Михаил Аранов: Баржа смерти. Продолжение

Loading

Кстати, вот и пригодилась школа Исаака Перельмана. Это его манера так разговаривать, чтобы подавить собеседника: тяжёлый взгляд в землю и исподлобья наблюдать, как корчится оппонент. Правда, в те годы между оппонентом и врагом разница была невелика.

Баржа смерти

Роман

Михаил Аранов

Продолжение. Начало

Глава 11. Война

Вот опять Ленинград. И хотелось бы думать, что, наконец, начнётся спокойная жизнь. Где–то в Финляндии шла война, которая началась в ноябре 1939 года. Но в газетах о ней особенно не распространялись. Будто её и не было. Почему-то ее называли теперь «не войной с белофиннами», а всего лишь, «финской компанией». В декабре 1939 года газета «Правда» вдруг сообщила советским людям о происках империалистических кругов Англии и Франции: «ТАСС уполномочен передать следующую оценку авторитетных советских кругов резолюции Совета Лиги Наций от 14 декабря об «исключении» СССР из Лиги Наций. Совет Лиги Наций принял 14 декабря резолюцию об «исключении» СССР из Лиги Наций с осуждением «действий СССР, направленных против Финляндского государства… Следует, прежде всего, подчеркнуть, что правящие круги Англии и Франции, под диктовку которых принята резолюция Совета Лиги Наций, не имеют ни морального, ни формального права говорить об «агрессии» СССР… Они совсем недавно решительно отклонили мирные предложения Германии… Они строят свою политику на продолжении войны «до победного конца». Уже эти обстоятельства, изобличающие агрессорскую политику правящих кругов Англии и Франции… правящие круги Англии и Франции лишили себя и морального, и формального права говорить … об «агрессии» со стороны СССР».

На всех предприятиях Ленинграда прошли собрания, осуждающие происки империалистов Англии и Франции.

Саша вернулся с войны живым и здоровым. Всю финскую компанию он прослужил политруком роты. Ведь война началась, потому, что: «Терпению советского народа и Красной армии пришел конец. Пора проучить зарвавшихся и обнаглевших политических картежников, бросивших наглый вызов советскому народу и в корне уничтожить очаг антисоветских провокаций и угроз Ленинграду!»[1] И эту непреложную истину ставить под сомнение политрук Троицкий не смел.

А о самой войне Саша почему-то не любил рассказывать. Будто, обязан был скрывать какие-то тайны. Каждый раз, когда речь заходила об этой «финской компании», всё сводились в его рассказах о неких зловредных «кукушках».

Он продолжал службу в Красной Армии. Полк его находился в Луге. Это недалеко от Ленинграда. Но Вера своего мужа видела не часто. Иногда она срывалась и мчалась на Варшавский вокзал. Час ехала на электричке, чтобы постоять около КПП несколько минут со своим Сашей.

А совсем недавно, недели не прошло, как супруги Григорьевы вернулись из Ярославля, Константину Ивановичу пришло письмо с приглашением на работу. Верочка вбежала в комнату, размахивая письмом: «Папа, пляшите! Вас на работу зовут».

Константин Иванович встал с дивана и неуклюже потоптался, изображая танец, чем вызвал хохот дочки и улыбку жены.

Приглашали на Прядильно-ниточный комбинат имени С.М. Кирова.

— Это ж на краю света, — воскликнула Катя, — через мост, а там уже Охта! Лучше подождать, может, куда поближе позовут. И как тебя, Костя, в такую даль угораздило?

— Да от безнадёги туда заглянул. Везде меня не очень ласково встречали. Правда, и там ничего реального не обещали. Однако, вот на тебе, — Константин Иванович морщится, как от зубной боли. Собственно говоря, зуб действительно болит. Теперь надо бы к зубному врачу поторопиться.

— Костя, этот комбинат! Это ж к чёрту на кулички! — Катя пытается быть убедительной. Не столько аргументами, сколько менторским тоном.

Менторский тон Кати уже не новость. Да и к резонам её «на краю света», «к чёрту на кулички» Константин Иванович нынче странно глух. И в самом деле, производство на комбинате имени Кирова ему знакомо по опыту на Локаловской, ах ты Господи, фабрике «Заря социализма». Возможно, это и заинтересовало начальство комбината.

Катя всё же заметила, что на дорогу придётся тратить больше часа. Хотела сказать: «В твои-то годы». Но, взглянув на мужа, увидела, что он уже загорелся, правда, каким-то неверным пламенем керосиновой лампы.

И вот Константин Иванович ни свет, ни заря отправляется на свой комбинат.

Сашеньке пошёл уже второй год. Его устроили в ясли. Катя и Вера работают в школах, но в разных.

Так решила Катя. У Веры никакого опыта учительствовать не было. Она надеялась, что мама рядом. Но Катя опять проявила характер. «Опять» — это было только в понимании Константина Ивановича. Дочерям, как он считал, этого знать не следовало. Все школьные проблемы дочери Катя обещала решать дома. Константин Иванович уже засыпал, а жена с дочерью всё сидели за столом, заваленным школьными тетрадками. И у младшей дочери всё было успешно. С вечернего отделения медицинского института её перевели на второй курс дневного отделения. И по настоянию Гриши Надя перешла на факультет оперативной хирургии. Сам Гриша был терапевт-инфекционист. «Вот, если я ногу сломаю. Так у меня под боком жена-хирург», — смеялся Гриша.

Январь 1941года выдался на редкость суровым. Морозы стояли нешуточные, под тридцать градусов. И езда на работу представлялась Константину Ивановичу просто мукой. Пересадки с трамвая на автобус, и ожидания на остановках, когда ледяной ветер пронизывал до костей. Модное зимнее пальто тридцатых годов изрядно износилось и уже не грело. Дочь и жена справили ему зимнее пальто на вате с кроличьим воротником. И надо было приложить много усилий, чтобы Константина Иванович его надел. Катя только издали улыбалась, пока Вера напяливала на отца это пальто. Разглаживала плечи, одергивала подол. К зеркалу его не допускали, зная капризный нрав старого модника. Во время очередной примерки Катя испуганно приложила палец ко рту, когда ей показалось, что у дочери вместе со смехом проскочит слово «модник». Старик-портной, чьё изделие примерялось на Константина Ивановича, сидел в углу комнаты и сердито молчал. Только один раз проскрипел: «Интелехенция».

Но терпения портного хватило ненадолго. Во время очередной примерки и предложения Веры в одном месте ушить, в другом отпустить, портной встал, молча вынул пачку денег, и сказал: «Вот ваши деньги за пошив и материал на пальто. А само пальто я забираю. В такие морозы его с руками оторвут у меня». И тут уж в переговоры пришлось вступить Кате. Она взяла портного под руку, увела его на кухню. О чём-то с ним долго беседовала.

Портной вышел из кухни после беседы, недовольно взглянул на Веру, как главную зачинщицу всех его бед, пожевал сухими губами, оглянулся на Катю, стоящую за его спиной, и тяжело вздохнул. Опять оглянулся на Катю. «Да ну же, Аристарх Семёнович!» — проворковала с ласковой настойчивостью Катя.

«Ладно, но последний раз», — выдохнул портной. Достал мел. Стал помечать, где нужно поправить шитьё. Даже один раз оглянулся на Веру. Та благосклонно кивнула головой.

— Мама, чем Вы его проняли?— с улыбкой спросила Вера, когда портной ушёл.

— Его внуки учатся в нашей школе. Двоечники беспробудные. Я обещала с ними дополнительно заниматься и так же тщательно, как он шьёт папино пальто.

— Ну, мама, Вы дипломат. Вам бы в ведомство Литвинова, — воскликнула восхищённо Вера.

— Доченька, нынче нарком по иностранным делам у нас товарищ Молотов, — Константин Иванович осторожно поправил дочь.

Катя серьёзно взглянула на Веру: «Советский учитель должен это знать, дорогая».

Аристарх Семёнович принёс пальто вечером. Отказался от предложенного чая. Верно, опять ожидал Верины претензии. Мельком взглянул на своих внуков, склонившихся над тетрадками, кивнул Вере, сидевшей рядом с мальчиками. «Построже с ними, построже», — проговорил он. Улыбнулся внукам. Те, нахмурив чистые лбы, на улыбку деда не ответили. Уходя, Аристарх Семёнович всё-таки благосклонно сказал Кате: «Если что с пальтом, звоните».

Константин Иванович долго стоял перед зеркалом в своей зимней обновке. Недовольство свое откровенно выражать не решался. На вопрос Кати: «Ну, как?» Лишь поморщил лоб.

Но на другой день, ожидая трамвай, Константин Иванович с благодарностью подумал о жене. Пальто спасало от лютого мороза. Однако, миновав проходную комбината, Константин Иванович тут же снимал пальто. И на своё рабочее место являлся в костюме. Пальто торопливо помещал на вешалку при входе в бухгалтерию. И когда одна из сотрудниц заметила, что его надо поздравить с обновкой, Константин Иванович смешался, пробормотал невнятное, мол, пальто из старого сундука. Это вызвало недоверчивые улыбки женщин, которые составляли большинство в бухгалтерии. А одна из этих дам сказала, что видела Константина Ивановича на проходной. Пальто на нем прекрасно сидит. И не мог бы он дать адрес портного. Мол, мужу надо зимнее пальто справить.

Как-то быстро пробежала весна. И июнь 41 года стоял жаркий. В газетах исчезло слово фашизм. Много писали о победах на фронтах сельского хозяйства: то над засухой в южных районах страны, то над сельскохозяйственным вредителем — долгоносиком. А в семье Григорьевых бурно обсуждали, где снять дачу. Под Лугой, где проходил воинскую службу Саша, или в Токсово, там прекрасные озёра. А может и в Мартышкино на берегу Финского залива. Спорили дочери. Катя наблюдала за ними как бы издали, не решаясь принять чью либо сторону. Объясняла, что не знакома с предметом спора. Что за Мартышкино? Что за Токсово? Вот Гаврилов-Ям — другое дело. И при этом делала строгое лицо. Константин Иванович тихо усмехался, какой ещё предмет спора? «На море, на море. Где скальные шхеры»,— декламировал он, поглядывая на жену. Катя была сумрачной, что-то её явно тяготило. Конечно, дочери могли снять дачи в разных местах. Но это лето надо было провести вместе. Вот надо и всё тут! Начались школьные каникулы. У Нади студенческие каникулы. И Гриша взял отпуск на это время. Слава Богу, от Саши из Луги пришла открытка. Он писал, что в эту субботу, 21июня у него дежурство. А в воскресение 22 июня приедет в Ленинград, и непременно надо поехать на Финский залив. Так что решение состоялось — в Мартышкино. Договорились встретиться на Балтийском вокзале. Довольная Надя помчалась к себе на Лиговку.

Константину Ивановичу на его «Прядильно-ниточном» отпуска не дали. Но он особенно не огорчался. Пару дней назад директор комбината предложил ему должность заместителя главного бухгалтера. Главный бухгалтер был уже в преклонных летах, собирался на пенсию. А бывший зам главного бухгалтера месяц назад куда-то исчез. Ходили всяческие слухи, время-то было неспокойное. Но Константин Иванович старался быть к этой болтовне глухим. Так что, если отбросить некоторые нюансы, открывалась определённая перспектива для его карьеры. Впрочем, на должность главного бухгалтера могут поставить какого-нибудь «Перегуду». И тогда будет несладко.

Но события развивались неожиданно стремительно. Уже в пятницу вышел приказ о назначении К.И. Григорьева на должность заместителя главного бухгалтера. А в субботу, 21 июня его познакомили с новым главбухом. Какой–то невзрачный мужичонка. Росточка невысокого. Но явно с большим гонором. И Константин Иванович приготовился к очередным неприятностям.

Всю ночь с субботы на воскресение спал плохо. Заснул только часа в два. Будто, провалился в чёрную яму. И набат тревожный и гулкий поднял его с постели. «Ты что?» — спросила спросонья Катя. И тут же заснула. Стояла мертвая тишина. Набат был уже не слышен. Оцепеневшая белая ночь смотрела в окна слепыми глазами. Будильник показывал три часа тридцать минут.[2]

Утром 28 августа через станцию Мга проскочил последний эшелон с эвакуированными ленинградцами. К вечеру того же дня в посёлок Мга вошли немецкие войска.

Только усилиями Гриши семья Григорьевых попали в этот последний поезд. На Московском вокзале семью провожала младшая дочь Надя. Она была в военной форме медицинской сестры.

Надя проходила службу в госпитале, который расположился в помещениях института имени Герцена на Мойке 48. Гриша пару дней назад был направлен на Северо-Западный фронт в качестве полкового врача. А Саша в то самое воскресение, 22 июня ещё успел забежать буквально на полчаса, попрощаться с тёщей и тестем, обнять жену и сына.

Семья Григорьевых эвакуировалась в Ярославль. Сухой, жаркий день к вечеру немного остыл, но в вагоне было нестерпимо душно. Глухие раскаты, напоминавшие приближающуюся грозу, и яркие всполохи в быстро потемневшем вечернем небе заставляли пассажиров вздрагивать и тревожно вглядываться в окна вагона.

Поезд с беженцами из Ленинграда подъезжал к Ярославлю тёплой прозрачной ночью. Внук Саша на руках Кати хрипел и задыхался. Вера беспомощно плакала. Константин Иванович под строгим взглядом жены бегал по вагонам в поисках врача. Наконец, привёл остробородого старикашку.

Явно из «бывших». «Свой свояка видит издалека»,— усмехнулась Катя, когда Константин Иванович представлял его семье. «Илларион Евграфович, военврач»,— щёлкнул каблуками старикашка. «Какой уж ты военврач, — у Кати ещё хватило сил улыбнуться,— коли бежишь от войны».

Илларион Евграфович склонился над маленьким Сашей. Приложил стетоскоп к его груди. Сказал: «Не знаю, чем помочь, у ребенка двустороннее воспаление лёгких. Спасти его может только чудо. Может быть — сульфидин. Лекарство дефицитное. Найдёте ли вы его где-нибудь, не знаю. В аптеках он есть, но в сейфах под пломбой. А вскрытие этой пломбы по законам военного времени… Сами понимаете…»

В Ярославле на вокзале семью Григорьевых встречала Юля, сестра Константина Ивановича. Погрузились в кузов «полуторки». Катя разместилась с внуком в кабине. Поехали в сторону «Красного перекопа», в том районе находилась квартира Юли. Разместив родственников у себя дома, Юля побежала в поликлинику. Вскоре появился врач, осмотрел мальчика, подтвердил диагноз, поставленный Илларионом Евграфовичем: двусторонняя пневмония. И опять прозвучало как приговор: сульфидин. «У меня нынче много вызовов, — заторопился врач, — в вашем ленинградском поезде очень много больных детей».

Вера молча давилась от слез, отец её мрачно ходил по комнате. Екатерина Петровна, сидевшая с окаменевшим лицом, вдруг вскочила и подбежала к мужу: «А Варька Воропаева, она же аптекарша. Я тебя никогда не спрашивала про неё. Но сейчас спаси своего внука. Юля,— зовёт она свою золовку,— ты же в прошлый приезд говорила, что знаешь аптеку, где работает Варвара». Константин Иванович переводит удивлённый взгляд с жены на сестру. «Ммм — да», — лишь сумел промычать он. Катя, бросив на мужа тяжёлый взгляд, какого Константин Иванович не видел никогда раньше, уходит в коридор разбирать чемоданы. А Юля уже пишет на бумажке адрес аптеки, суёт в руки брату.

«Завтра с утра пойдёшь, — и уже шепотом, чтоб не услышала Катя,— пытала меня Катенька, чтоб рассказала всё про твою Варьку. Не могла я ей отказать. И случилось это всё ко времени. Ты же знаешь, Пашка меня бросил. И я осталась с малолетним Юрочкой на руках одна».

Константин Иванович скорчил на своём потухшем лице понимающую мину: мол, прощаю тебе, сестрица, твои ненужные откровенья. Но на душе у него стало вдруг тяжко и слякотно. Возникло горькое предчувствие неожиданной потери: страшно стало за Катю.
Утром Юля уже успела сбегать в аптеку, сообщила брату: «Стоит за прилавком, можешь идти».

И вот он предстал перед ней. «Сколько же ей лет? Всё такая же гордая и красивая. Прошло двадцать пять лет. Значит, ей, вроде, лет сорок пять,— проносится в его голове. И тут что-то гаденькое, писклявое: «Сорок пять — баба ягодка опять».

Она смотрит на него холодно, с неким любопытством, как смотрят на найденную, но уже ненужную вещь.

«Да, Костя, ты уже не тот, что прежде», — говорит она. А Константин Иванович видит себя в зеркале за спиной Вари, каким-то неинтересным, пожилым мужчиной. Лысый череп. Не бритый по моде как в молодые годы, а как ни печально — лысый. Одутловатые щёки нависли складками надо ртом. И щёточки рыжеватых усов под носом. Глаза Вари вдруг заблестели, набежала предательская слеза. Она отвернулась, промокнула глаза платком. «И что же тебя привело ко мне? Беда, поди, какая случилась?» — Константин Иванович слышит как сквозь вату голос Вари. И так же как сквозь вату слышит он свой глухой голос. Он говорит торопливо, сбиваясь, о том, что умирает его внук, и что врачи не могут ему помочь. И что без лекарства сульфидин внук помрёт. Константин Иванович поднимает глаза на Варю. Видит её пронзительно-холодный взгляд. В голове его всплывает из прежних времён жуткое слово: «Ведьма». И страх, какого он не испытывал со времён Гаврилов-Яма, охватывает его. Вера что-то чиркает на листке бумаги. Подает ему. «Это мой адрес, приходи вечером после семи», — говорит она. Константин Иванович уже не видел, как Варя, забежав в крохотный кабинет, разразилась рыданиями.

Дома Константина Ивановича встречают какой-то чужой взгляд жены и испуганные глаза дочери.

«Обещала дать сульфидин. Вечером надо к ней зайти», — устало говорит Константин Иванович. Катя не спрашивает, куда зайти — в аптеку или домой.

В шесть часов Константин Иванович стал собираться. «В Ярославле тоже голодно», — не глядя на мужа, проговорила Катя. Она вываливает в полотняный мешок кастрюлю только что сваренной картошки. Из своей шкатулки вынимает деньги, протягивает их мужу. «Возьми, это наши последние. Юля нам поможет»,— произносит она. «Почему последние, — угрюмо спрашивает Константин Иванович, — а моя зарплата?» «Ты что забыл? Мы отдали её перед отъездом из Ленинграда Наденьке», — Катя тяжело вздыхает.

Константин Иванович стоит перед дверью Варвары. Лишь тронул дверной звонок, дверь тут же открылась. Константину Ивановичу даже показалось, что Варя ждала его за дверью. Молча вошли в комнату. Шёлковый абажур над столом. Скромная мебель. Ничего от отца — купеческого. Лишь изразцовый камин. Константин Иванович вспоминает, что в ленинградской квартире старшей дочери тоже был камин, но топить его было немыслимо, всё тепло уходило в трубу. Поставили круглую печь до потолка.

Он машинально подошёл к камину, потрогал его блестящие синие плитки. Спросил: «Зимой топишь? Не дорого?» Сам удивился своему дурацкому вопросу. Варвара лишь пожала плечами. «Да, да. Я понимаю», — как-то суетливо проговорил Константин Иванович. Молча уселись за стол.

«Вот»,— сказала Варя и подала гостю пакетик с лекарствами. Константин Иванович вдруг вспомнил слова врача ленинградского поезда, Иллариона Евграфовича, о пломбах на аптечных сейфах и о законах военного времени. И ему стало тревожно. Он кладёт на стол пачку денег. Говорит: «Я знаю, чего тебе это стоило. Возьми, пожалуйста». Подобие улыбки мелькнуло на красивых губах Вари. «Мне это ничего не стоило,— слышится голос Вари. — Не надо бы тебе этого говорить, но чтоб ты был спокоен: мой нынешний мужчина — работник НКВД». От этих слов Константину Ивановичу стало не по себе. И не потому что «её мужчина» из НКВД, а потому что есть этот мужчина. В голове его мелькнула трезвая мысль: «Столько лет прошло». Варя заметила, как изменилось лицо гостя. Усмехнулась. «Ну, что ж. За негаданную встречу»,— произнесла она.

Достала склянку из буфета, пояснила: медицинский спирт. Смешно сморщила свой красивый лоб: «Только с закуской у меня туговато. Капуста квашеная…» — «Вот-вот», — вовремя вспомнил о вареной картошке Константин Иванович, и высыпал ее из своей котомки.

«Катерина подсуетилась, — как-то не по-доброму улыбнулась хозяйка, — что ж, поджарим вашу картошку. Подсолнечное масло вчера по карточкам выдали».

Спирт, хоть и разбавленный водой, ударил в голову. И язык развязался, наверное, не к месту. «Слышал, у тебя ребёнок был», — вдруг вырвалось у Константина Ивановича.

Он видит, как потемнело лицо Вари, будто, вмиг время набросило ей ещё десять лет.

«Хочешь взглянуть?», — глухо произносит она. Из буфета, где стояла склянка со спиртом, достаёт фотографию, протягивает гостю. В душе Константина Ивановича словно опрокинулась огненная лава: с фотографии смотрел на него юноша в форме бойца красной армии. И лицо… Константин Иванович узнает себя, двадцатилетним. Те же чёрные брови, длинные ресницы, тот же взгляд, перед которым таяли Гаврилов-Ямские девицы. Он смотрит растерянно на Варю и слышит её голос: «Да, это твой сын». «Сколько ему лет?» — шепчет он. «В этом году было бы двадцать шесть», — слышит он в ответ. Мелькнула пронзительная мысль: «Да, пятнадцатый год». Спохватившись, спрашивает: «Почему ты говоришь: было бы?» «Потому что он убит в этом августе под Киевом», — сухие глаза Вари смотрят куда-то в пространство и, похоже, не видят Константина Ивановича. А он встаёт, проходит тёмным коридором до двери. Толкает её. Дверь не заперта. Где-то за своей спиной слышит голос Вари. Но слов он разобрать не в состоянии.

Уже подходя к дому, Константин Иванович в кармане своего пиджака обнаружил пачку денег, предназначенную Варваре. Дома он протянул жене пакет с лекарствами. Деньги положил на стол. Катя кинулась, было, с объятьями к мужу. Но, взглянув на опрокинутое лицо Константина Ивановича, испуганно отпрянула. «Что случилось?» — проговорила она. «Ничего», — отрешённо произнёс Константин Иванович, — я пойду, лягу». Он лежал на кровати, думал: вот придёт Катя, надо будет ей объяснять. И неотвязная мысль, как молотом по голове: «Мой сын погиб под Киевом».

Катя не пришла. Ночь провела в комнате дочери. Спала с ней в одной кровати. Каждые три часа давала внуку по таблетке. Так было написано в записке, приложенной к лекарствам. На другой день температура у ребёнка упала.

Рано утром Константин Иванович отправился искать работу. Первым делом он решил зайти на Шинный завод. Помнил его бурную стройку в тридцатых годах. Лозунг: «девять шин ежеминутно» до сих пор вызывает улыбку. Долго добирался до завода. В отделе кадров седой мужчина в гимнастёрке, развернув паспорт Константина Ивановича, долго рассматривал его фото. Паспорт был ещё с тех, Гаврилов-Ямских времен. И на фотографии уже не лихие гусарские усы и бакенбарды — скромная бородёнка и усы щёточкой. А сейчас и борода сбрита. Только щётки под носом остались. Кадровик, прищурив светлые глазки, подозрительно спросил: «А с какого Вы года?» Константин Иванович назвал свой год рождения. Белесые брови кадровика поползли вверх: «Угу, значит не военнообязанный». Дальше посыпались вопросы: где родился, как звать жену и дочерей, адрес прописки в Ленинграде. Все эти вопросы сопровождались внимательным просмотром соответствующих страниц в паспорте. Некоторые странички паспорта просматривались на свет, нет ли там подчистки. Наконец, убедившись, что перед ним истинный владелец паспорта, кадровик, всё ещё подозрительно и сурово глядя на Константина Ивановича поверх очков, проговорил:

— Значит, Вы беженец из Ленинграда. Так вам и жильё предоставить надобно?

— Нет. Мы остановились у родственников,— с достоинством отвечает Константин Иванович, мол, мы не какие-нибудь бродяги бездомные.

— Знаем. Вы не первые. А через месяц прибежите, комнату давай. А то и квартиру. Детей и внуков притащили выводок… Впрочем, зайдите через месяц.

Следующая была текстильная фабрика «Красный Перекоп». Бывшие «Ярославские большие мануфактуры». Вроде, сам Бог велел, нынче работать на этой фабрике. Бухгалтерское дело мануфактур — дело знакомое до боли в пояснице. И здесь на кадрах сидел въедливый мужик.

— Значит, работали Вы на Локаловской мануфактуре,— слышится скрипучий голос.

Константин Иванович вовремя уловил текущий политический момент. Поправляет Красноперекопского кадровика: «На фабрике «Заря социализма»». Видит его одобрительную улыбку, означающую, что, вроде, за первый экзамен на политзрелость получил «уд». А мог бы получить и «неуд». Экзаменатор-то строгий.

И тот же скрипучий голос: «А в Ленинграде, значит, работали на Прядильно-ниточном комбинате имени Кирова. Туда запрос о Вас послать уже сложно. Знаете ведь, что город окружён немцами? А вот на фабрику «Заря социализма» в Гаврилов-Ям — непременно пошлём. Черканите мне Ваш адресок, где изволили остановиться. О своём решении мы Вас оповестим письменно».

Константин Иванович вышел на улицу несколько потерянный. Ну что ж, однако, надо торопиться. Без работы на карточках иждивенца не больно-то проживёшь. И тут вспомнил: на вокзале толпу приезжих встречала тётка с плакатом из фанеры: «Требуются бухгалтеры со стажем не менее пяти лет». На всякий случай взял у неё адрес. Хотя, Катя говорила: «Не бери, не бери, Сейчас на каждом шагу аферисты».

Улица-то, вроде, знакомая. Где-то в центре города. Полчаса ходьбы. А вот и этот дом. Строгий, гранитом облицован. И надпись под стеклом: «Ярославское городское контрольно-ревизионное управление». А рядом вывеска тоже под стеклом сообщала: «Районный отдел НКВД». От этих вывесок повеяло холодом. Константин Иванович стоит растерянно перед дверью, не решаясь войти. Кто-то касается его плеча. И он слышит мужской голос: «Товарищ, Вам в отдел НКВД?»

— Нет, нет, — торопливо отзывается Константин Иванович, — мне в контрольно-ревизионное управление.

— Тогда пройдёмте.

Мужчина с заметной военной выправкой пропускает перед собой Константина Ивановича. Они молча, идут по длинному коридору. Останавливаются перед тяжёлой дубовой дверью. Короткая надпись над дверью. Опять под стеклом: «Начальник управления». Константин Иванович бросает любопытный взгляд на своего спутника. Высокий, поджарый. Мундир полковника сидел бы на нём ладно. Точно почувствовав пристальное внимание к себе, мужчина, взглянув на Григорьева, слегка улыбнулся. По-хозяйски открывает дверь. Константин Иванович уже догадывается, что сопровождающий его и есть «начальник управления». Запоздалая мысль мелькнула в голове: «Вот вляпался». Но отступать было поздно. В комнате из-за стола вскочила молоденькая девица. «Сидите, сидите, Наталья Васильевна»,— слышит Константин Иванович доброжелательный и совсем не чиновный голос. Не то, что прошлые фабрично-заводские кадровики с их нквдешным прищуром.

Наталья Васильевна, будто, не слышит обращённых к ней слов. Одернув коротенькое ситцевое платьице в горошек, спешит открывать дверь перед начальником.

И вот Константин Иванович сидит, несколько смущённый молчанием хозяина кабинета. И этот человек внимательно рассматривает его.

Наконец молчание прерывается. Звучит сухой, уже лишённый дружелюбия голос:

— Итак, Вы по объявлению. Прибыли из осаждённого Ленинграда.

И это были не вопросы, а утверждения. «Всё знает, паршивец», — непроизвольно подумал Константин Иванович. И в ответ лишь хмыкнул, кивнув головой.

— Будьте добры, документы, — опять слышится тот же голос.

Мельком взглянув на паспорт, просматривает трудовую книжку:

— Гаврилов-Ям. Локаловская мануфактура.

Константину Ивановичу опять хочется показать своё понимание и поправить чиновного собеседника, мол, и мы не лыком шиты: не Локаловская мануфактура, а «Заря социализма». Но, встретив странно насмешливый взгляд, поперхнулся.

— Значит, с Исааком Перельманом работали, — слышит Константин Иванович и холодеет. Вот сейчас ему будут шить дело «связь с преступной группой левых эсеров». Знакомая формулировка из газет. И отдел НКВД — здесь, по коридору два шага.

— Знал я Исаака Перельмана. Верный товарищ был. Погиб за дело революции, — в глазах человека, сидящего напротив Константина Ивановича уже нет прежней жесткости. И страх медленно отпускает бывшего главного бухгалтера фабрики «Заря социализма».

— Значит, это Вы тот самый Григорьев, который с Патовым вытаскивал фабрику из дерьма в двадцатом году.

В голове Константина Ивановича мелькают давнишние имена директоров Локаловской мануфактуры: Лямин, Патов, Кокин. Каждый работал по два-три года. Потом они куда-то исчезали. Народ об этом не спрашивал. А Патов Александр Михайлович, действительно, запомнился.

— Ну, вот и прекрасно, — хозяин кабинета встаёт из-за стола, протягивает руку Константину Ивановичу, — я начальник, как Вы уже догадались, городского контрольно-ревизионного управления. Доронин Кирилл Петрович.

Константин Иванович неловко пожимает руку Доронину.

— Многие из наших сотрудников сейчас в рядах Красной армии, — говорит Кирилл Петрович, — а ревизоры нам нужны. Карточная система. Продуктов питания не хватает. В магазинах, да и на производстве нечистые на руку граждане… встречаются. Так что, за работу. Доронин встает из-за стола. Подает Константину Ивановичу чистый лист бумаги.

— Пишите заявление о приёме на работу. Моя секретарь вам всё объяснит. Приказ о зачислении Вас на должность старшего бухгалтера-ревизора будет мною подписан через час. Оклад согласно штатному расписанию.
Доронин называет цифру, от которой бухгалтеру Григорьеву становится не по себе. Заметив смятение на лице Константина Ивановича, Доронин говорит, — не пугайтесь такого большого оклада. Работа наша требует не только знаний, но и мужества. А соблазнов будет много. Не каждый устоит. Завтра в восемь жду Вас на службе. Зайдёте предварительно ко мне.

Бросил на своего новоиспеченного сотрудника, взгляд, будто налитый свинцом. И от этого тяжёлого взгляда Константина Ивановича бросило в пот.

— Да, вот ещё. В гражданскую я командовал полком. Так что Вы правильно подметили мою воинскую выправку, — Доронин улыбается.

— Вы, право, мысли читаете, — совсем смешался Константин Иванович.

— Вот и прекрасно, что Вы узнали об этом. Тем и живы.

И опять тяжёлый, пронизывающий до костей взгляд, вдруг сменившийся доброжелательной улыбкой.

Под диктовку Наталии Васильевны, той самой, в коротеньком ситцевом платьице в горошек, Константин Иванович пишет заявление. Закончив писать, решился бросить взгляд на ладненькую фигурку Наталии Васильевны. И тут же услышал не по-девичьи суровое: «Товарищ Григорьев, вот тут, надобно запятую поставить». Константин Иванович тянется за ручкой со школьным медным пером. И слышит строгий голос Натальи Васильевны: «С Вашего разрешения я сама исправлю эту грамматическую ошибку». «Ну что ж, извольте Наталья Васильевна. Если, конечно, это Вас не затруднит», — Константин Иванович видит, как пунцово покраснела юная секретарша товарища Доронина. «На сегодня я свободен?» — Константин Иванович с трудом прячет улыбку. «На сегодня — да», — милостиво разрешает Наталия Васильевна, с трудом делая строгим своё, почти детское лицо.

«Ах, дети, дети. И куда торопитесь взрослеть», — Константин Иванович направляется к дому. А в след ему с плаката двадцатых годов, что висит на стене здания «Контрольно-ревизионного управления», громоподобный голос: «Революция не ждёт!» И уже забылось коротенькое платьице в горошек, и неотвязная мысль преследует его: «Ну и начальник у меня сподобился. Не человек — Сатана». В голове звучат музыкальные фразы: «Сатана там правит бал… Люди гибнут за металл». И грохочет оркестр торжественно и гибельно.

Начались ревизорские будни. К старшему бухгалтеру — ревизору Григорьеву был приставлен ещё один сотрудник из Дороненского ведомства — Семён Яковлевич Порфирьев.

Молодой парень лет тридцати. Должен был то ли следить за новым сотрудником Григорьевым, то ли учиться у него.

В первый же день Константин Иванович, напустив на себя строгость, спросил у Порфирьева, почему тот не в армии.

— Белый билет по сердцу, — ответил Семён. Посмотрел на Константина Ивановича как-то презрительно. Мол, бестактные вопросы задаёт старик.

Константин Иванович, неприязненно оглядев спортивную фигуру Порфирьева, подумал: «На тебе бы воду возить, белобилетник». Но, встретив злой взгляд Семёна, предположил с раздражением, что и «этот читает мысли». Надо быть с ним осторожней.

После одной из первых проверок директор продуктового магазина перед каждым ревизором положил по пакету. «Еда». — Константин Иванович сглотнул слюну, без обеда работали. Вспомнил голодные глаза внука. Мельком взглянул на Порфирьева. Увидел его замороженную физиономию. С напускной строгостью говорит директору: «Мы не нашли у вас серьёзных нарушений. А вот дача взятки проверяющему лицу, Семён Яковлевич,— он обращается к своему помощнику,— напомните товарищу статью Уголовного кодекса, да ещё с учётом военного времени».

— Десять лет, — не размышляя, выкрикивает Порфирьев.

Константин Иванович видит округлившиеся от страха глаза директора. Застёгивает свой видавший виды ленинградский портфель. Не попрощавшись, покидает директорский кабинет. За ним следует притихший Семён Порфирьев.

Выйдя на улицу, Константин Иванович останавливается. «Вы, Семён Яковлевич, как я понял, в этом магазине не в первый раз», — Константин Иванович умышленно не глядит на Семёна. Воткнул как штык свой взгляд в землю. И исподлобья наблюдает за своим помощником. Кстати, вот и пригодилась школа Исаака Перельмана. Это его манера так разговаривать, чтобы подавить собеседника: тяжёлый взгляд в землю и исподлобья наблюдать, как корчится оппонент. Правда, в те годы между оппонентом и врагом разница была невелика.

Константин Иванович видит, как забегали глаза Порфирьева. Слышит его невнятное щебетание: «Разве всех упомнишь. Магазинов в Ярославле не счесть».

— Ясно, — сурово отрезает ревизор Григорьев.

Катя не работает, Верочка не работает. Сестра Юля еле концы с концами сводит. Как бы этот пакет из магазина пригодился.

— Что Вам ясно, Константин Иванович, что Вам ясно?— слышится дребезжащий голос Семёна.

«Не отпускать вожжей. Как ещё этот жеребец себя покажет?» — Константин Иванович тяжело вздыхает. Говорит, не глядя на Семёна:

— Ладно, на этот раз проехали. Сегодня был тяжёлый день.

Продолжение

___

[1] Приказ войскам Ленинградского военного округа от 30 ноября 1939 г.

[2] 22 июня в три часа тридцать минут началась Великая Отечественная война.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Михаил Аранов: Баржа смерти. Продолжение

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.