Михаил Аранов: Баржа смерти. Продолжение

Loading

Тонкое лицо. Слегка вздёрнуты удивлённо брови. Но глаза! Показалось опять что-то в них нерусское. И что за проклятое наваждение. Заныло и тупо сдавило в груди. Спрятал альбом с фотографиями под подушку. Накапал валерьянки в рюмку. Валерьянка, банка с водой и рюмка нынче всегда на полке над кроватью.

Баржа смерти

Роман

Михаил Аранов

Продолжение. Начало

Семья ждала первой получки Константина Ивановича. Пайки по карточкам — дело полуголодное. А с деньгами можно что-то и на рынке купить. Юля работала продавщицей в продовольственном магазине. Иной раз буханку ситного принесёт, другой раз сумку картошки. А бывало, что и говяжью кость с куском мяса. Константин Иванович только покачивал осуждающе головой. А Юля ему: «Что, милый братец, кого на грамм-другой обвесим, другого на пять копеек обсчитаем. Что ж племяннице с сыном голодать прикажешь? Твоя же кровиночка».

А раз Юля принесла пирожные. Две штуки. Радости было! Юрка, её сын-школьник, третьеклассник, прыгал вокруг матери как заведенный. А мать говорила ласково: «Дай попробовать дяде Косте, тёте Кате и сестре своей Вере». Юрка совал каждому свое пирожное. Родственники улыбались и отказывались пробовать. А трёхлетний Саша угрюмо рассматривал кулинарное сочинение из сухой лёпёшки, покрытой жёлтой, жёсткой плёнкой яичного порошка, которое назвалось пирожным. Вера взяла из рук сына пирожное, отломила кусочек. Осторожно пожевала. «На сахарине. Сразу видно, что не сахар,— поморщилась, — ой, тётя Юля, как приедете к нам в Ленинград — сразу бегом в кондитерскую «Норд». Там пирожные — объедение». При слове «Ленинград» повисло тягостное молчание. Там Верина сестра Надя осталась. Вот уже несколько месяцев от неё нет никаких вестей.

Потом все заговорили громко. А Юрка уже жадно дожёвывал свое пирожное. И, глядя на своего дядю Юру, Саша тоже стал осторожно кусать невиданное прежде лакомство.

Доронин дал список магазинов для очередной ревизии. В конце списка Константин Иванович увидел Юлин магазин. Это ему очень не понравилось.

Пока была рутинная работа. Проверяли продуктовые магазины. Недостач серьёзных не было. В протоколе проверки отмечали незначительные недостатки. Директора и бухгалтерские работники испуганно глядели на ревизоров. Во время подписания актов проверки заискивающе улыбались.

Но вот в одном магазине «Одежда, ткани» обнаружили серьёзную недостачу. Бухгалтер магазина, заметно выпив валерьянки, увёл Семёна в подсобку. Оставшись наедине с Константином Ивановичем, директор стал совать ревизору пачку денег. Ревизор Григорьев резко отпихнул пачку. Пачка исчезла в открытом ящике директорского стола.

Из подсобки появился Семён, жалко улыбнулся. В руках его был обширный пакет. Верно, целый костюм хапнул. Пакет он не прятал за спиной. По-видимому, бухгалтер ему сказал, что пачка денег уже лежит в портфеле ревизора Григорьева. Константин Иванович широко раскрыл глаза, так что брови полезли на лоб. Еле заметно погрозил пальцем помощнику. Тот смущённо улыбнулся и юркнул обратно в подсобку. Через минуту к столу подсел бухгалтер. От него нещадно пахло валерьянкой. Директор удручённо говорил, что месяц как принял магазин. Прежнего директора по срочному призыву забрали в армию. Передавал дела впопыхах. Принимали, сами понимаете, кое-как. Константин Иванович строго взглянул на бухгалтера. Тот залепетал: «А что я? Я сам здесь без году неделю. Прежний бухгалтер, как Петра Петровича забрали в армию, тут же уволился. Уехал куда-то в Сибирь». «Странно всё это. А что управление торговли?» — Константин Иванович этой фразы не произносит. Понимает, что лучше дальше не лезть. Его дело положить бумаги на стол Доронину. Константин Иванович молча собирает документы, укладывает их в портфель.

Уже в трамвае Семён осторожно спросил Григорьева, что с магазинщиками будет? «Ты же видишь, их подставили. Вор сидит где-то наверху. Большая недостача. Никакими приписками им не поможешь», — тихо шепнул ревизор Григорьев.

Примерно через неделю после этого случая Юля пришла с работы чрезвычайно взволнованная. Тут же выпалила брату: «По городу ходят слухи, что из Ленинграда приехал ревизор. Зверь — зверем. Уже не один директор-магазинщик сел с его подачи. И зовут этого зверя — Григорьев. И самое страшное: не берёт «на лапу». Такого не умаслишь, — Юля тревожно смотрит на брата, — слава Богу, что я по мужу Подосёнова. Только и осталось от Пашки — фамилия». «Ну, как же, сестрёнка. У тебя такой сын растёт», — Константин Иванович обнимает сестру за плечи. Та смахивает слезу с глаз. «А что касается — «сел», — продолжает Константин Иванович, — я что-то не знаю. Сняли с работы парочку — это да. Кажется, на фронт, в штраф-батальон отправлены».

Константин Иванович помнит, как неделю назад принёс Доронину документы проверки магазина «Одежда, ткани». Доронин при нём долго листал документы. Потом произнёс коротко: «Разберёмся. Вы свободны». Константину Ивановичу даже показалось, что начальник недоволен ревизором Григорьевым, обнаружившим очевидное воровство.

И вот пришла очередь для проверки магазина, где работает сестрёнка. Накануне начальник назвал этот магазин. Константин Иванович ничего не сказал Юле. Разволнуется. А главное, народ магазинный узнает, что зверь–ревизор — это её брат.

Когда ревизоры вошли в магазин, первое, что увидел Константин Иванович, это была его сестра. Он увидел её испуганные глаза. Юля вдруг пунцово покраснела. И ревизору Григорьеву показалось, что этот румянец очень к лицу его сестре. «Ишь, красна девица. Как зарделась», — удовлетворённо подумал он, едва сдерживая улыбку. Холодным взглядом, будто сроду не знакомы, мазнул по лицу сестры и по лицам других женщин, стоящих за прилавком. Его сестра явно выделялась свежестью, ну, не красотой, но приятностью — определённо.

— Где ваш директор?— строго произнёс Константин Иванович.

— Чо разорался!?— за прилавком возникает огромная бабища. Бас её уже готов взорваться криком, — пошёл вон.

Константин Иванович не успел возмутиться. Семён вынырнул из-за его спины. Сует в нос бабе документ «Направление на ревизию».

— Ах, сейчас, сейчас, — закудахтала хрипло баба, — старший продавец Попова, — представилась она. И тут же заорала хриплым басом, — Клавка, беги до Розы Соломоновны. Скажи: пришли.

«Значит, ждали», — успел подумать старший ревизор. «Однако шустрая эта мадам Попова», — Константин Иванович еле сдерживает ухмылку.

Из глубины магазина важно выплывает ухоженная, будто из довоенных времён, дама.

— Вот, Роза Соломоновна, двое пришли, — бас Поповой срывается на фальцет.

Роза Соломоновна окинула деревянным взором ревизоров. Сразу определила, кто из них главный. Взгляд её впился в Константина Ивановича. Её холодные надменные глаза вдруг покрываются масляной поволокой.

— Старший ревизор Григорьев, — строго говорит Константин Иванович и видит, как заметался страх в огромных, серых очах под позолоченными очками Розы Соломоновны. «Значит, слышала про зверя-Григорьева», — с каким-то неразумным самодовольством думает Константин Иванович.

Через минуту в глазах Розы Соломоновны уже не страх, а сталь. Верно, решила: «На всякого зверя капкан готов».

Константину Ивановичу даже как–то тревожно стало. Он уже профессионалом-психологом сделался. По лицам читает — школа начальника Доронина.

— Пройдёмте в мой кабинет, — слышит он вкрадчивый голос Розы Соломоновны. А глазищи жёсткие, злые.— Документы нам принесут. А ваш молодой человек пусть начнёт работать с моим товароведом. Галина Николаевна!— Зовёт она.

Женщина в строгом чёрном костюме, из которого выпирает мощная грудь, и лицом как с плаката «Родина-мать» появляется перед ревизорами. Галина Николаевна бесцеремонно берёт под руку Семёна. Несмотря на мощный напор товароведа, Семён ещё успел оглянуться и поймать ободряющий кивок начальника Григорьева.

В кабинете Роза Соломоновна вдруг превращается в обаятельную женщину. Щебечет о каких–то пустяках. И это раздражает старшего бухгалтера — ревизора Григорьева. А вот счетовода Константина Ивановича вроде даже забавляет. Фигурка у Розы Соломоновны вполне. И с лица мадам завлекательная. Что-то взыграло в счетоводе Константине Ивановиче. Но ревизор Григорьев, стоящий на посту, тут же строго осадил, разыгравшегося было, счетовода.

— А ваша сестра, Юлия Ивановна Подосёнова — замечательный работник. Ударница, стахановка. Мы планируем к Первому Мая ряд наших работников премировать набором продуктов. С райкомом этот вопрос согласован. И в их числе — Юлия Ивановна, — слышит Константин Иванович. И горькая мысль одолевает его: «Всё, я на крючке. Куда Юля пойдёт работать. А дело на неё сляпать — в два счёта. Обвешивает, обсчитывает. И письменные жалобы на неё в момент найдутся. Ярославль переполнен беженцами. Работу Юле нынче не найти. Тем более такую «хлебную», как продавец продуктового магазина. Ведь сестрёнку и под статью подведут. Вон, Катя месяц ищет работу. Не может найти».

Константин Иванович вымученно улыбается. А Роза Соломоновна всё щебечет. А в глазах её уже заметна насмешка.

— Вы знаете, мой муж, сотрудник НКВД. Его ведомство в том же доме расположилось, что и ваше. Может, слышали — Михаил Гаврилович Селезнёв?

— Нет, не слышал,— потерянно отзывается ревизор Григорьев.

— Я сейчас позвоню Галине Николаевне,— деловито сообщает Роза Соломоновна, — может, документы проверки уже готовы.
Она звонит по телефону.

«Что значит, готовы!? Я ничего не проверял», — хочет возмутиться Константин Иванович. Но на возмущение нет сил.

— Только никаких презентов,— с трудом выговаривает Константин Иванович.

— Ну, что Вы. Я ж понимаю,— лицо Розы Соломоновны сияет, как первомайский флаг.

Несколько минут прошло в молчании. Роза Соломоновна раздражённо стучала пальцами по столу. Константин Иванович разглядывал в окне ворону на заснеженной берёзе.

Наконец явились Семён и Галина Николаевна. Солдатский шаг Галины Николаевны был слышен ещё в коридоре.

Под удивлённым взглядом Семёна Константин Иванович без вопросов подписывает все документы.

Как и в прежние ревизорские проверки, вопросы возникли только на улице:

— Ну, как?

— Всё чисто,— ответил Семён.

— У неё муж — из НКВД, — будто оправдываясь, говорит Константин Иванович.

— Тогда всё ясно, — отзывается Семён.

На другой день старший ревизор Григорьев написал докладную записку на имя Доронина с просьбой не направлять его с проверками гастронома № 5, по улице Кирова, где директором товарищ Селезнёва Р.С. Основание: в гастрономе работает его сестра.

Просьба была воспринята с пониманием.

Семью брата Юля расселила в своей двухкомнатной квартире, как уж получилось. Но никто не в обиде. Чего уж там беженцам привередничать. Сама хозяйка квартиры переехала в комнату своего тринадцатилетнего сына. Веру с больным ребёнком поместили в двенадцатиметровую комнату с большим окном в парк. Супругам Григорьевым досталась кладовка с маленькой форточкой на грязный двор. Кладовку помыли, оклеили свежими обоями, и она приобрела вполне жилой вид. Туда поместилась двуспальная, ранее, супружеская кровать Юли. Нашлось место в кладовке и для двух стульев. Константин Иванович был доволен, что не стеснил сестру. Обнял Юлю, и как всегда нашёл, что сказать: «В тесноте, да не в обиде». Это он через пару дней, когда принёс лекарства от аптекарши Варвары, обнаружил, что был неправ. Это насчёт — «не в обиде». Катя как-то странно переменилась к нему. Впрочем, не странно: у Кати был повод перемениться. Ведь ясно, что просто так одинокая женщина, тем более бывшая любовница, рисковать не будет. Это про Варю. Но на карту была поставлена жизнь внука.

И ещё: не мог, не мог Константин Иванович рассказать своей жене, что у него был сын от Вари. И теперь его нет. Но это — боль только его, Константина Ивановича. Расскажи он жене о своем погибшем сыне, может, всё бы пошло иначе.

Константин Иванович помнит, Катя взяла у него лекарства. Сказала только: «Ты спас нашего внука». Дочка бросилась отцу на шею. А Катя, мельком взглянув на мужа, торопливо прошла в комнату к внуку. Константину Ивановичу показалось, что она прикрыла глаза рукой, чтобы скрыть слёзы.

И вот сейчас весь вечер Константин Иванович сидит в своей комнатушке один. Уже поздно, часов в одиннадцать, пришла Катя, сказала, что Сашенька ещё до конца не выздоровел. Надо помогать дочери. Потому она будет спать в комнате дочери, Юля достала для неё раскладушку. Так что спи один, никто тебе мешать не будет. Константин Иванович хотел возразить, мол, ты мне никогда не мешала. Но Катя так на него посмотрела, что сразу пропало желание что-то говорить.

Вот прошло уже несколько месяцев. И ничего не изменилось. Константин Иванович пытался несколько раз поговорить с женой. Но каждый раз слышал: «Только не сейчас, только не сейчас».

Теперь и Катя с утра уходила в поисках работы. Приходила усталая, раздражённая. Говорила: «Хоть уборщицей устраивайся, да и то едва ли возьмут».

Константин Иванович однажды увидел, что серебряные нити появились в чудных волосах жены. Пытался погладить Катю по голове. Но Катя резко отбросила его руку, раздраженно проговорив: «Не время с твоими ласками».

В конце апреля, как раз перед Майским праздником Юля пришла с работы заплаканная. Все бросились к ней с вопросами, утешениями. Оказывается, обещанный первомайский набор продуктов достался старшему продавцу Поповой и товароведу Перчаткиной. Попову было трудно забыть, а Перчаткина — да эта та дама в строгом черном костюме райкомовского покроя. Константин Иванович утешает сестру: с его ревизорской зарплатой на рынке купим всё к празднику. Пир горой будет.

В бывшем Лобановском магазине, нынче гастрономе №1, купили вина. А магазин Лобанова Константин Иванович помнит ещё с прежних времён. В молодые годы, будучи в Ярославле, каждый раз заглядывал в этот магазин. По внутреннему убранству магазин напоминал Елисеевский, что в Петербурге. Конечно, попроще. Но тоже блистал купеческой роскошью. И каких только заграничных деликатесов там не было! Особенно отличались коробки конфет. Своей любимой жене Катеньке Константин Иванович непременно привозил огромную коробку от «Вольфа и Беранже». При воспоминании об этом опять заныло сердце.

Катя сидела за столом какая-то неродная. Юля подкладывала золовке самые сочные куски. Вера пыталась растормошить мать. Та вяло отмахивалась. «Папа, что такое с нашей мамой?», — спрашивала Вера отца. Константин Иванович тяжело вздыхал. Говорил: «Она устала. И работу не может найти». Маленький внук Саша лез к бабушке на колени. И только тогда лицо Кати светлело.

В начале мая была назначена проверка гастронома № 1. Того самого, бывшего Лобановского.

Доронин говорил какие-то странные вещи: мол, проверяли мы этот магазин. Всё вроде по документам чисто. «Но чует моё сердце, — Доронин вглядывается в лицо старшего ревизора Григорьева. Однако старший ревизор ни одним мускулом не дрогнул. Слава Богу, под столом не видно. Константин Иванович сжал колени, чтоб дрожь ног унять. Уже догадывается, что ему поручают какое–то грязное дело. Выпутается ли он, или завязнет? Вот совсем недавно судили старого ревизора Никитина. Константин Иванович его знал хорошо ещё по Гаврилов-Яму. В качестве ревизора приходил на фабрику «Заря социализма». Честнейший был человек. Быстро пошёл в гору. В тридцать пятом году был переведён в Ярославль. Встретились недавно — в январе. Обнялись. Тоже под Дорониным ходит. Только в другом отделе. Особый отдел. Занимался оборонными заводами. И вот на тебе! Обвинен во вредительстве и других видах враждебной деятельности, подрывающих финансовую основу оборонных предприятий. Десять лет. И вместе с ним полетели главный бухгалтер и главный инженер завода, на котором погорел Никитин. Так тем обоим — вышка. Ещё и «шпионаж в пользу фашисткой Германии» вменили. А бухгалтер-то еврей. Какой из него фашистский шпион? Но обсуждать эту тему с кем-либо было опасно. Ещё до войны — случай был в Ленинграде. Газеты были полны статьями о врагах народа. В том числе о Бухарине Николае Ивановиче и Рыкове Алексее Ивановиче, которые были расстреляны по обвинению «в создании и участии в контрреволюционной, шпионско-террористической организации». Разговор-то был пустой. Константинт Иванович не к месту ляпнул: «Бухарин и Рыков были такие люди!» Слава Богу, произошло это в обеденное время. В комнате сидели только две пожилые женщины, с одной из которых он вел разговор. После его крамольной фразы обе уткнулись в свои бумаги, будто ничего не слышали. И сам Константин Иванович, опомнившись, схватился за сердце. Благо — валерьянка под рукой. Женщины не взглянули в его сторону, не сказали ни слова. Неделю Константин Иванович ждал неприятностей по службе. Вроде пронесло. Может, среди тех женщин не нашлось доносчика. Или «органам» в то время было не до него, что со старого дурака возьмёшь? Может, и тот бухгалтер-еврей тоже что-то, не подумавши, ляпнул или подписал не ту бумагу. Конечно, сейчас время другое — война. Доронин повторяет фразу: «Чует моё сердце». Долго молчит. «Вы, Григорьев, меня не слышите», — обращается он к Константину Ивановичу. Тот встрепенулся, освобождаясь от предыдущих, тяжких раздумий. «Константин Иванович, вы где?— Доронин уже сердится. «Да, да. Я весь внимание», — отзывается старший ревизор.

Константин Иванович впервые слышит от начальника обращение к себе по имени и отчеству. «Ох, не к добру это»,— тревожные мысли лезут в башку старшему ревизору. А начальник смотрит на него и будто не решается посвящать подчинённого в какие-то служебные тайны. Наконец, тяжело вздохнув, говорит,— «Грязное дело предстоит Вам разобрать, Константин Иванович». Тягостное молчание повисло в комнате. «Вот и меня, как того бухгалтера-еврея бросят на жертвенный костёр», — с какой-то гнетущей безнадёжностью размышляет Константин Иванович.

— Гастроном номер один. Снабжает продуктами питания обкомы, секретарей райкомов. Экономическое управление НКВД — оттуда и сигнал, — Доронин пристально смотрит на Григорьева. Константин Иванович уже не выдерживает напряжения. Почти кричит: «Дмитрий Петрович, товарищ Доронин! Там проблемы?!» — Константин Иванович кивает куда-то вверх.

Доронин облегчённо вздыхает:

— Наконец-то. Хоть и не с полслова, но Вы поняли. Красноперекопский и Заволжский райкомы. Итак — гастроном номер один. Была плановая проверка. По документам всё, вроде, сходится. Но… — Доронин опять замолчал. Потом как бы, нехотя, проговорил — из обкома был звонок. От самого Ларионова Алексея Николаевича*.

Заметив, что это имя не произвело должного впечатления на подчинённого, раздосадовано скривился. Константин Иванович вдруг стал спокоен. Что-то от меня им нужно, решил он. Кто такой Ларионов, прожив в Ярославле чуть более полугода, он не знал. Да и зачем? Есть у нас товарищ Сталин. И Лаврентий Павлович Берия. Кого боимся, того и знаем.

— Значит, делаем так. Внеплановая проверка. Тут нужно ваше профессиональное чутьё. Заметили что-то, не подавать вида. И я надеюсь, что заметите.

Но директора не пугать. Будет предлагать презенты — берите. Порфирьева, Вашего помощника, я предупрежу, — заканчивает Доронин с видимым облегчением. Всё объяснил подчинённому, ничего не объяснив.

Константин Иванович выходит из кабинета начальника, ухмыляется, что удачно сыграл под дурачка. Пусть они разыгрывают хитрые операции.

«Из экономического управления НКВД, видите ли — сигнал. Из обкома — звонок», — явно, кто-то наверху стал неугоден, но у всех рыло в пушку. Ситуация до боли знакомая по последним годам жизни в Гаврилов — Яме. И тут же стало страшно: «Я опять буду знать что-то лишнее. Опять Исаак Перельман будет сниться всю ночь».

Всё было задумано, как военная операция. В качестве диверсантов в тыл противника будут засланы три ревизора. «На войне, как на войне», — одобрил Доронин предложенный старшим ревизором Григорьевым план операции.

Ровно в десять утра Константин Иванович и Семён подошли к гастроному №1. В это же время, а именно в десять утра, «диверсанты», находившиеся на территории гастронома, должны были предъявить свои полномочия и опечатать склады пищевых продуктов. Всё это, должно было, по мнению организаторов внеплановой проверки, вызвать панику и растерянность в «стане врага».

И опять вспомнилось Доронинское: «На войне, как на войне».

На дверях гастронома уже висело объявление: «Переучёт». Значит, засланные «диверсанты» сработали «на пять».

У входа в гастроном стояла толпа недовольных граждан. «Неделю назад был переучёт. И опять переучёт. Поди, что-то выбросили из свежей жратвы. Вот и переучёт, чтоб начальство хапнуло», — эти фразы ежеминутно звучали среди возмущённых людей. Шум толпы вдруг прорезал женский крик: «Как же? Сегодня конец месяца. А у меня карточки не отоварены». Константин Иванович сказал Семёну: «Ей бы надо помочь». Семен подошёл к женщине, шепнул ей на ухо. Та радостно заулыбалось, затараторила: «Я никакая не растеряха. Первый день как из больницы».

Доска с объявлением «Переучёт» зашевелилась. Соратники-ревизоры приоткрыли дверь гастронома. Уже на входе в помещение магазина Константин Иванович услышал за своей спиной: «Вот, блядь блатная». От этих слов женщина съёжилась, испуганно взглянула на сопровождавших её мужчин. Семён сочувственно ей улыбнулся.

Ожидаемой паники не произошло. В зале гастронома их встретил бодро улыбающийся директор. Моложавый, при галстуке и пиджак с огромными накладными плечами не уродовал его.

Константин Иванович подумал с некоторой иронией: «Успел позвонить куда надо. И там его успокоили».

При входе обратил внимание на стоящие за прилавками огромные заграничные холодильники.

«Заграница помогла?», — усмехнулся старший ревизор, надеясь, что шутка будет правильно понята. Ильфа и Петрова наверняка читал уважаемый магазинщик. Но, верно, директору было не до чтения сатирических романов. Он тут же разразился тирадой вполне в духе времени: «Капиталисты не помогают. Они только наживаются. Вы знаете, сколько стоили нам эти холодильники?!»

Константин Иванович этого-то совсем знать не хотел.

— Похоже, холодильники немецкие? — сказал он.

— Точно. Буквально перед войной получили. Вот ведь мерзавцы — фашисты со своим Гитлером. А какие холодильники делают! Я тут, — директор остановился. Внимательно посмотрел на «зверя-ревизора». Верно, подумал: «Не так страшен зверь, как его малюют. Видно, из «бывших». По лицу его Константин Иванович видит: успокоился директор. Но старший ревизор успел заметить и другое: при упоминании о заграничных холодильниках директор слегка напрягся.

Они сидели в уютном кабинете. Мебель подобрана со вкусом. Хотя несколько потёртая. Военное время — не разживёшься. Из небольшого буфетика директор достаёт бутылку коньяка. Пару хрустальных рюмок. «Армянский, довоенный», — улыбается директор. Но тут же стирает улыбку, услышав жесткое от ревизора: «В служебное время не пьём». Начавшийся, было, дружелюбный разговор, сник. Зазвонил телефон. Директор протянул к нему руку. «Это меня», — остановил его Константин Иванович. Брови директора удивлённо поползли вверх. Сколько раз уже старший ревизор Григорьев видел у магазинщиков подобное: ползущие вверх брови. А следом за бровями тут же лезет страх. И на этот раз директорские руки суетливо забегали по столу. В телефонной трубке звучит голос Семёна. Только одно слово: «Неучтёнка». Константин Иванович встаёт. «Нас приглашают», — говорит он.

И колбаса, и рыба, и ветчина, и мясо — всё было в избытке и не числилось ни в каких документах. А директор держался уверенно. Верно, убеждённый, что за его спиной есть надёжная защита. Но бухгалтер гастронома явно выглядел потерянным.

«А холодильники–то у вас, право, мировые», — как-то загадочно проговорил старший ревизор Григорьев, ещё сам не зная, что за этой фразой стоит. Но опять заметил, что при слове «холодильники» директор смущённо отвёл глаза.

В директорском кабинете опять долго сверяли бумаги. Чтоб никто не мешал звонками, Константин Иванович снял телефонную трубку. Была у него такая «дурная» привычка. И с этой «дурью» все из проверяемых магазинщиков покорно смирялись. А если как нынче что-то не сходилось при ревизии, магазинные начальники запирали рты на амбарные замки.

— Левый товар? С какой базы поставка? — в голосе Григорьева звучит угроза.

Бухгалтер вжался в кресло, а директор не успел ответить. В кабинет просунулась раскрасневшаяся женская физиономия:

— Яков Юрьевич! Вам жена не может дозвониться. Она на телефоне у нас в отделе.

— Извините. Я сейчас, — торопливо проговорил директор, удаляясь из кабинета.

Молча ждали возвращения директора. Бухгалтер всё время порывался встать и выйти из кабинета. Семён, сидящий рядом с ним, осторожно сдерживал его. Негромко говорил: «Не волнуйтесь. Разберёмся… Конечно, время военное… Но мы же люди». И осторожно оглядывался на Константина Ивановича. Тот сидел с замороженным лицом. Наконец, появился директор. По его виду было очевидно, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Он был бледен. Но держал себя в руках. Тихо проговорил:

— У меня на квартире был обыск. Зло взглянул на ревизоров.

— Мы этого не планировали, — сухо проговорил Константин Иванович.

— Конечно, не планировали! Господь Бог планирует!— вдруг перешёл на крик директор, — а как что — мне звонят! Господь Бог мне не звонит. Звонят из райкома, обкома, НКВД! Всем надо! Колбасу твёрдого копчения давай. Буженину давай, красной рыбы давай. А другие с капризами, мол, давай севрюгу, да белугу… А ещё армянского три звёздочки не надо, давай коньяк «Греми»…

Константин Иванович слушал все эти истеричные возгласы директора про буженину и севрюгу, и в нём подымалось что–то омерзительное и гадкое. Нынче на прилавках магазинов он ни разу не видел всей этой роскошной жратвы. Дай Бог, двести граммов по карточкам «докторской» колбасы получить.

— Ну вот, а здесь остановитесь, — резко проговорил он: ещё ляпнет этот обезумевший от страха человек, что «Греми» — любимый напиток товарища Сталина. А это имя нынче всуе… Беды не оберешься.

— Кто Вам звонит — это в другом месте будем разбираться, — строго произносит Константин Иванович, — откуда излишки продуктов? Левые поставки? Какие базы?

— Никаких левых поставок, — обречённо произносит директор. И Константину Ивановичу кажется, что директор говорит правду.

— Новые холодильники? — осторожно спрашивает он.

Директор бросает взгляд на своего бухгалтера. Бухгалтер тяжело вздыхает. Директор кивает головой.

— Экономия естественной убыли. И это упрощает дело. Отчитываетесь ведь согласно существующим нормативам. А сэкономленный продукт идет…— Константин Иванович кивает в потолок. Потом с той же строгостью обращается к Семёну, — Семён Яковлевич, опись неучтённых товаров готова?

— Так точно, товарищ Григорьев, — солдатиком вскакивает Семён.

— Весь неучтенный избыток продуктов заактируем. И Вы пустите его в продажу товарищ, — Константин Иванович притормозил себя, запамятовал имя директора.

— Яков Юрьевич, — отзывается директор.

— Так, так, Яков Юрьевич, а нормативы по естественной убыли — усушка, утруска непременно ужесточим. Да, вот ещё. Черкните мне название ваших немецких холодильников и год их выпуска. Мы и по другим магазинам проверим.

Константин Иванович говорит все эти правильные слова. Но прекрасно понимает, что в Министерстве торговли сейчас никто не будет разрабатывать новых нормативов для каких–то немецких холодильников. «Впрочем, наше дело прокукарекать, а там хоть не рассветай», — он грустно вздыхает.

Директор достаёт из стола технические паспорта холодильников, говорит:

— Сейчас они уже не нужны. Всё равно теперь немцам претензии не предъявишь.

— Вот и ладненько. А зачем немцам сейчас предъявлять претензии? Там всё просто. Мы их и так пушками и танками добьем, — Константин Иванович чувствует, как мерзко кривится его рот, но ничего с собой поделать не может.— А вот с вами всё, вроде, мирно закончилось. Ну, почти. А Вы, — он обращается к Семёну, — оформляйте с товарищами акт проверки и мне на подпись.

Когда в кабинете остались только директор и бухгалтер, Константин Иванович с наигранным сожалением проговорил:

— Уж не обессудьте, уважаемый Яков Юрьевич, без строгого выговора Вашему бухгалтеру не обойтись. Я так думаю. Но решает — Управление торговли.

Яков Юрьевич понимающе кивает головой, обращается к своему бухгалтеру:

— Вы свободны.

Бухгалтер покидает кабинет. После некоторого молчания директор вскакивает с места. Из шкафа достаёт большой пакет, протягивает его Константину Ивановичу. Тот молча кидает его в свой обширный портфель.

За окном летнее солнце клонится к закату. И летит, летит тополиный пух. В открытую форточку влетает пчела. Жужжит над головой. Константин Иванович лениво отмахивается от неё. Та подлетает к Якову Юрьевичу. Директор тоже машет рукой. И улыбается мирно и спокойно. Приходит Семён. Кладет перед старшим ревизором документы. С важным видом, полистав их, Константин Иванович подписывает.

— Наших людей Вы отпустили?— спрашивает он Семёна.

— Конечно. Рабочий день давно закончился, — отвечает тот.

— Я на секунду вас оставлю. В туалет, знаете ли, приспичило,— усмехается Константин Иванович и выходит в коридор, прихватив свой портфель. Туалет в конце коридора. Там под краном холодной водой он ополаскивает себе лицо. Насухо вытирает платком.

Семён уже ждёт его в коридоре. Константин Иванович видит, как заметно распух портфель помощника.

Молча расстались у остановки трамвая.

Константин Иванович прошёл до пустынного сквера. Сел на лавку. Порылся в портфеле. Банка крабов. Довоенная ещё: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы». «Снатка». «Главрыба». Горько усмехнулся, прочитав эти надписи на банке с крабами. Раскрыл ещё пакет — там колбаса «Докторская». Дальше рыться не стал. Вроде кусковой сахар, мука, крупа. Что-то мягкое, вроде сливочного масла, может маргарин.

««Докторскую» и крабы несу Варе. Больше таких презентов не будет», — решает Константин Иванович. — Надо же, наконец, отблагодарить её».

Варя встретила Константина Ивановича прохладно. Без улыбки сказала: «Проходи, раз уж пришёл». На банку с крабами даже не взглянула. Пакет с колбасой развернула. Слегка скривила свои чувственные губы. Проговорила с явным вызовом: «Партия и правительство озаботилось здоровьем советских граждан. В продаже появилась «докторская» колбаса».

— Что-то ты осмелела милая, — неуверенно проговорил Константин Иванович.

Варя взглянула на него презрительно: «Ты же знаешь, с кем я нынче сплю».

И Константин Иванович опять почувствовал вину перед Варей. А ту уже понесло:

— Ты что, боишься? А я вот нет. Так не затыкай уши: можно ли построить социализм в одной, отдельно взятой стране? Можно, но тогда придется переехать жить в другую.

А вот ещё: осенью 1935 года, возвращаясь из Гагр, Сталин заехал в Тбилиси и встретился с матерью. Она спросила:

— Я слышала, ты большой начальник в Москве. Кто же ты теперь?

— Секретарь Центрального Комитета ВКП (б).

— А что это значит?

— Помните, мама, нашего царя?

— Конечно.

— Ну, так вот я теперь вроде него.

Варя пристально смотрит на Константина Ивановича.

— Смешно?— спрашивает она. И ядовитая улыбка скользит по её лицу.

— Не очень,— слабо улыбается Константин Иванович.

— Вот если бы так отвечал в кабинете моего… Ну, сам понимаешь кого. За такой ответ: «Не очень» ты бы вернулся к своей Катьке лет через десять.

Константин Иванович с тревожным недоумением смотрит на свою бывшую подругу.

А Варя уже злобно выкрикивает:

— Не очень. Значит немножко всё-таки смешно! Это над товарищем Сталиным смеяться!?

Варя на минуту замолкает. И потом разряжается нервным смехом. И Константину Ивановичу кажется, что она сейчас зарыдает злыми слезами. Но она лишь говорит:

— Эту методу выявления «врагов народа» придумал мой, — на некоторое время поток её слов вроде истощился, но новый всплеск, как девятый вал, и её понесло. Она почти кричит.— Да. Мой сожитель. И он гордится своим изобретением. Это изобретение для него как реакция Вассермана на сифилис. Когда лимит недобрали, а тут вот они — затаившиеся враги. Им, видите ли, смешно. Работает метода!

— Но какой же дурак признается представителю органов, что ему весело и смешно слушать анекдоты про Сталина, — наивно спрашивает Константин Иванович. И если бы он сейчас взглянул на себя в зеркало, то увидел, до чего глупая улыбка поселилась на его лице.

— Не признается? Будут бить, пока не признается.

Константин Иванович вдруг с ужасом понимает, как Варя ненавидит всё это. И чем живёт, и с кем живёт.

— Остановись, Варя,— почти умоляет Константин Иванович,— тебе не страшно жить с этим знанием?

Варя с ненавистью смотрит на своего гостя:

— Да. Страшно. И вот я такая. Истинно советский человек. Думаю одно, говорю другое. А делаю совсем непотребное.

Константину Ивановичу чудится, вот она сейчас скажет: «Ты меня сделал такою». И он, наверное, согласился бы.

— Варь, — потерянно спрашивает Константин Иванович, а зачем ты мне всё это рассказываешь. Ведь и я могу кому-то рассказать.

— Кто ж тебе поверит?— со злою непреклонностью отзывается Варя, — а за клевету на органы по законам военного времени десяткой не отделаешься.

— Варь, а твой нквдешник знает, что твой отец расстрелян, — Константин Иванович почти не слышит своего шёпота.

Наталкивается на тяжёлый взгляд Вари. А она говорит с отчаяньем:

— Что ты шепчешь? Можешь орать об этом во всё горло. Да! Знает. Сказал же товарищ Сталин, что сын за отца не отвечает.

— Раз не отвечает, тогда другое дело,— смирно отзывается Константин Иванович. Он уже с надеждой ждёт, вот Варя достанет, наконец, склянку со спиртом. Они выпьют по рюмке, и напряженная атмосфера разрядится. Но Варя сидит, опустив руки. И вдруг неожиданно с рыданием выкрикивает:

— Ты же не оставишь свою Катерину?!

Встретив молчание Константина Ивановича, сокрушённо говорит:

— Вот то-то.

Константин Иванович, весь опрокинутый, сидит напротив своей бывшей невесты. А она вдруг вскакивает и с каким-то отчаянным безрассудством целует его горячо в губы.

— А теперь уходи и не появляйся, ради Бога. Никогда, — слышит Константин Иванович её глухой голос.

Домой Константин Иванович явился, когда были глубокие сумерки. Катя не спросила, почему так поздно. Они молча прошли на кухню. Константин Иванович высыпает подарки Якова Юрьевича на стол. С удивлением обнаруживает в одном пакете шмат ветчины. Катя равнодушно смотрит на все эти дары. Говорит мертвым голосом:

— Иди, вымой лицо.

Константин подходит к кухонной раковине, бросает взгляд в зеркало, висящее над ней. На него глянула физиономия, раскрашенная губной помадой. Константин Иванович намылил лицо дурно пахнущим хозяйственным мылом. Долго обмывал лицо под краном. Снял с гвоздя полотенце. Услышал за спиной голос Кати:

— Это Юлино полотенце. Твоё — в красную полоску. Пора бы уж знать.

— Да пойми же, я зашёл к ней, чтобы отблагодарить, — начинает Константин Иванович.

— Вот и отблагодарил. Вижу, что ты ей угодил. По старой памяти, — с каким-то мёртвым безразличием говорит Катя.

— Да что ты несёшь, что ты несёшь, — голос Константина Ивановича почти срывается на крик, — я дал ей часть продуктов из этого вороха. И вот…

— Не кричи. Не хватало, чтоб Юля и дочка твоя всё это слышали, — резко прерывает его Катя, — впрочем, если тебя понесло… Седина в бороду, бес в ребро,— устало заканчивает она.

Константин Иванович долго без сна лежит в своей одинокой комнатушке. И вот приди сейчас Катя, когда-то дорогая и желанная, он не смог бы к ней прикоснуться. Такая она стала чужая, и веяло от неё леденящим холодом.

Вдруг вспомнил, что не ел ничего с утра. Мучительно захотелось поесть. На кухне стояла тарелка с жареной картошкой и куском дареной ветчины. «Всё-таки Катенька побеспокоилась», — и от этой мысли на душе стало теплее. Заснул со слабой надеждой.

Проснулся оттого, что его кто-то тормошит. «Папа, папа! Вставай, опоздаешь на работу, — слышит он голос дочери, — я тебе завтрак приготовила, бутерброды и чай».

«Спасибо, доченька», — Константин Иванович целует Веру в щёку. А дочь продолжает: «Я тебе вчера приготовила жареной картошки. Заглядывала весь вечер на кухню, а тарелка стоит нетронутая. Ты ночью, что ли поел?»

— Так это ты мне ужин приготовила?— спрашивает Константин Иванович.

— Я. А что?— удивлённо спрашивает дочь.

— Нет. Ничего, — отзывается Константин Иванович. И в груди делается пусто и горько.

Незаметно прошло лето. Был налёт немецкой авиации на Ярославль. Но они отбомбились где-то далеко в Заволжском районе.

Как-то, возвращаясь с работы, Константин Иванович решил зайти к Варе. Только подумал об этом, и вдруг нестерпимо захотелось её увидеть. Вернулся буквально от дверей своего дома. Час трясся на трамвае. И вот он стоит перед дверью. Несколько продолжительных звонков, и Варя стоит перед ним. В халате, видно, наспех накинутом. Волосы растрёпаны. Молча смотрит на незваного гостя. А из глубины квартиры уже слышится мужской голос: «Варя, это кто?» «Ошиблись адресом», — кричит Варя и захлопывает дверь перед Константином Ивановичем.

Нет, не было горечи потери, ни обиды. Только ощущение пустоты. Но возникла давняя боль: «У Кати тогда так же были растрёпаны волосы». И что эта мысль так неотступно преследует его? Уже дома, Константин Иванович долго рассматривал фотографию своей младшей дочери. Тонкое лицо, как у Кати. Слегка вздёрнуты удивлённо брови. Но глаза! Показалось опять что-то в них нерусское. И что за проклятое наваждение. Заныло и тупо сдавило в груди. Спрятал альбом с фотографиями под подушку. Накапал валерьянки в рюмку. Валерьянка, банка с водой и рюмка нынче всегда на полке над кроватью.

Уже зимой среди тусклых дней — одно радостное событие. Пришло письмо от младшей дочери Нади. Она эвакуирована в Свердловск. Сопровождала группу раненых бойцов, среди которых её муж, Гриша. Сама она жива, здорова. Гриша ранен в ноги. Ходить не может. Письмо в полстраницы. Написано чернильным карандашом.

И был ещё разговор с Дорониным. Это уже в конце сорок третьего года. Начался несколько странно. Опять длительное молчание. Изучающий взгляд исподлобья. Константин Иванович смущённо поёживается, ожидая неожиданного разноса. Но разноса не случилось. Звучат слова вроде как не ко времени, мол, кончится война, вернётесь в Ленинград?

— Конечно,— не задумываясь, отвечает Константин Иванович.

— А мы могли бы Вам дать хорошую квартиру, — Доронин улыбается.

Константин Иванович недоумённо молчит. А Доронин продолжает:

— В нынешнее тяжёлое время ревизор должен быть абсолютно чист. А местные товарищи обросли дружескими, родственными связями. И просто знакомствами. И эти знакомства к чему–то обязывают. Вы меня понимаете?

— Разумеется, вот как тот случай с моей сестрой и директором Розой Соломоновной Селезнёвой.

— Но это единичный случай. И случай совершенно прозрачный для нас. А так — Вы чисты. И это очень ценно для нас.

— Конечно, понятно. Ведь кругом этот шахер-махер, — уверенно заявляет Константин Иванович, и вдруг замечает, как насторожился Доронин.

— С шахер-махер я бы рекомендовал быть осторожней, — уже без прежнего дружелюбия говорит он. — Конечно, в нашей торговой сети есть товарищи еврейской национальности. Но акцентировать на этом внимание, я бы не советовал. За слово «жид», как определённо Вам известно — от трёх и более. И этого закона никто не отменял.

— Ну что Вы, — отчаянно выкрикивает Константин Иванович, — у меня и в мыслях не было. У меня дочь замужем за евреем. И мой лучшие друзья Ваня Поспелов и его жена Соня Наумовна…

Константин Иванович видит, как при упоминании имени «Ваня Поспелов» окаменело лицо Доронина. Он с тревогой смотрит на начальника. И слышит его металлический голос:

— А это имя забудьте на всю оставшуюся жизнь. Поспелов проходил по делу Зимина и Ершова.

Константин Иванович знает, чем закончилось дело Зимина, первого секретаря Ярославского обкома. Он с ужасом спрашивает:

— Поспелову — тоже вышка?

Слышит жёсткий голос Доронина:

— Сейчас я могу сказать. Десять лет.

Повисло тягостное молчание, которое нарушается бесстрастным постукиванием пальцев по столу. Потом хлопок Доронинской ладони. Видимо, означавший: «не будем об этом». И уже ровным голосом Доронин продолжает:

— А гражданка Поспелова, — Доронин будто споткнулся на этом имени, и уже мягче проговорил — Софья Наумовна проявила мужество и, как истинно советская женщина, отказалась от мужа — врага народа. Насколько мне известно, она уехала к родителям в Ленинград. В сороковом году.

Константин Иванович устремляет взгляд на начальника. А тот уже доброжелательно улыбается:

— А насчёт моего предложения — подумайте. Я не тороплю. Война ещё идёт. Но победа будет за нами.

— Конечно, за нами, — вяло повторяет Константин Иванович.

Ошеломлённый страшным известием об Иване Поспелове, он покидает кабинет Доронина. А ведь он приходил на квартиру, где до войны жили Поспеловы. Там сейчас поселилась семья какого-то важного чиновника. Приходил несколько раз. И каждый раз слышал: «Никаких Поспеловых не знаю. Кто здесь жил раньше — не знаю». А вот буквально недавно опять рискнул зайти. В квартире Поспеловых жила уже другая семья. Дверь открыла женщина. При вопросе Константина Ивановича о Поспеловых раздражённо проговорила: «Надоели вы все с этими Поспеловыми». Константин Иванович удивился и хотел спросить, кто кроме него интересовался этой семьёй. А женщина уже кого-то зовёт: «Игорь, разберись ты, наконец, с этими». Из глубины квартиры появляется мужчина. Долго рассматривает Константина Ивановича, так что тому становится не по себе. Потом протягивает Константину Ивановичу конверт. «Это письмо на имя Софьи Поспеловой, — говорит он, — и больше, чтобы мы Вас здесь не видели». Голос сухой, безразличный. Но от которого у Константина Ивановича мурашки побежали по всему телу.

Письмо было от Ивана. Константин Иванович показал письмо Кате. Впервые за последние месяцы, он увидел её улыбку. «Живой», — выдохнула она и засмеялась, вытирая слёзы. В письме было три строчки, звучавшие поразительно бесстрастно и холодно: «Софья Наумовна, прошу сообщить, как Ваше здоровье? У меня всё нормально. Жду Вашего письма». И подпись: Иван Данилович Поспелов. Письмо написано карандашом. Адрес отправителя: «Севвостлаг»**. Где этот Севвостлаг?— спросил, будто, сам себя Константин Иванович. Взглянул на Катю. Катя молчала. Видно было, что она сейчас далеко от него.

«Ты не хочешь со мной разговаривать», — безнадёжно проговорил Константин Иванович. «Откуда мне это знать!?» — Катя не сдерживает раздражения.

Константин Иванович встаёт, отправляется в свою комнатёнку. Не снимая пиджака и брюк, укладывается на кровать. Долго лежит, устремив взгляд в потолок.

Потом вдруг вскакивает, вытаскивает письмо Ивана из кармана пиджака. Всматривается в размытые штампы на конверте. Вот штамп почты Ярославля: письмо пришло более года назад. И какая-то неудержимая страсть вдруг охватывает его. Он вбегает в комнату, где оставил недавно жену.

Размахивает письмом Ивана, почти кричит, обращаясь к Кате: «Письмо уже год как пришло в Ярославль, ты понимаешь!» — «Ну, что из этого следует?» — безучастно отзывается Катя.

«Из этого следует, что как прибудем в Ленинград, сразу через справочное бюро надо искать адрес Сони», — горячо говорит Константин Иванович. «Если прибудем…», — в голосе Кати какая-то болезненная обречённость. Константин Иванович хочет воскликнуть: «Ну, что с тобой!?». Но безнадёжно машет рукой и отправляется опять в свою комнату.

Продолжение

___

*) Ларионов А.Н. Первый секретарь Ярославского обкома ВКП (б). (1942-1946). Окончил жизнь самоубийством (1960 г.)

**) Севвостлаг (Северо-Восточный исправительно-трудовой лагерь) — структурная единица системы исправительно-трудовых лагерей ОГПУ—НКВД—МВД СССР.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Михаил Аранов: Баржа смерти. Продолжение

  1. За слово «жид», как определённо Вам известно — от трёх и более. И этого закона никто не отменял.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.