

Надо выпить тридцать капель валерьянки или принять нитроглицерин. Без этого я не смогу прочитать это неожиданное письмо… Дауд никогда не писал мне. После внезапной смерти Машеньки от инсульта я огромным усилием воли вычеркнула его из своей памяти — ведь и я, и внук Саша считали его виновником её преждевременной смерти. Но Саша, видимо, знает, где его отец отбывает свой срок. А я никогда не интересовалась, где Дауд отсиживает своё пожизненное заключение — он просто перестал для меня существовать, хотя в первый год после суда он не исчезал из моих воспоминаний и его лицо преследовало меня едва ли не еженощно в моих тревожных снах.

Я с трудом нагнулась, подняла с пола письмо и взглянула на чёткий каллиграфический почерк Дауда. Внезапно я вспомнила, что его манеру тщательно выписывать каждую букву всегда хвалила Машенька, когда она проверяла дома диктанты и сочинения своих учеников. «Мама, — говорила она восхищённо, пододвигая ко мне тетрадку Дауда, — посмотри, как этот чеченец буквально рисует русский текст! Не пишет, а именно рисует! Вот что значит талант художника!..»

Я положила под язык таблетку нитроглицерина, надела очки и медленно прочитала письмо. Опять уронила его на пол и закрыла в изнеможении глаза. Так вот почему он пишет мне! И вот о чём он меня просит!

«… я умоляю Вас, Ольга Николаевна, — писал он, — приехать сюда и привезти с собой Искандера. Врачи говорят, что с моим диабетом жить мне осталось не более полугода, и я хочу перед смертью увидеть сына, которого я видел последний раз пятнадцать лет тому назад…»

Значит, Дауду известно о смерти Машеньки — иначе он написал бы ей, а не мне… Наверное, Саша тайком от меня сообщил ему о Машенькиной кончине. И даже теперь, накануне смерти, Дауд упорствует в своём желании называть сына по-мусульмански Искандером, а не Александром, не Сашей — тем именем, которым при рождении назвала его Машенька…

2

Семью моего деда, известного хирурга Франца Иосифовича Фихте, сослали в Казахстан в конце августа 1941 года. В тот месяц войска НКВД вошли в Автономную Республику Немцев Поволжья, окружили столицу город Энгельс кольцом контрольно-пропускных пунктов и дали жителям двадцать четыре часа на сборы. Не всем жителям, а только немцам. Гитлеровская армия стремительно продвигалась вперёд по советской земле, а обрусевшие немцы, жившие у Волги с незапамятных времён, подозревались в симпатиях к наступающим фашистам. Так считало высшее партийное руководство в Москве, и так говорили за глаза соседи моего деда — русские, украинцы, татары и евреи.

— … Но не все соседи так говорили и не все считали нас врагами, — спустя много лет рассказывал дед нам, своим внукам, — далеко не все… Нас жалели, и многие плакали, видя, как нас с нашими чемоданами и пожитками заталкивают в грузовики, чтобы отвезти на вокзал. Среди тех, кто стоял и смотрел на нас, изгоняемых из родного города и с родной земли, были и мои пациенты, которых я вылечил, — а некоторых и спас от смерти — и которых я знал по именам…

Поселили деда с бабкой и семьёй замужней дочери — моей будущей мамы — в районном центре Сарыагаш, в двух шагах от границы с Узбекистаном. Здесь они сняли низкую саманную мазанку с земляным полом, стали на учёт в районной комендатуре НКВД, завели поливной огород на сухой казахской земле, и дед стал работать в районной больнице — сначала санитаром, потом фельдшером, а уже через полгода его допустили к хирургическому столу. И через год стал он, как и был ранее, главным хирургом. Но не в отличной клинике столичного города Энгельс, а в убогой больнице богом забытого казахского посёлка.

И в этой больнице в 43-м году он принял роды у своей дочери — моей матери. Вот так я и появилась на свет — ссыльный младенец немецкой национальности в разгаре кровавой войны советского народа против немцев.

* * *

И в 66-м году, уже в Ташкенте, куда нам разрешили перебраться из Сарыагаша, я родила Машеньку. Было мне тогда двадцать три года, и я была замужем за Серёжей, аспирантом медицинского института. Мама и папа хотели, конечно, чтобы я вышла замуж за немца и чтобы будущие дети наши тоже были бы немцами и знали бы немецкий яык, — но не получилось — я выбрала себе в мужья русского парня… За годы ссылки все мы, изгнанные из немецкого Поволжья, стремительно теряли ощущение принадлежности к немецкой нации. Мы были уже намного более русскими, чем немцами.

Обитали мы на ташкентской окраине, называемой Переушкой, в чудовищном вавилонском нагромождении различных национальностей. Кого там только не было!..

Греки и македонцы, сбежавшие из Греции, охваченной гражданской войной…

Обрусевшие греки, высланные с Кубани и Крыма…

Месхетинские турки из Грузии…

Крымские татары…

Чеченцы и ингуши…

Корейцы с Дальнего Востока…

Мы, немцы с Поволжья…

Гуцулы с Западной Украины…

И, конечно, русские…

Три четверти этого пёстрого интернационала — а может быть, и больше — составляли ссыльно-поселенцы или их потомки, загнанные сюда судорогами сталинского террора.

Вот только узбеков, в большинстве своём презирающих городское столпотворение, было очень мало среди нас, хотя жили мы все на узбекской земле.

3

… Прошло двадцать два года.

Я работала врачом; мой Сергей был уже доцентом ТашМИ; а наша Машенька, выпускница САГУ (Среднеазиатского Государственного Университета), пошла работать преподавателем русского языка и литературы в вечернюю школу рабочей молодёжи.

И вот здесь, на уроках в 9-м классе, она впервые увидела двадцатилетнего чеченца Дауда, механика и водителя автобуса, лучшего ученика в классе и отличного художника.

И, на своё несчастье, влюбилась…

* * *

— Мама, — волнуясь, говорила мне Машенька, — он необыкновенный! Ты бы видела его! Умён, красив, талантлив!

Было около полуночи, и мы с ней шептались в спальне, пока Серёжа похрапывал на диване в столовой.

— Ты любишь его? — осторожно спросила я.

— Я не знаю.

— Он чеченец, — напомнила я. — А ты немка. Тебе это надо?

Машенька вытерла набежавшие слёзы.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — вымолвила она, чуть повысив голос. — Что чеченцы — азиаты… Что они дикие и чуть что — хватаются за нож… Что они мусульмане и считают жён рабынями… Ты это хочешь сказать?

Я промолчала.

— Он не такой, мама, поверь мне! — произнесла Машенька умоляющим тоном. — Он другой. Очень и очень интеллигентный юноша… Талантливый художник… И удивительно начитанный для рабочего парня. Ты бы послушала, с каким искренним чувством он читает «Мцыри» Лермонтова! Вчера класс слушал, затаив дыхание, лермонтовские стихи в его исполнении:

«И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше и кругом
В тени рассыпанный аул;
Мне слышался вечерний гул

Домой бегущих табунов
И дальний лай знакомых псов…»

— … и он доверяет мне свои самые сокровенные тайны, — добавила Машенька. — На днях мы с ним возвращались пешком из школы, и он признался мне, что у него есть мечта: стать знаменитым архитектором, как Ле Корбюзье или Фрэнк Ллойд Райт. А потом он сказал: «И ещё я хочу когда-нибудь увидеть Чечню — мою родину, которую я не видел никогда…» И, прощаясь со мной, произнёс: «Мария Сергеевна, у нас с вами одинаковая судьба: вы ссыльная немка, а я ссыльный чеченец. У нас отняли родину. Мои родители погибли в ссылке. Из нас, немцев и чеченцев, сделали людей без национальности. А я хочу остаться чеченцем.

Машенька смущённо улыбнулась и добавила:

— А ещё Дауд верит в предание, которое поведал ему его дед накануне своей смерти. Дед сказал, что род Дауда восходит к знаменитому имаму Шамилю…

— Какому Шамилю?

— Ну мама! Ты что — не читала толстовского «Хаджи-Мурата»?

— Ах, вот оно что! Дауд, оказывается, родственник тому самому грозному Шамилю?!

— Да, представь себе. Дауд сказал мне, что у Шамиля была третья жена по имени Загидат. Вот их сын Мухаммад-Камиль и является одним из предков Дауда.

Я наклонила к себе голову Машеньки и поцеловала её в лоб.

— Значит, тебе предназначена роль продолжательницы рода Шамиля — так, что ли?

Машенька выпрямилась.

— Мама, не говори глупостей… Никакой род я продолжать не собираюсь!

* * *

Но Машенька ошиблась: род Дауда, — а значит, и род знаменитого Шамиля! — ей в конце концов довелось продолжить.

Через два года после скромной свадьбы Машенька родила сына и назвала его Сашей. Если б Дауд присутствовал при родах, он, конечно, назвал бы сына по-чеченски Искандером, а не Александром, но год был 91-й, и Дауд в это время был в мятежной Чечне, неистово рвавшейся к независимости.

… Он вернулся в Ташкент в конце декабря 91-го года, мрачный, худой, молчаливый, взвинченный, прихрамывая после загадочного ранения в бедро, о котором он ничего нам не рассказывал. Обнял Машеньку и меня, пожал руку Сергею, поцеловал сына и повернулся ко мне.

— Ольга Николаевна, — вдруг сказал он, — а почему вы не уезжаете в Германию? Я слыхал, все немцы едут. Что вам делать здесь, в независимом государстве по имени Узбекистан, которое очень быстро станет тираническим и нищим? Мы — и вы, и я — были тут второсортными гражданами, а при власти узбеков мы понизимся до третьего или даже четвёртого сорта.

Мы с Серёжей и Машенькой переглянулись. Сам того не зная, Дауд задел очень болезненную струну и постоянную тему наших семейных разговоров. Мы обсуждали эту проблему часами, иногда далеко заполночь, спорили до хрипоты, приводили десятки доводов за и против, но не могли решиться на последний шаг.

— Дауд, — сказал Серёжа, — а что ты собираешься делать?

Дауд не колебался ни секунды.

— Я вернусь в Чечню, — ответил он. — И буду воевать против русских.

4

Германские власти поселили нас — меня и Машу с сыном — в четырёхкомнатной квартире на третьем этаже нового пятиэтажного дома на тихой улочке Бремена. Дом этот был построен и предназначен для таких, как мы, — переселенцев из бывшего Советского Союза.

Наша семья развалилась так же стремительно и бесповоротно, как неожиданно рухнула вся наша страна, — «… союз нерушимый республик свободных», как пелось в советском гимне. Дауд исчез в водовороте первой чеченской войны, а Сергей — к тому времени известный в республике профессор, заведующий кафедрой в медицинском институте, — остался в Ташкенте.

— Олюшка, — говорил Серёжа умоляющим голосом, — ну что мне делать в твоей Германии?.. Быть, как твой дед, сначала санитаром, потом фельдшером, а к шестидесяти годам стать рядовым врачом с исковерканным немецим языком?.. Тебе и Машеньке легче — вы немцы и свободно знаете язык… Я останусь в Ташкенте, а потом посмотрим. Если станет совсем невмоготу, я приеду…

(Забегая вперёд, скажу, что Сергей за все последующие годы так и не собрался переехать в чуждую ему Германию. Он часто прилетал к нам, подолгу гостил, радушно принимал меня в нашей старой ташкентской квартире — и мы часами бродили по новому, перестроенному с ханским великолепием столичному городу, — но наступал день моего отъезда, и мы со слезами прощались, надеясь, что это не последнее наше расставание…).

* * *

Июльским днём 96-го года Дауд позвонил с железнодорожного вокзала и через полчаса стоял на пороге нашей квартиры в Бремене — почерневший от кавказского солнца, страшно исхудавший и обильно поседевший, несмотря на то, что лет ему было всего двадцать восемь. Он добирался до Германии из разрушенной и разорённой Чечни почти целый месяц — через Азербайджан, Турцию, Грецию и всю среднюю Европу.

Примчалась с работы Машенька, ввела в гостиную пятилетнего Сашу, кинулась к Дауду и, плача, обняла его. И прижалась к нему, сотрясаясь от рыданий.

Я разревелась и ушла в спальню. Села на кровать и накапала в стакан валерьянку, которая сохранилась у меня со старых советских времён. Я слышала плач и стоны, восторженные крики маленького Саши, восклицания Машеньки и Дауда — и напряжённо думала: как же теперь сложится наша жизнь?..

* * *

Сложилась она плохо.

И виною тому был Дауд. Не тот живой и весёлый Дауд, интеллигентный талантливый мальчик, которого мы помнили и любили до начала чеченской войны, а новый постаревший Дауд, опалённый пламенем боёв, то мрачно молчащий целыми днями, а то разражающийся криком по любому поводу… Дауд, контуженный разрывом мины и дважды раненный… Дауд, не знающий, что ему делать со своей жизнью — теперь, когда война закончилась и воевать с ненавистной Россией он больше не мог…

… — Мама, — сказала Машенька, — он показал мне двенадцать блокнотов с зарисовками войны, сделанными им за эти годы… Это ужас, который невозможно передать! Кровь, слёзы, разорванные тела, развалины вместо домов, мёртвые дети, изнасилованные и убитые девочки, расстрел русских пленных, могилы, могилы, могилы…

Машенька заплакала.

— Мама, — шептала она сквозь слёзы, — но самое страшное — это ненависть, которая не оставляет его ни на минуту… Я никогда не думала, что можно ненавидеть с такой яростной силой. Ему отвратительно всё, напоминающее ему Россию, даже, признался он, русский язык — единственный язык, на котором он говорит и на котором он так великолепно читал когда-то лермонтовские стихи… Он сейчас учит вечерами арабский. Это универсальный язык мусульман, говорит он. Взял в мечети арабский учебник и часами пишет эти ужасные арабские каракули.

Я взохнула.

— Лучше бы он пошёл работать, — сказала я.

* * *

Через два месяца Дауд, как бы прислушавшись к нашей неустанной немой мольбе, устроился на работу. Точнее, устроила его бременская биржа труда. Небольшой туристической компании был нужен так называемый «младший водитель автобуса»-то есть, попросту, тот же водитель, но с меньшей зарплатой — и они взяли Дауда.

Чеченцы вдали от родины вообще предпочитали труд шофера любому другому занятию. Ещё Солженицын, помню, писал о ссыльных чеченцах (цитирую по памяти): «… сами они на колхозных полях не вкалывали. Больше всего они старались устроиться шоферами: в постоянном движении автомашины они находили насыщение своей джигитской страсти…».

Мы с Машенькой вздохнули с облегчением. Теперь у нас в семье появился тройной доход — Машенька работала ассистентом на университетской кафедре славянских языков, я получала очень неплохое пособие, и вот Дауд, наконец, стал приносить в семью деньги.

Но не только в деньгах было дело. Его первая туристическая поездка была по старинным крепостям, дворцам и храмам Германии — и он вернулся оттуда потрясённый красотой немецкой архитектуры… Он показывал нам свой альбом с зарисовками Шпайерского собора, церкви Фрауэнкирхе в Дрездене, замка Шарлоттенбург в Берлине. Кёльнского собора… С его языка слетали упоминания о до-романском, романском и готическом стилях, о барокко и арт-нуво. Я ничего в этом не понимала, но радовалась, что он как-будто стал прежним Даудом, которого мы с Машенькой любили, — Даудом, забывшим о сжигающей его душу ненависти.

Но радость наша была преждевременной. Видимо, такую страшную ненависть, какая гнездилась в душе Дауда, забыть было невозможно…

* * *

В свою третью поездку он взял с собой Машеньку.

Маршрут этой поездки проходил по Франции, но конечной целью экскурсии была Испания.

В Испании Дауд и совершил своё ужасное преступление…

… Маша через две недели, вернувшись домой после ареста Дауда, рассказывала мне, поминутно вытирая слёзы:

— … мы проехали от франко-испанской границы через архитектурные красоты Бильбао, Барселоны и Мадрида в Андалузию. В Гранаде мы останавились для осмотра знаменитого дворца Альгамбра, где, как поведал нам гид, некогда восседали на троне бывшие мусульманские правители Андалузии…

Мама, этот дворец описать нельзя! Ничего подобного я никогда в жизни не видела и даже не представляла себе, что такое великолепие может быть создано человеком! И Дауд тоже был потрясён. Он без конца повторял: «Вот видишь, что могли создать мои мусульманские предки! Вот какими могучими были сыны Ислама!»

К несчастью, эти его слова были услышаны теми, кто сидел за соседним столиком в ресторанчике, куда мы забрели после осмотра Альгамбры. Там, потягивая пиво, расположилась троица здоровых молодых парней в кожаных куртках — из тех, кто в годы моей ташкентской молодости приходили на танцы в парк Тельмана с единственной целью — подраться. Говорили они громко по-русски, и я поняла из их разговора, что они — гастарбайтеры, приехавшие в Испанию из Петербурга. Один из них оглянулся на Дауда и произнёс с ухмылкой:

— Хлопцы, вот вам ещё один мусульманин! Мало им Чечни. Они и сюда забрались…

А другой парень, явно подвыпивший больше других, ткнул пальцем в сторону Дауда и выпалил:

— Эй, мужик, ты случайно не из банды Шамиля Басаева?

И все трое расхохотались.

Я со страхом глянула на Дауда. Я достаточно хорошо знала его, чтобы не сомневаться, — он не оставит их слова без ответа. Я только не догадывалась, каким страшным будет его ответ.

Нам только что принесли cordero a la segoviana — блюдо, к которому подаётся острый нож для разрезания баранины. Побледневший от гнева Дауд сжал в руке этот нож, оттолкнул мою предостерегающую руку, шагнул к соседнему столику и вонзил с размаху нож в шею одному обидчику и в грудь другому.

5

Выйдя из тюрьмы после свидания с Даудом, Саша сел за руль своего маленького «фольксвагена», и мы помчались на север, по направлению к Барселоне. Минут десять прошло в полном молчании, а потом Саша промолвил:

— Ты знаешь, что отец сказал мне на прощание? Он попросил меня простить его. Как могу я его простить?! Он сломал жизнь маме, и она умерла с разбитым сердцем. — Саша помолчал. — И ещё он наказал, чтобы я обязательно посетил дворец Альгамбра в Гранаде. «Ты ведь чеченец и почти готовый архитектор», — сказал он. — «А этот дворец — символ мусульманского могущества и блестящий образец исламского искусства…».

— И что ты сказал в ответ?

Саша пожал плечами.

— Ничего. Я не стал говорить ему, умирающему, что мне абсолютно безразлично «мусульманское могущество» и что я не чувствую себя чеченцем. И что мрачный средневековый дворец Альгамбра, по моему убеждению, явно проигрывает по сравнению, например, с изумительным, наполненным каким-то радостным оптимизмом Храмом Святого Семейства в Барселоне, спроектированным великим Антонио Гауди…

* * *

… Крошечное кафе приютилось на площади рядом с храмом Sagrada Familia, о котором восхищённо говорил Саша по дороге в Барселону. Мы сидели за столиком на тротуаре перед кафе, прихлёбывая вино sangria и поглядывая на величественные шпили творения Гауди.

Саша сказал:

— Через год, когда я окончу архитектурный факультет, я приеду сюда, в Барселону, чтобы работать над окончанием проекта этого храма. Ведь строительство этого собора ещё далеко не завершено. Это моя мечта.

Мы расплатились и сели в машину.

Саша вдруг обнял меня и сказал:

— Спасибо, что ты привезла меня в Испанию, и я увидел воочию это чудо! — Он показал рукой на изумительный фасад храма и тихо добавил по-немецки: — Oma, ich liebe dich… («Бабушка, я тебя люблю«).

У меня глаза наполнились слезами. Мне ведь почти семьдесят, меня одолевают болезни, и никого на этом свете не осталось у меня, кроме этого двадцатилетнего мальчика, в открытом лице которого чудесным образом соединились черты покойной Машеньки и умирающего Дауда.

«… Бабушка, я тебя люблю…»

* * *

«Ненависть — пей, переполнена чаша!
Ненависть — требует выхода, ждёт.
Но благородная ненависть наша
Рядом с любовью живёт!»
Владимир Высоцкий. «Баллада о ненависти».

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левковский: Чеченец из рода имама Шамиля

  1. Детское увлечение, переросшее в большое чувство двух молодых людей — чеченца и русской немки. Каждый из них несёт бремя национальной трагедии. Их союз не обещает безмятежного счастья. Впечатление сильное, беспощадное в своей правдивости.

  2. Автор отличный новеллист. Всегда жду ваших публикаций. Желаю дальнейших творческих успехов.

  3. Видели мы с женой Альгамбру в Грaнаде. Это целый комплекс средневековых замков и соборов. Его мусульманская часть не производит впечатления, что это «мрачный средневековый дворец». Там стоят резиденция эмира Кумарес с очень красивой внутренней отделкой и небольшой, симпатичный двухэтажный дворец Парталь с изящным прямоугольным бассейном с фонтанами и живописным садом. Везде следы христианского влияния такие как скульптуры львов и фрески. В основннм комплекс состоит зи монументальных церквей и башен, действительно довольно мрачных.

  4. Написано хорошо. Ничего лишнего. И написана правда. Я встречал немок, которые в те годы, годы страшные, соединяли свои судьбы с чеченцами. У кого-то сложилась судьба, но у большинства — нет. Слишком оргомная разница в менталитете, культуре у этих народов. Спасибо за этот рассказ. С ув. ПК

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.