15/16-х читателей читать не умеют, они разбираются только в буквах, и поэтому при них можно говорить любые тайны, не боясь разглашения. Говорить по-русски среди китайцев шёпотом так же безопасно, как и кричать во всё горло — ты не будешь услышан. Это онтологическое одиночество…

Июнь 20-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

Две драматургии

Они были приятелями и единомышленниками, оба — ученики и соратники Сократа, оба с огромным уважением относились к Протагору и Анаксагору, оба были осмеяны Аристофаном, оба были драматургами и оба мыслили историей человечества, как прошедшей, так и предстоящей, считая себя творцами последней.

Однажды они, Эврипид и Платон, заговорили на эту тему.

— Я создам новую драму, драму людей, для которых важна не жизнь и биография, а судьба; что толку бороться с жизнью или за жизнь? куда интересней творение человеком своей судьбы или борьба с собственной судьбой!

— А чем это отличается от трагедий Эсхила и Софокла? От Гомера и древних рапсодов?

— Ахилл вошёл в «Иллиаду» точно таким же, как и вышел из неё. И Прометей в «Прикованном Прометее» Эсхила от начала до конца — Прометей, и даже Орест, претерпев столькое в «Орестее» того же Эсхила ничуть не изменился и даже не повзрослел. И даже у великого и непревзойдённого Софокла что Антигона, что царь Эдип — персонажи, не изменяющиеся по ходу трагедии. Я хочу, чтобы мои герои — старели и мужали, становились мудрее, становились иными и другими, не теми, что вышли на сцену в самом начале. Это будет драма людей и их характеров в динамике с борьбой и противостоянием судьбе, богам, обстоятельствам и другим людям.

— Как это здорово, дорогой Эврипид, как это захватывающе! Тебя и твои пьесы ждёт великое будущее и, уверен, за тобой последуют многие. Ты знаешь, я люблю играть словами и в слова — ведь этот дар нам оставили люди Золотого Века, вопреки воле богов. Мы владеем словом и тем можем даже противостоять богам. Я предлагаю назвать то, что ты затеял и уже осуществляешь, новым словом drāo, драма, действие, творение как одновременно и твое действие и творение, и действие-творение твоих героев и персонажей, которые, говоря, действуют и, действуя, говорят. И уверяю тебя, мой друг, ты будешь первым драматургом в истории человечества.

— Благодарю тебя, прекраснословный Платон, за эти слова и за твоё понимание того, что я делаю и творю. Это подлинно так: в драме (замечательное слово!) действуют и автор и его персонажи, как в жизни действуют и боги, и люди, — порой независимо и вопреки друг другу. Ты всё замечательно понял.

— А я, если ты не возражаешь, стану вторым драматургом в истории человечества.

— Ты хочешь следовать за мной?

— Ни в коем случае. Я создам иную драму, драму идей, драму мысли, драму слова — мне совершенно неважно, кто это будет произносить и как он должен выглядеть, как сидеть или стоять, что делать и во что одеваться. Человек вторичен относительно идей, своими мыслями он лишь цепляется за идеи и их тени.

— Но, помилуй, дорогой Платон, это невозможно — ни ставить на сцене, ни смотреть на сцену.

— А мне это и не надо: мои драмы идей, мои диалоги никто никогда не будет ставить — ими будут наслаждаться, читая, потому что нет ничего прекрасней и возвышенней идеи и её тени, человеческой мысли. Да, все люди в моей драме идей — лишь бесплотные тени, обладающие лишь именем и словом.

— Мы так с тобой и пойдём сквозь века и тысячелетия, рука об руку и совершенно непохожие друг на друга.

И они выпили скверного и разбавленного кипрского и пошли — рука об руку, но каждый своей дорогой.

Их драмы живы до сих пор и будут жить ещё долго-долго: «Медея», «Электра», «Ифигения в Тавриде», «Орест» не сходят с подмостков сцен всего мира, диалоги Платона изучают все философы и нефилософы всего мира.

И за ними пойдут и потянутся: за Эврипидом мы видим Шекспира и Чехова, Артура Миллера и Вампилова, Чарли Чаплина и Фредерико Феллини, таланты и гении, авторы собственных и чужих действий и творений.

А за Платоном — совсем немногие, но есть и они: Галилей, Серен Кьеркегор, Альбер Камю и Жан-Поль Сартр. В этом тощем ряду, самым последним, до незаметности, иду и я.

Этот текст — предисловие к моей выходящей в этом году (надеюсь) «Драматургии», где собрана горстка драм.

Рефлексия как заумь и засознань

Жизнь измеряется событиями, а не временем — категория времени к осознанию жизни практически неприменима. Но что значит событие?

Мы, каждый из нас, стоит в потоке бытия. Но если мы осознаём это стояние, это проникновенное присутствие в бытие, если мы одновременно ощущаем себя и субъектами бытия, и его объектами, если мы ощущаем своё неодиночество в этом потоке, то мы со-присутствуем, со-бытийствуем, со-участвуем в со-бытии. Со-бытие есть осознание нами нашего бытия. И даётся эта со-бытийность нам в рефлексии, которая «поперёк», ортогональна бытию и жизни. Если говорить в образах, то это очень напоминает плавание Ёжика по реке: он плывёт на спине, держа на груди свой узелок, а его мысль и его сознание течёт совершенно в ином направлении: там слышатся вопли Медвежонка, там какие-то свои ощущения, звёзды, мысли вслух, вовсе никак не связанные с плаванием по реке, независимые от этого плавания.

Жизнь и бытие есть наша реальность, если понимать под реальностью вещность мира, который, в контраст безмолвию предметного мира, вопрошается нами и отвечает на эти вопрошания как акты познания, вещает нам о себе и о нас самих в себе.

Наше сознание, конечно, привязано к нашему бытию, но рефлексия нашего сознания достаточно суверенна и произвольна, она подчиняется не текущему потоку бытия, а каким-то другим законам и устоям, прежде всего, совести, источник которой и в нас, и вне нас — люди верующие в этом месте даже немного путаются и не в состоянии различить дух и душу как акторов и голосов совести.

И нас не должно смущать, что многим отказано и в со-бытийности, и в со-вести — не внешним образом, а ими самими: люди бездушные и бездуховные — это выбор, сделанный самими людьми, выбор, который можно переиграть в любой момент, что милосердно, но и коварно. Что может быть коварнее надежды, в том числе и надежды, что ты сможешь разбудить свою совесть в самый последний миг своей жизни? «Оставь надежду всяк сюда входящий» — начертано на вратах Ада: эта надежда привела тебя сюда и теперь ты ей не нужен, как и она тебе.

Говоря о неодиночестве рефлексирующего человека, не следует акцентировать внимание на социальном неодиночестве — оно-то мало, что значит вообще. Своё неодиночество мы можем разделять с самими собой и своими дублями-собеседниками, с Богом и его ангелами, с придуманными нами персонажами и даже с порождёнными нами мирами, как это делает В. Лефевр со своим Космическим Субъектом, разговаривая с ним на языке булевой алгебры и своих притч (= «несчастных случаев»). Полное и абсолютное одиночество мы ощущаем только в Пустоте, только при потере себя. Европейца Пустота и потеря себя приводит в отчаяние, буддиста — в состояние восторга, блаженства и восхищения. Не знаю… ни разу не был в Пустоте… наверно, это вызовет у меня печаль и грусть, прежде всего и главным образом… может, и отчаяние, отчаянное отчаяние, но никак — освобождение и нирвану…

Наша рефлексия сознания, она же рефлексия жизни — уток, что поперёк основы: нитей и потоков жизни и бытия, она, рефлексия, плетёт причудливый узор, называемый нами то судьбою, то жизненным путём: в отличие от биографии как стояния в потоке бытия, судьба и жизненный путь осознаются лишь в самом конце пути, а то и вовсе за его пределами. Это очень напоминает вопрошания Креза у Дельфийского Оракула: на все рассказы Креза о своём богатстве, счастье и величии Пифия отвечала рассказами о людях нищих и разорённых. Крез никак не мог понять Пифию, пока сам не впал в нищету и рабство, потеряв свою империю. Рефлексия сознания не имеет отношения ко времени, а потому и не ретроспективна, и не проспективна, и даже не презентабельна, не о настоящем времени. Она течёт в ином, невременном измерении, можно сказать, что она о вечном, но с тем же успехом, что она о мгновенном.

Помимо бытия, однако, есть ещё существование: бытие-по сути, истинное бытие, бытие, дающееся нам и постигаемое нами в мышлении и деятельности, по Гегелю.

Аристотель выделял в природе natura и physis. Первое в принципе познаваемо, второе — в принципе непознаваемо. Но то же можно сказать и о природе человека: его натура нами познаваема и эксплуатируема, его физика нами непознаваема и эксплуатирует нас. Но, в отличие от природы, мы никак и никогда не можем понять и теряемся, пытаясь различить в себе, так что же в нас натуральное и что физическое — сознание или мышление? Мы даже не можем постичь природу мышления: оно наше или мы — его? Оно нам вменено или это — результат нашего развития, заменившего нам эволюцию? Именно поэтому мы принципиально несовершенны и обречены на вечное совершенствование и становление себя людьми. Я — за эту обреченность и бесконечность нашего пути и пути каждого из нас.

Существование есть IMHO пребывание в мышлении и деятельности.

Мы — действуем. Наши действия порождают объекты и связи между ними, но рефлексия наших действий порождает нечто иное, а именно — пространство действительности. Характерный пример этого тезиса: притча о строителях Кёльнского собора: одни и те же действия порождают разные рефлексивные миры: кто-то толкает тачку, кто-то зарабатывает на жизнь, кто-то строит Храм.

И, как и с рефлексией сознания, рефлексия мышления и действия ортогональна мышлению и действию, суверенна, но именно эта рефлексия плетёт узор и осмысленность деятельности. Рефлексия мышления хронична — в ней присутствует время, а потому в ней есть и прошлое (ретроспективная рефлексия), и настоящее (ситуационный анализ и синтез, анализ и синтез ситуации), и будущее (проспективная рефлексия, пространство целеполаганий и всех работ с будущим, которого ещё нет или вообще нет — кто знает?).

Мы пребываем одновременно и в пространстве жизни, в пространстве бытия и событийности, в пространстве рефлексии сознания — в реальности, и в деятельности, действиях, в мышлении, в рефлексии своих мыслей и действий — в действительности.

Так формируются две рефлексии — рефлексия сознания, стоящая поверх и за сознанием, засознань (довольно нелепое слово, но лучшего я не придумал) и рефлексия мышления, стоящая поверх и за мышлением — заумь (по-гречески «метанойя» или «покаяние»).

И всё бы ничего, если бы не одно обстоятельство… нам не дана реальность как нечто объединяющее нас. В качестве примера: в июле 1988 года я организовал небольшую экспедицию по Закарпатью. У нас был микроавтобус/мини-вэн РАФик, мы сажали попутчиков, пополняя бюджет шофера и наши знания, полученные в коммуникации с местными людьми. Каждый вечер все участники обязаны были вести дневник. Потом я собрал все эти дневники и читал — с изумлением: видя и слыша одно и то же, историк отмечал в своем дневнике движения этносов, геолог — какие-то пласты и складчатости, географ (я) — границы ландшафтов, архитектор — архитектурные стили и планировки городов, шофер — только дорожные и денежные знаки. В результате этой экспедиции я довинтил свою теорию региона, геолог оформил до полного обострения язву желудка, историк женился, архитектор бросил государственную службу и занялся частными подрядами, шофер сбежал в Венгрию. Наши реальности и наши действительности нигде ни разу не пересеклись, но для всех эта экспедиция стала поворотной вехой в жизни — нас объединил единовременный экстремум, порождённый не реальностью и не действительностью, а этими вечерними дневниками, полными рефлексии. Не внешний мир и не наше сознательное или мыслительное эго, не наша воля поменяли нас, а вменённая нам рефлексия, которая и вменила нам же эти катастрофические изменения в жизни.

Прекрасны ткани, рисуемые нами в нашей реальности — например, музыка, живопись, поэзия; иначе, но не менее прекрасны ткани, создаваемые в нашей действительности — в частности, наука, архитектура, философия. Но эти узоры могут накладываться друг на друга как складываются поляризованные ландшафты Родомана. Эти гармонии рефлексии мышления и рефлексии сознания и есть счастье, как единственное, что достойно плетения, достойно нас и нашего пребывания. Добавьте к этому щепотку везения: если нам свезёт и нам удастся в этом коллаже не заметить время, мы обретём бессмертие.

Средствиальность и человечность

На заре человечества мы привыкли встречать взлохмаченное и небритое существо, низколобое, одновременно агрессивное и трусливое, как большинство приматов, туго соображающее и супер-социальное, лишённое какой-бы то ни было креативной индивидуальности.

А ведь именно оно, это существо, установило устойчивый и прочный контакт с космическим Разумом, который мы сегодня называем совестью, именно оно, терзаемое сексуальной жаждой, научилось утолять её в воображении и даже гонять это кино в обе стороны, это оно решительно и веско произнесло первую заповедь «Не убий!». Отойдя от стаи, от тех, кто либо жрал, либо спал, либо сношался, либо мастерил всякого рода инструменты: шила, иглы, зубила, ножи, наконечники и прочие средства, словом, отойдя ото всех, кто действовал и как-то коммуницировал, и углубившись в свои фантазии, первым из живых существ на Земле помыслил, то есть представил перед собой не отражение мира, а его образ, нечто, что не «является на самом деле», но хотелось бы, чтобы являлось. И он же построил первый путь от того, что «является на самом деле», к желаемому образу и тем самым заложил логику мышления как своеобразную и сложную комбинаторику умозаключений, бесспорных по своей очевидности: если «Письмо к матери» Есенина написал Пушкин, значит «Муму» написал Нетургенев.

Вот он-то, нечёсаный, вонючий и грязный, и был собственно человеком в минуты и часы своего уединения.

А стая продолжала жить, создавая всё новые средства своего существования: огонь, чтобы легче было жевать, и вооружения, чтобы легче было убивать, одежду, чтобы можно было делать эпиляцию, и топор, чтобы было, чем бриться, письменность, чтобы не утруждать свою память, автомобиль, чтобы слушать музыку в пробках, компьютер, чтобы играть в тэтрис, и роботов, чтобы занять их тем, что нравится делать самим.

Изобретая всё новые и новые средства, стая, которая стала называть себя обществом (так как-то приличней звучит), с облегчением освобождала себя от жизни, а жизнь — от себя, делая своё существование и пребывание на Земле всё более и более бессмысленным. Так стали витать и порхать в воздухе идеи: Рая как всамделишного, а не этого, погрязшего в быту, мира; лишнего человека; экзистенциализм как тоска и жажда смерти; экологическая тематика; апокалипсисы разного рода и масштаба; реформа образования и online-прозябание в ожидании пенсии и кремации (даже умирать толком и естественно разучились!).

Стезя человека среди человечества и в обществе оказалась узкой и малохоженой тропкой святых и отшельников, лам и кротких дзен-путников, уединенных галилеев и ньютонов, укромных поэтов и мыслителей, ночных бетховеных, бальзаков и достоевских. Да, в основном человек оказался ночным зверем, думающем вовсе не о пользе и благе, а лишь о Добре.

По их наличию и концентрации мы и должны отмерять оставшийся нам остаток: не станет их, и нам тут делать будет нечего.

Кортеж рабочих понятий Мистического семинара

О рабочих понятиях следует договариваться на этом берегу, иначе в дальнейшем мы только и будем, что недопонимать друг друга.

Все необходимые нам рабочие понятия я, по методологической традиции, разделил бы на организационно-деятельностные и онтологические. Это разделение, помимо всего прочего, позволяет в дальнейшем связывать и стягивать обе плоскости, оргдеятельностную и онтологическую, в некое общее содержательно-смысловое пространство.

Организационно-деятельностные рабочие понятия

Метод как путь

Греческое μέθοδος означает также и «путь». И это значит, что путь всегда индивидуален и не повторим: мы повторяем лишь способ, а не сам путь, лишь внешнее его проявление, явленность, а не потаённую суть. Именно поэтому учитель не имеет учеников, но ученики имеют учителя. Путь задаётся не расстоянием, а направлением, указывающим либо на цели, либо на интересы, либо на намерения и тайные пружины идущего по своему пути.

«И помни весь путь, которым вёл тебя Господь Бог твой, по пустыне, вот уже сорок лет, чтобы смирить тебя, чтобы испытать тебя и узнать, что в сердце твоем, будешь ли хранить заповеди Его, или нет» (Второзаконие, 8.2.): эта цитата — одна из моих любимейших. Но ведь мы в своей рефлексии пройденного пути помним только последнюю версию того, что помнили раньше, до того, а потому наш путь — это широкая колея многочисленных версий, отличающихся чем-то друг от друга, но мы не помним, не помним предпоследнюю! Для того мы и оставляем письменные следы своего пути, чтобы видеть его ширь и разнообразие смыслов. Так иудеи, каждый год перечитывая Тору и находя в ней всё новые смыслы, фиксируют свои комментарии, интерпретации и понимания, зная, что не Тора меняется, но они сами в пути по ней.

И путь — не то, что нам предстоит, а то, что уже пройдено. Многоразово.

Каждый бредёт своим путём, ни с кем не толкаясь, но со многими пересекаясь. Наш семинар и есть такое пересечение: мы встретимся, поговорим, оставим метки и зарубины в памяти друг друга и побредём дальше, каждый своим путём.

Что же касается способа действий, то мы сразу должны договориться, что не оспособлены, а всякий, кто говорит, что знает и имеет способ постижения и достижения мистического — шарлатан, плут и самообманщик.

Признание своей неоспособленности есть признание того, что у нас нет ни четко прописанных процедур и операций, ни тем паче ритуалов.

Путь и дорога

Вот шёл асфальт, порой даже многополосный, потом дорога стала уже и гравийней, потом — просто две колеи, потом тропа, потом теряется и тропа, и мы, наконец, понимаем, что эта дорога не в, а из — из глубокого и глухого леса, а мы, дураки, шли по ней куда-то, думая, что шли в. И нам становится тоскливо и страшно. А ведь идти из так же вероятно, как и в. Половина наших дорог, накатанных и наезженных, ведут нас в тупик, который называется начало дороги.

Не ходи нахоженной дорогой, ищи свой путь, потому что твой путь — это всегда путь к тебе, а не в чьей-то ноль, который, вполне вероятно, тебе предстоит и предстанет перед тобой. Как сказал когда-то О’Генри: «Дороги, которые мы выбираем, это дороги, которые выбирают нас». На дороге ты ничего никогда не найдёшь, разве что медную пуговку, потому что ты ничего не ищешь на дороге — ты ждёшь её конца, простодушный и непутёвый: ведь ты идёшь к её началу, во мрак, темень и собственный страх.

Средства, орудия инструменты

Все наши средства принципиально делятся на орудия и инструменты. Орудия мы не выпускаем из рук, мы держим их и держимся за них, нам страшно оказаться безоружными, потому что человек, голый человек — самое беззащитное и жалкое существо на Земле. Мы так трепещем над своими младенцами, что видим их беспомощность.

Покидая детский сад, мой внук увидел видео своего первого дня пребывания в детском саду и горько расплакался, видя себя беспомощным, беззащитным маленьким ребёнком.

Я думаю, Бог, глядя на нас, обливается слезами жалости и сочувствия к нам, таким слабым и беспомощным, таким уязвимым.

Выпустить свои орудия-средства из рук страшно: мы цепляемся за них как за нашу защиту и спасение, мы остро осознаем интимность владения орудиями и храним их как тайну и зеницу ока.

Инструменты мы свободно и спокойно передаем друг другу, вовсе не ценя их — мы умеем и обретать инструменты, и создавать их, и отчуждать от себя — например, за деньги. Так школьный учитель передает детям знания, которые сам некогда приобрёл по весьма сходной и доступной цене — не жалко отдать ученикам, даже и по ничтожной цене любви либо в рублях.

Инструменты — средства и атрибуты оспособления, а вовсе не методические. Как методические, инструменты не передаются, но перенимаются, при этом в ходе перенимания всегда переинтерпретируются и переосмысливаются новым владельцем.

Онтологические рабочие понятия

К великому своему сожалению, я не только человек пишущий, но ещё и читаемый — не широким кругом, как того хочется практически всем пишущим, а весьма узким, составляющим десятки, а, может, сотни голов. Но само это поголовье — пишущее и высказывающееся. И я диву даюсь, что они пишут и высказывают, читая написанное мною (да и всеми остальными пишущими).

Половина из них ищет и находит ошибки. Описки. Неточности дат и имён — и больше ничего не видят: так их приучали почти двадцать лет жизни — в школе, в институте, а потом в аспирантуре-докторантуре (окончившие только школу вообще ничего не читают, разве что на заборах и крупными буквами).

Половина от оставшейся половины скроллирует знакомые слова и только их и «понимает», точнее — узнаёт. Всё остальное — вне внимания.

Половина от оставшейся четвертушки, то есть осьмушка, сравнивает читаемый опыт со своим и считает правильным и понятным только то, что совпадает с их экспириенсом (совсем-совсем немногое), а всё остальное признает за чушь, хлам, враньё, заблуждение и ошибочное суждение.

Хотите знать, что такое 1/16-тая аудитории/читающей публики? — это один-два человека, не более, а чаще менее того, то есть вообще никто. Грубо говоря, 15/16-х читателей читать не умеют, они разбираются только в буквах, и поэтому при них можно говорить любые тайны, не боясь профанации профаном, то есть разглашения тайны. Говорить по-русски среди китайцев шёпотом так же безопасно, как и кричать во всё горло — ты не будешь услышан.

Это онтологическое одиночество — не мой удел, а удел практически любого пишущего, выступающего человека.

С этим надо либо смириться, либо создавать узкую, глубоко герметизированную секту, например, Мистический семинар, где тебя не бьёт током убийственного непонимания.

Но для этой герметизации необходим свой круг понятий — не жаргон, и не феня, призванные отделить фразеологическим или лексическим образом одну группу ото всех остальных, а объединить группу, поскольку слова разъединяют, а понятия объединяют людей. Мне не страшно публиковать наши рабочие понятия: к ним присоединятся те, кому они близки и понятны. «Кто не с нами, тот не против нас», он просто не за нас.

Соприкосновение

Совместное прикосновение к тайне, к ранее неизвестному, к тому, ради чего и существует мышление — оно даёт нам нечто новое: мысль, идею, образ и тому подобное, и мы становимся свидетелями появления нового, мы тем самым объективируем его и видим — оно родилось и не является чьей-то субъективной прихотью и собственностью, оно — наше, совместное, общее; и мы свидетельствуем явление и появление нового, соприкасаясь с ним и чувствуя прикосновение других из нашего круга.

Приоткрытие

Ничто никогда не открывается полностью, мы лишь приподнимаем угол покрывала — а что там дальше? Пытающиеся сорвать простыню и завесу махом, одним рывком — грубые и тупые насильники, они проскакивают самое интересное и завораживающее. Бабах залпом — и ты уже невменяем в стельку и дратву, ничего не понял и не сообразил и не соображаешь и только наутро к тебе приходит недоумение: «а на хрена я пил, если ничего не помню и был в полном бесчувствии?».

А. Пятигорский мечтал умереть медленно, в полном сознании и соображении: интересно, было бы его послушать теперь, когда он ушёл. Но у него есть хоть какой-то шанс рассказать о своей смерти, у тех, кому снесло башку выстрелом в затылок, даже такого ничтожного шанса нет — им просто нечего сказать.

Приоткрытие оставляет нам шансы сделать следующий шаг приоткрытия, возможно совсем в другом направлении, пространстве и измерении. «И это ещё не всё» — как захватывающе жить, зная, что это ещё не всё и что-то возможно впереди: завтра или через тридцать лет.

Мир любит приоткрываться и сохранять свою таинственность как прелесть, как манящее, зовущее, обволакивающее, притягательное. Полуобнажённая женщина гораздо притягательней других своих подружек: полуодетых, одетых и голых — вот в чём сладость приоткрытия.

Догадка

Догадка — чисто грамматически — возникает раньше загадки. Мы живём в онтологическом предчувствии, мы сначала догадываемся, а потом начинаем задавать вопросы. И в каждом вопросе, в каждой загадке уже заключена догадка и ответ.

Это хорошо чувствовал и пони мал Платон, разместивший человека между идеей как смутным образом и догадкой и вещью как отгадкой, вещающей о себе своей материальностью=тенью догадки. Вещи — явленности идей, сущности идей — в них самих, а потому — лови догадки, оно интересней и азартней.

Предхождение

И мы никогда не войдем в этом мир, ни явственно, ни сущностно, мы всегда будем на пороге и того и другого, потому что в этой предвзятости — наша природа. Кто-то страдает от этого и тяготится этим — меня наполняет радостью: завтра я буду другим и тем никогда не наскучу: себе, другим и Богу.

Да, мы всегда в предбаннике. Нет, нет, мы, конечно, заскакиваем и в парную, и в прорубь/бассейн/душ — но это всё захватывающий экстрим, чтобы потом переживать и обсуждать его в предбаннике, а заодно готовится к следующему экстриму, ну, хотя бы, подсушивая веник или просушивая простыню.

Я люблю проводить наши мероприятия в бане (и много раз проводил), именно потому, что это — предвхождение, имитация того, о чем мечтал А. Пятигорский как о процессе и переходе.

А ведь в сущности, мышление и есть наше проникновение в иной мир или хотя имитация этого проникновения. Мышление как тренажёр смерти — почему бы и нет? Во всяком случае с таким настроением нескучно помирать.

Сопроникновение

Я хочу сказать, что человек всегда и во всём дуален и двулик: он и по образу и по подобию, он и ставший и становящийся, и верящий и верующий (то есть идущий к вере), и духовен и материален, и страшен и прекрасен, и еще много-много другого парного и взаимно исключающего.

Понимание и ощущение своей раздвоенности позволяет нам не просто проникать в те или иные сути, но и чувствовать глубину резкости этого проникновения. Я и моё со-Я (оно же анти-Я) вместе со-пронимаем в этот мир (а мир проникает в нас, приоткрывается нам). И в этом — полнота и цельность нашей личности, всезахватывающая сила и притягательность мира.

Я только начал этот онтологический разговор и очень надеюсь на его продолжение — на нашем мистическом семинаре.

Актуальность научных исследований

Однажды, будучи проездом в Англии, Пётр I, не сам, конечно, а через английскую королеву, обратился к Ньютону: «Уважаемый Исаак Исаакович! Так, мол, и так, приглашаю Вас в Россию поднимать в этой стране научную целину и ниву, платить обещаю по-царски» (знаем мы эти «по-царски» — от обещанного сразу две трети себе назад в виде огромного букета налогов, потом — откаты, потом — оплата тех, кто не участвовал, остатки, не более 10% — собственно исполнителям и «ни в чём себе не отказывайте, господа!»). Каково же было изумление новоиспеченного императора, когда он получил ответ: «Мил. сударь, в настоящее время я занят разгадыванием замысла Всевышнего, а потому заниматься проблемами туземной страны, расположенной по большей своей части за пределами Ойкумены и цивилизации, времени и сил не имею. Желаю успеха в вашем безнадёжном на ближайшие 300-400 лет деле».

Наука не терпит никакой актуальности, значимой только для скоротечного и судорожного настоящего, кишащей бактериями злободневности и микробами сиюминутности.

Владимир Киселёв, философ и циник по образованию, преподаватель научного атеизма в каком-то техническом московском вузе, кажется, МИСИСе, за кружкой плохого пива делился со мной своими научными планами:

— утвердил на кафедре тему «Роль комсомольской организации Курганской области в антирелигиозной пропаганде и агитации в период между XVIII и XIX съездами ВЛКСМ»: надо успеть защититься и проскочить ВАК непременно до ХХ съезда комсомола, а осталось всего три года, потом уже будет неактуально.

Он-таки успел. Правда, актуальность умерла сразу после защиты.

Параллельно по остальным 140 «субъектам» писались диссертации на другие комсомольские и партийные темы — порядка тысячи работ в год.

В географии в 50-е-60-е годы очень актуальны были диссертации «Сравнительная экономико-географическая характеристика Владивостока и Хабаровска», а также — Иркутска и Красноярска, Новосибирска и Омска, Свердловска и Челябинска, Тамбова и Пензы, Магнитогорска и Новокузнецка, Краснодара и Ставрополя, Еревана и Тбилиси, Тбилиси и Баку, Баку и Еревана, Нью-Йорка и Чикаго, Варшавы и Праги, Салехарда и Ханты-Мансийска — тут счёт шёл на сотни и тысячи работ, одна актуальней другой.

Актуальность придумали в ВАКе, очень странном органе, родившемся в недрах — не науки, а образования. И занимается ВАК вовсе не оценкой научных исследований, а квалификационных работ, прежде всего, кандидатских и докторских. С точки зрения образования, совершенно неважно, о чём и зачем написана квалификационная работа — претендент должен доказать, что он в теме, владеет научным аппаратом, набором стандартов оформления и умеет излагать свои и чужие мысли не простым, а «научным» языком. И только.

При этом никого не смущало и не смущает, что новизна несовместима с актуальностью, ведь если в работе действительно присутствует новизна, то она вызывает у окружающих онтологический шок и нарушает все стандарты и требования, а если в работе доминирует актуальность, то в презенсе, что в simple presence, что в continuous, что в active и в passive, нет и не может быть никакой новизны, потому что любой presence, грубо говоря, всегда past или даже plusquamperfect.

Но никакой науки в нашей стране уже по сути не осталось, а осталось лишь производство научных кадров, одипломленных и остепенённых. Собственно наука никому не нужна. Потому что в стране всегда имеется заказчик на науку (РАН, Госплан, ЦК КПСС, ГОССТРОЙ, ГКНТ, министерства и ведомства неважно чьей собственности). А наука начинается там, где заказчика нет, это любой Галилей и Эйнштейн в полпинка докажет на собственном горьком примере.

Так как, кроме стандартов и формальных требований, никто в ВАКе и не в ВАКе ничем не обеспокоен, то самое достойное (но и единственное) место науки в жизни общества — полка, длиннющая и очень пыльная. В этом смысле мы даже не в арьергарде, а, как говорил профессор Леонид Викторович Смирнягин, «отстали навсегда».

Что же нам делать?

Первое и самое очевидное: ВАК должен перестать заниматься квалификацией научных работ, должен разогнать и распустить своих демонов-оппонентов, рецензентов и просто членов. Конечно, лопатами они никогда уже не овладеют, но наладить научную статистику, пожалуй, смогли бы: сколько кандидатов в науку взошло, сколько докторов от науки увяло, какова урожайность научной нивы, в смысле, нобелевских лауреатов с 1га за последний президентский срок.

Второе. Если государство считает, что вкладывает в науку какие-то бюджетные средства, то это баловство надо бы прекращать.

Если наука в состоянии прокормить себя, то пусть сама себя и кормит: в конце 80-х-в первой половине 90-х я и окружающие меня учёные безбедно существовали, занимаясь тем, что нас интересовало и чему находился (в избытке!) спрос.

Никакой политики в сфере науки в нашей стране нет, потому что слышен только один голос — государства, а политика — это полифония голосов, мнений, интересов самих учёных, а не чиновников, по большей мере вообще не знакомых с научной деятельностью, как таковой. Практически все бюджетные средства, отпускаемые на науку, поглощают именно в этой мутной среде.

Наука в состоянии не только прокормить себя, но и быть стейкхолдером в финансировании образования и профессиональной подготовки — в той мере, в какой нуждается в своем воспроизводстве и не более того.

Наука, в отличие от нижиниринга, на котором он умеет паразитировать, работает на принципах самоизоляции — ей не нужны огромные институты и уходящие за горизонт академгородки, вполне достаточно уединенных рабочих мест, мастерских, лабораторий: если заказа нет, можно работать в одиночку, вдвоем-втроем, если появляется заказ, сколотить команду в 30-300 человек никогда не было трудно.

И последнее: в науке достаточно самих ученых и их технических помощников, а также научных продюсеров из числа самих учёных, а всех остальных — на картошку, как это и было совсем ещё недавно.

Негативные стороны online образования

Однажды я попал в лавку КООП в нескольких десятках километров от Анадыря. Здесь, но только по книжкам члена местного КООПа, то есть только местному населению продавались остродефицитные во всей стране импортные мини-бикини, плащи-болонья, японские транзисторные приемники, до которых не долетали ни «Маяк», ни «Голос Америки», банки растворимого кофе (никто из местных даже не догадывались, что это — напиток) и изумительный массандровский мускат белый «Красного Камня». Интересно, кто-нибудь когда-нибудь спросил: «Чукча! Оно тебе всё это надо?»

В 50-70-е годы, когда появились бытовые многоволновые радиоприемники на одной волне читались лекции цикла «Политэкономических знаний»: диктор монотонно, произнося все знаки препинания, медленно, чтобы можно было конспектировать, читал утомительный бред — ежедневно, непрерывно, 24 часа в сутки, годами и десятилетиями.

Я вспомнил два эти эпизода, выслушивая монологическую речь уважаемого IT-шника об облачных возможностях и просторах, правда, не очень совершенной версии TEAMS, а также о том, как организовать интерактивное обсуждение в этой программе.

Эта дефектная ведомость не есть выражение старческого брюзжания — она направлена на хотя бы частичное исправление складывающейся или даже уже сложившейся ситуации.

1. БАМ-эффект

БАМ сначала построили, потом стали думать, зачем и что по нему возить. От этих дум доступных ресурсов, а, стало быть, расчетной грузовой базы не прибавилось. Вместо 20-50 миллионов тонн по БАМу провозится 5-6, от силы, и только из двух точек грузозарождения, расположенных к тому же не на самом БАМе, а на трассах, созданных ещё до войны 1941-45 годов.

В online образовании мы наблюдаем тот же эффект: не практика и содержание образования определяют параметры технических средств, а сами технические средства определяют и содержание образования, построенное на иллюстрациях и картинках, а не на текстах, и педагогику, которая стала похожа на диспетчеризацию и систему команд «жми сюда».

Разумеется, это выглядит нелепо: техподдержка уже не техподдержка, а манипулирование действиями студентов и преподавателей. Садясь в автомобиль, мы теперь вынуждены ждать от него команд, куда и зачем ехать. Невольно возникает подозрение, что мы автомобилю не очень-то и нужны, и как водители, и как пассажиры.

2. Профессионализация

В мировой практике киноактёры заметно, принципиально отличаются от театральных актёров, кинорежиссёры — от театральных режиссёров, киноооператоры… в театре операторов вообще нет.

И это правильно: играть на камеру и играть на сцене, при зрителях — разные искусства.

По-видимому, нам предстоит эта дифференциация и преподавателей и, возможно, даже студентов (я, например, уже четверть века не бываю в кинотеатрах — у меня аллергия на поп-корн и идиотские реакции подростков). До сих пор мы все были преподавателями и студентами театрального образования, но пришла пора видео-образования, к которому, увы, не готов никто: ни студенты, ни преподаватели, ни компьютерщики-ITишники, где просто отсутствует профессиональная подготовка к работе в образовательной среде.

3. Ещё одним принципиальным отличием online образования от offline является нетиражируемость offline каждого урока, каждой лекции, каждого семинара, каждой беседы (=коллоквиума), вообще, каждого образовательного акта. Для себя я это понял давно и горжусь тем, что ни разу не повторил ни одного курса, лекции и урока, хотя преподаю с 1975 года, уже почти полвека. Даже в условиях гипер-технологизированной системы преподавания в американском институте DLI (Defense Language Institute) за пять лет работы я умудрился ни разу не повториться и всегда оставаться импровизатором, быть вызовом себе, студентам и всей этой технологии.

Online образование должно строиться на его тиражируемости, иначе все эти усилия просто бессмысленны, это также бессмысленно, как если бы на конвейере каждый рабочий в одиночку собирал автомобиль, двигаясь с ним по поточной линии.

4. Я бы резко разделил профессиональную подготовку как массовое тиражируемое производство людей для профессиональной деятельности, монотонно и повсеместно одинаковой, от собственно образования как формирования в человеке человеческого, а, стало быть, уникального, неповторимого и несовершенного. Первому вполне адекватны online формы, второму — offline. К сожалению, мы до сих пор никак не разделим эти два, хоть и совместимых, но разных процесса

5. Необходимо коренное изменение системы контроля усвоения и тестирования в условиях on-line образования. И прежде всего, следует напрочь отказаться от оценок. Все тесты и испытания должны быть сведены к простейшей бинарной системе: «усвоил-не усвоил», «понял-не понял», «сумел-не сумел». Сами тесты и испытания должны быть не произволом тестеров, как это принято в ЕГЭ и подобного рода произведениях, а быть кратными=адекватными деятельностным единицам — процедурам и операциям, соответствовать их логике и онтологической целостности. При отрицательном результате фрагмент обучения должен быть повторен до тех пор, пока не будет получен позитивный ответ.

Ничего подобного в offline образовании не требуется. Более того, я бы заменил все эти multiple choice тесты на эссе либо ввёл американскую 10-балльную систему оценок.

И в заключение, сравнение складывающейся в МГПУ модели on-line образования с американским VTT (Video Teaching Training).

Более 20 лет тому назад я некоторое время проработал в жанре VTT. Ежедневно я давал три пары:

— в 8 утра (pacific time) — для студентов в Гармиш-Партенкирхене (Бавария, ФРГ, среднеевропейское время 16:00);

— в 11 утра — для студентов в Северной Каролине (США, atlantic time 14:00);

— в 2 часа дня — для студентов в Гонолулу (Hawaii time 9 часов утра).

Техническое оснащение и качество связи было несравненно лучше, чем в Москве. Студенты размещались в хорошо оборудованной учебной аудитории — smartboard в комбайне с принтером, Интернетом и ТВ), но — их уровень знания русского языка от 1.5 до 4, кто-то только недавно закончил базовый курс, кто-то 10 лет назад, поэтому одним было скучно как шестикласснику в первом классе, кому-то тяжело как первокласснику — в шестом. Эти различия надо было устанавливать самому и сразу, чтобы получилось нечто посильное и интересное для всех. Домашние задания и задания по самостоятельной подготовке обязательны, но не обременительны.

Так как весь VTT направлен на поддержание знаний, а не приобретение новых, вся программа строилась как авторская и ситуативная: фактически это были три разных программы.

Оказалось, что дистанцированность студентов от преподавателя — прекрасное условие для игр и интерактивности, так как преподаватель априорно исключён из агона/круга игры. Где-то в середине занятия я объявлял: «На рынке!», «На стадионе!», «На дискотеке!». «На пляже!», «В музее!», «На вокзале!», «В пиццерии!» или задавал какую-нибудь другую массовую и частотную ситуацию. Несколько секунд замешательства и придумывания своей роли — и начинаются импровизированные сценки, разговоры, студенты с трудом, но находят нужные русские слова или синонимичные конструкции. Одна студентка из Северной Каролины, какую бы ситуацию я ни задавал, объявляла себя проституткой и постоянно собирала вокруг себя партнеров для разговоров. Под конец курса она бойко и совершенно непринужденно торговала собой на отменном русском языке.

Единственным критерием успешности курса являлись оценки и характеристики преподавателя студентами, что, безусловно, необходимо учитывать.

Это было чрезвычайно трудно, творчески — захватывающе, но с точки зрения долгого занятия — бесперспективно. Для меня главным достоинством этого опыта было то, что я не осваивал технические средства преподавательской деятельности, а интенсивно развивался именно как учитель.

Окончание