Предчувствуя свой уход, он написал о своей смерти: «Через смерть пройдешь, и все поймешь, и все узнаешь, и все не страшно, и ты поймешь и ахнешь. Так все же умерли — и ничего. Живут! А смерть — так просто перерыв». В нем история нашей страны. Таким он и останется в нашей памяти. Ведь «смерть — так просто перерыв».

Беседы с Михаилом Жванецким

Илья Буркун

Окончание. Начало

И. Б.: Позволь задать тебе непростой вопрос — во все времена существовала проблема «писатели и власть». Ты был с властью в конфронтации всегда. А сейчас, когда многое меняется, и не всегда в лучшую сторону, что скажешь о власти?

М. Ж.: Я веду себя просто: как свободный человек, как мне кажется. И, по-моему, очень достойное поведение людей было на последних митингах и шествиях. Это интеллигенты. Потому что только интеллигенты собираются сами, а остальных людей собирают насильно. И только интеллигенты могут мирно себя вести, а те, кого собирают, ведут себя иначе. Для них нужна очень бесстрашная власть, какая была в первые советские годы. Власть, которая пошла бы на гражданскую войну. В конце2011 года вновь появился признак коммунизма. И самое удивительное это не идёт от Зюганова. А идёт от съезда ЕДРО, который нам показали. Съезд нашей сегодняшней правящей партии. И именно этот съезд, собрал наибольшее количество людей на митинги на Болотной площади, на проспекте Сахарова. Зрелище этого съезда — одно из самых сильных за последнее время. Речи, радостные лица. Осталось только назначить гегемоном рабочий класс и пойти на демонстрацию с портретами премьера, главы администрации, зав. аппаратом правительства. У нас пока нет ещё Политбюро, но вполне может появиться. Я призываю сегодня к осмысленному сотрудничеству, прекрасно понимая всю продажность власти. Моя мечта — разровнять то место, где была Россия, и построить что-то новое. Если власть не может возглавить, то ей надо суметь предотвратить страшное. Разровнять и построить страну — сильную Россию. Разную, весёлую — такую, какие люди в ней, пока трудно живущие на этой земле. Мы оставили в 2011 году откровенную ложь, беспардонную ложь. Теперь это всё будет с извинениями, осторожней, не так смело нам будут врать. Между прочим, в 90-е годы российский парламент называли «цирком», но он тогда был свободным парламентом. Сейчас наоборот — абсолютно одинаковые лица. Я не могу выделить никого. Сейчас бесцветность и есть цвет этого парламента. Вот он бесцветен. Правительство, как всегда, более цветное — там есть характеры. А в парламенте — нет. Власть всё время делает вид, что она знает то, чего ты не знаешь. Какое-то время я верил. Потом я понял, что знаю не меньше их. Жизнь проходит через меня, управление страной проходит через них. Но власть нужна, чтобы я почувствовал себя защищённым. Сейчас власть такая, что я себя защищённым не чувствую. Что такое власть? Ну, не милиционер, так полицейский. Что такое власть? Ну, не управдом, так ЖКХ. Что такое власть? Губернатор, мэр. Их главная задача — меня защитить. Если здесь тяжело, если просто убивают на улице, если просто грабят, если просто скручивают шею, то меня надо защитить. Потом лечить, но прежде всего, защитить. С защитой они не справляются, поэтому сказать сегодня, что такое власть, не могу — это скорее вид бизнеса. И это плохо.

И. Б.: Печально, но факт. Об этом два века назад Георг Лихтенберг написал: «Музыка когда-то была шумом, сатира — пасквилем, и там, где сегодня говорят «будьте любезны», некогда давали затрещину». Через два века и в России и в Украине вновь музыка становится шумом, пасквиль называют сатирой, и сыплются затрещины. Кончится ли это когда-нибудь?

М. Ж.: Слушайте, граждане, я выскажу кредо. При огромных недостатках, в России жить стало лучше, если сравнивать с кровавым режимом Сталина, с брежневским застоем. В России жить стало хуже тем, кто полностью питался и зависел от советской власти. В любой организации, которая работала на армию — всем стало хуже. Тем, кто ценит собственную возможность заработать, стало лучше. Я даже думаю о писателях, книги которых не продаются. Хорошие писатели не жалуются. Не все новые русские — блатные люди. Не все — уголовники с крестами. Многие из них — новый появившийся средний класс. Миллионы машин в Москве, в Краснодаре, в Екатеринбурге, в Новосибирске, и в них сидят люди. Это уже другие люди. Появились и те, кто помогают нуждающимся и, в частности, поддерживают хороших писателей, бедствуют старики. У государства денег нет, многое разворовывается. Но у стариков должны быть дети, которые, по моим понятиям, обязаны им помогать. Однако русские дети не хотят работать. Почему? Почему, уезжая за границу, они ведь меняют судьбу, характер, не гнушаются любой работой, встают в 5 утра, ложатся в 24 часа? Почему в России этого не делают? Ведь жизнь кардинально изменилась. Считайте, что мы все в эмиграции. Я не сахарозаводчик, но я стал жить значительно лучше, и деньги мне собирает та же публика.

И. Б.: Понятно, почему помогают знаменитым. А что делать простому люду? Ты прав, в СССР — 80 процентов населения работало на военно-промышленный комплекс. Рухнула «незыблемая» система и огромное количество людей оказалось не у дел. Процветает криминал, беспредел. О медицине, образовании, культуре, вообще говорить не приходится. Известный пианист Оганезов, бывший некоторое время эмигрантом, в беседе мне рассказывал: «Не могу обеспечить будущее своих детей, не могу их здесь защитить». А ведь он достаточно известен, обеспечен и нашел себя в этом обществе. А семью вывез в Америку. Один из твоих лучших друзей, Слава Полунин живет во Франции. Таких, миллионы.

М. Ж.: Конечно, не все однозначно. Слава Полунин вообще человек мира и подобных ему нет. Но если люди меняют свою жизнь в эмиграции, логично попробовать поменять её и у себя дома. Нельзя сегодня рассчитывать только на диплом. Возможно, как и здесь у вас, надо идти мыть машины, надо делать всё другое и искать для себя применение. Дорогой мой Илюша, я не экономист, не член правительства. Это у них надо спрашивать.

И. Б.: Вернёмся к твоим делам и к нашей молодости. В миниатюре, посвящённой отцу, ты вспоминаешь Райкина: «Мы жужжали, как две мухи на липкой бумаге. Он вырвался и полетел, а я жужжу до сих пор». Давно уже вырвался и ты. Как сегодня переосмысливаешь свою встречу с Райкиным?

М. Ж.: К счастью, это позади. И не потому, что это было плохо, а потому, что это было. Это можно было делать в молодые годы. Работать на шефа можно в молодые годы — и на фабрике, и в магазине, и в Австралии, и в Германии, и в России. Я работал на шефа, я написал для него много хорошего. Он исполнил это прекрасно. Некоторые вещи он исполнял хуже, чем мог бы читать я. Не всегда он их чувствовал. Но я ему очень благодарен за то, что он, находясь на вершине, подал мне руку. И не только мне — Роме Карцеву, Вите Ильченко, и вытянул нас всех. Он был мужественным человеком. Человек, который мог приехать в Одессу и взять оттуда троих, вернее четверых, нас плюс Милу Гвоздикову, — это очень мужественный человек. Это великий поступок великого артиста. Он тоже никого не учил, как и мои родители. В этом его благо. Он выходил на сцену. Смотри, как человек тачает сапоги — и учись. Спросишь, он ответит, но, в общем, учись сам.

И. Б.: И чему же ты научился у Райкина?

М. Ж.: Не могу сказать, что я чему-то научился у Райкина. Нет, скорее могу сказать: он у меня чему-то научился, потому что, видимо, какой-то природный талант. Он был больше заражён моим стилем, чем я — его стилем, слава богу. Но прошёл какой-то период, я стал на самостоятельные рельсы. Когда Райкин меня уволил с криком, с моим криком, с моими слезами, я переживал неделями, я спивался, валялся один, одна очень умная женщина, к сожалению, не помню её фамилии, зав. отделом культуры, сказала мне: «Миша! Вы будете благословлять тот день, когда он вас уволил. Вы поймёте, что он сделал это вовремя для вас. Вам сейчас 33 года, вы в расцвете сил, вы начинаете жизнь, и вы станете знаменитым именно после этого». К счастью, так и получилось.

И. Б.: Кстати, ведь в «райкинский кризис» ты пережил ещё и личный кризис — кризис своего первого брака.

М. Ж.: Наш разрыв я, скорее, назвал бы смешным. Брак продолжался два года, но в чистом виде всего полтора-два месяца, так как я уехал в Ленинград, а жена осталась в Одессе. Моя тёща всё время твердила: «Вы — не пара, вы должны развестись, кроме автографов Райкина он ничего не привозит». Лариса, первая жена, теперь живёт в Париже. А тогда мы вместе с тёщей жили в одной комнате в Одессе у Нового базара. Однажды, когда я приехал из Ленинграда, мы ночью с Ларисой о чём-то шептались. Наш шёпот прерывался вздохами моей тёщи и её словами: «Нет, нет! Я больше так не могу. Я должна пойти к его матери и всё рассказать». Я — Ларисе: «Я не мог приехать, так как работаю, пишу». Тёща: «Он всё врёт. Нет! Надо говорить с его мамой». Потом мне просто сказали, чтобы я уходил. В тот день я слонялся по комнате, смотрел, как неприкаянный, в окно. Подошла Лариса и сказала: «Миша, ты знаешь, нам лучше расстаться». — «Да нет, что ты, я ещё могу пожить…» — «Лучше не надо». — «А что же будет с мамой? Ведь она будет переживать!» — «Ничего, главное, чтобы соседи не видели». Жили мы на первом этаже. Всё всегда фиксировалось. Кто пришёл и как долго свет горит. Мой уход был событием в доме. Лариса: «Миша, я соберу твои вещи и передам в окно, никто и не увидит».

И. Б.: Ты пришёл с большим приданым?

М. Ж.: Я уж не помню, какие были вещи. Но точно помню, что пришёл к ним с подушкой. Главное место в чемодане занимала именно эта подушка. Семья, куда я пришёл, считалась богатой. Их дядя жил в Париже и присылал плащи «болонья». Такой спрессованный комок. Я хорошо запомнил, как их разделяли, гладили и продавали. Я был честным комсомольцем — всё очень злило. Но зато я впервые умылся французским мылом. Уходя, я получил большой красивый клетчатый чемодан. В нём лежала моя подушка. На этом семейная жизнь закончилась.

И. Б.: Именно тогда ты написал в одной из миниатюр, что к твоему мнению не будет прислушиваться больше одного человека. Сегодня тебя слушают миллионы. Первый съезд психоаналитиков СНГ присвоил тебе золотую медаль. Как чувствуешь себя в качестве психоаналитика?

М. Ж.: Я покрутился на этом симпозиуме, мне присвоили это звание, под аплодисменты прицепили медаль. Я очень горжусь этой медалью. Они считают, что я своими произведениями способствую чему-то. Это их диагноз.

И. Б.: Вполне разделяю их диагноз. Ты и сам ведь неоднократно говорил, что лечишь души. В твоих произведениях мы находим ответ на любой вопрос: «Что такое юмор? Это — способность сказать, не договорив. И понять, не дослушав. Разница между умным и мудрым? — умный с большим умом выпутывается из ситуации, в которую мудрый не попадает». Приводить твои цитаты могу долго. Но мой вопрос о другом. Я брал интервью у многих. И придумал определённый тест — проверка собеседника по отношению к тебе. Тест выдерживали не все. Во время моей беседы с Хазановым, а он далеко не глуп, на мой вопрос о отношении к тебе, он произнес дословно: «усилия Жванецкого-автора, оплодотворенные такими актерами как Райкин, Карцев,­ Ильченко в результате рождали интересного ребенка, а читающий Жванецкий, для меня лично, убийца собственного литературного материала. А то, что он читает последние десять лет — это поток сознания, а поток сознания играть нельзя». Беседа с ним состоялась не так давно, в 1998г. Как это понимать?

М. Ж.: Спасибо тебе, что ты об этом заговорил. Хочу сказать и тебе комплимент. Во многих твоих беседах с Аркановым, Оганезовым я ощущаю твоё доброе ко мне отношение. И потому, что мы оба из Одессы, и соседи, и виделись часто, и дружили. Я ощущаю это отношение и очень благодарен. Хотя, я думаю, (Я хочу, чтобы это было обязательно опубликовано), что твои вопросы обо мне часто раздражают тех, кого ты спрашиваешь. Ты прав, когда сказал, что это тест на «выдержку». Это твой метод и ты вправе им пользоваться. Кстати, о Хазанове. Я не знал, спросишь ли ты меня или нет о нем,
но я сам хочу ответить на этот вопрос. — Театр эстрады, которым он руководит, производит драматические спектакли, творческие вечера, но всюду участвует один человек. Французская пьеса «Ужин для дураков», в главной роли Геннадий Хазанов. Творческие вечера четыре раза в месяц — Геннадий Викторович Хазанов, который заявил,
что жанр умер и, между прочим, доказывает это непрерывно своими собственными вечерами. Выходя на сцену, он действительно доказы­вает. Жанр погиб, смотрите внимательно!

И. Б.: Всё понятно. Давай изменим немного тему нашей беседы, поговорим о женщинах. Тема любви, преклонение женщине. Этому ты посвятил множество высказываний, миниатюр. Но я хочу спросить несколько о другом. Ты написал: “Женщина должна раз, лежать и два — тихо». Неужели тебе нравятся такие женщины?

М. Ж.: Илюша, у тебя обнаружилась порочная склонность требовать объяснения того, что я написал. Написал и написал, вам понравилось и мне понравилось, Объяснить это невозможно. В — первых, человек растёт и вырастает из того размера, в котором был в подростковом возрасте. Но, к женщине у меня отношение сохранилось тоже абсолютное, для меня идеальная женщина та, которая сексуальна и умна. Таких очень много. Просто кажется, что их мало. Нам в юности казалось, что мало. С возрастом обнаружил, что женщины умнее нас! Мы в Одессе начинали знакомство с того, что вешали лапшу на уши, «хотите, я вам помогу сниматься в кино?» Кто-то говорил: «Вы услышите такую музыку!», кто-то рассказывал о прекрасных картинах… А женщины после свидания были настолько умнее: что никогда не спрашивали: «А где же кино? Где музыка?» И всё, что я писал о женщине, — я под всем подписываюсь. Она в какие–то моменты, раз, должна лежать, два — тихо. В какие-то моменты можно погладить так, чтобы она замолчала — и погладить, чтобы она стала говорить. В какие-то моменты: «Милая, ставь чайник на огонь и иди ко мне» — «Прости, пожалуйста, на большой огонь?» Женщины настолько разнообразны и отношения с ними настолько разные, что они звучат всю жизнь. И дай бог, чтобы из нас не выветривалось это содрогание, эта божественность потенциалов, от которых при соприкосновении с женщиной всегда у мужчины что-то рождается, Она большую часть жизни занимает, чем он, и у детей, и вообще в мире. Говорить о женщинах смешно. Ну, что я могу ещё о них сказать? Только лепетать, лепетать, как о человечестве, как о людях? Говорили Шекспир, Толстой, Многие, которые пытались о ней что-то сказать. И я пытаюсь — в своём жанре, своей ручкой. В заключении всего сказанного, мой совет — выбирайте из женщин — веселых, из веселых — умных, из умных — нежных, из нежных — верных.

И. Б. Прекрасный мастер — класс для мужчин. Миша, не открою секрета — ты очень популярен. Но чем популярнее становишся, тем чаще приходится встречаться с журналистами. Понимаю, назойливость журналистов раздражает, но это плата за популярность. Как ты сам относишься к интервью и к популярности?

М. Ж.: Илюша, хочу тебе сказать, что я — не человек для интервью. Не умею отвечать на вопросы. Пытаюсь ответить на эти вопросы на листе бумаги, своими выступлениями. Очень трудно отвечать «с лёта». Интервью — не мой жанр. На серьёзные вопросы в нём не ответишь, мало времени на их обдумывание. Острить, шутить так, чтобы было смешно — тоже невозможно. Мало времени, чтобы вычёркивать. Я, когда шучу, обязательно должен вычёркивать что-то. А интервью — средний жанр между умным и глупым. Ты пытаешься за пять минут сориентироваться, даже меньше — за полминуты. А за письменным столом ты имеешь сколько угодно времени. Поэтому я прошу прощения за те глупости, которые наговорил в этом интервью.

И. Б.: Мне кажется, что ты себе противоречишь, либо скромничаешь. Твоё «дежурство по стране» уже много лет, где только малая часть времени, когда ты читаешь свои произведения, остальное — сплошные блестящие экспромты. Что касается популярности, когда-то ты сказал, что популярность это одна из сторон признательности. Ты не изменил своего мнения?

М. Ж.: Популярность создаёт некую дополнительную усталость, но в главном она не мешает, она только помогает. Что такое популярность? Конечно, узнаваемость, но это и любовь к тебе. Узнаваемость немножко мешает — я не могу остаться незамеченным в толпе. Но больше я чувствую любовь. Если меня видят на митинге, меня тащат на трибуну: «Вы должны что-то сказать! Вы обязаны что-то сказать! Вы не можете ничего не сказать!» Не будут, извини меня, тащить на трибуну даже Сергея Юрского, при всём уважении к нему. А меня тащат. И это происходит так часто, что я, к сожалению, стал относиться к своим словам с некоторым уважением. Этого нельзя допускать. Ни в коем случае нельзя уважать собственные слова. Это должно быть естественным. И говорить надо так, чтобы лилось. Если ты начинаешь прислушиваться к своим словам — это уже не беседа. Когда обдумываешь каждое слово, ты уже ненормальный человек. На бумаге всё должно быть обдумано. А говорить надо так, чтобы слова имели и ум, и эмоции.

И. Б.: Кто-то из великих говорил: «У меня три сорта друзей. Друзья, которые меня любят. Друзья, которые обо мне нисколько не заботятся, и друзья, которые меня терпеть не могут». Вторых и третьих у тебя достаточно. Один из твоих друзей первого сорта живёт здесь, в Мельбурне. Это Аркадий Бортник. Кто ещё?

М. Ж.: Нас было семеро. Толя Мильштейн, Аркадий Бортник, Марк Гризоцкий, Додик Лурье, Володя Сапожников, Боря Вайнштейн. Мы вместе с 5-го класса. Нет уже Бори Вайнштейна, Володи Сапожникова. Остальные все в разных странах. Лурье в Иерусалиме, Гризоцкий в Оттаве, Толя Мильштейн в Одессе, я в Москве. Аркадий Бортник живёт в Мельбурне. Вот такая судьба, как и судьба всех остальных. В записной книжке по Одессе у меня осталось 4-5 номеров. Новых друзей завести я не могу. Чтобы встретиться и поговорить с Аркадием Бортником я лечу через все континенты. В Мельбурн. Самое главное значение приобретает сейчас семья. Друзья разбежались.

И. Б.: Мы плавно перешли к семье. Большая ли она у тебя?

М. Ж.: У меня жена Наташа — красивая, молодая, высокая, стройная. Это здорово отбивает охоту смотреть на остальных женщин. Если я смотрю, я думаю: «Боже мой, у меня дома, такие руки у меня дома, такое лицо, ещё лучше, у меня дома». Ястал богачом, который имеет всё это дома. У нас сын — Митька. Слава богу, он похож на неё. Море симпатии. По-моему, он неглупый типчик такой. Единственно, на чём настаиваю: «Учите его английскому!» Или он будет говорить по-английски, как по-русски, или я отказываюсь от него. С годами я почувствовал, что английский — это единственное имущество и богатство, которое должен иметь мужчина. У меня несколько детей, образовавшихся от разных женщин. Каждому, как я говорю, я дал свою маму, каждый — счастлив. Они со мною не были бы счастливы. Жён у меня не было. Женщины, которые имели со мной такие отношения, сами решали эти вопросы. С глубоким уважением к ним отношусь. Это советский подход, возможно, американский: независимое решение. И никто из них никогда не сказал ни слова упрёка. Я стараюсь им помогать. Уже собираюсь свистеть всех под свои знамена. Боюсь, чтобы знамя не выпало из рук. Пока я его ещё держу, размахиваю, как экскурсовод: «здесь я!» — чтобы они меня нашли по этому флагу. Чтобы они собрались сами.

И. Б.: А как относится Наташа к твоим детям?

М. Ж.: ВСейчас выскажу истину, записывай. Если хочешь прожить долго и счастливо никогда не женись на женщине, с которой можно жить. Женись на той, без которой жить нельзя… Наташа меня понимает и не возражает. Относится очень тепло к тем, кого произвёл на свет. С некоторыми познакомился недавно. Приезжает дочка из Новосибирска. Растёт в Москве дочка Лиза.

Из интервью Натальи Жванецкой: «Миша — гений, банальную историю превращает в шедевр. Приведу в пример наш обычный день: Михал Михалыч дома работает, отдыхает, беседует с котом. А я слоняюсь по делам — магазинам, учреждениям, издательствам, переговорам, по гостям в конце концов. И впечатления от жизни приношу Мише. Как-то вернулась с рынка и пересказала забавную сценку, свидетелем которой стала. В мясном отделе открылась дверь в подсобку, на пороге появился мясник в окровавленном фартуке, а рядом — плечо к плечу — пес и кот. Все трое одинаково замусоленные и одинаково довольные. Очередь от удивления аж взревела. Мише это очень понравилось, он вставил картинку в один из рассказов».

И. Б.: Миша, я захватил с собой твою фотографию где ты рядом с очень известной звездой, Мариной Влади на сектакле «Театра на Таганке», памяти В. Высоцкого. Я знаю, ты дружил с ними. Расскажи о них.

М. Ж.: Женщина, которая меня любила больше, чем её муж. Володя Высоцкий ко мне очень хорошо относился, но у него всегда ко мне была такая… чуть-чуть ревность. А Марина меня обожала.

И. Б.: Она понимала твой юмор?

М. Ж.: Тончайшим образом. Она раскована. Она иностранка. Жили они с Володей на Малой Грузинской. Там был какой-то профком художников, не союз, а профком. У них был огромный подвал. В нём устроили мой концерт. Я пригласил Марину. От смеха под ней сломался стул. А художники сидели, как убитые. Художники вообще без юмора. Последняя встреча с Мариной была необычной. Возвращаюсь домой на рассвете, в кармане всего пять рублей. Я увидел грузовик-мусороуборщик, подметающий мостовую. Огромный ЗИЛ. «Есть пять рублей. Довезёшь до Профсоюзной?» — «Садись». Бросил свой мусор, и мы поехали. Вдруг с нами равняется Mercedes 280 СЕL. В те годы это была редкая машина. Только у Володи Высоцкого. Слышу крик: «Миша!» Марина за рулём. Откуда она явилась? А я сижу в этом чудовищном мусоровозе. Боже! Я отворачиваюсь. — «Миша!» — Я отворачиваюсь сильней. Говорю водителю: «Давай быстрей!» Он быстрее уже не может. Он ничего не может. А она всё кричит мне: «Миша! Миша!» А я сижу на рассвете, в мусоровозе, в губной помаде. Я так счастлив, что избежал этой встречи. Как бы я объяснил: почему, куда я еду? Так произошла наша последняя несостоявшаяся встреча.

И. Б.: Да, повороты судьбы, более невероятны, чем любая фантазия. Миша, я безмерно рад твоему заслуженому успеху, рад нашей встрече, нашей беседе. Очень хочется надеятся, что она будет не последней.

М. Ж.: Безусловно, ты прав. Прекрасно, что ты нашёл себя и нашёл меня. Замечательно, что я встретился со своим другом Аркадием Бортником, с друзьями-одесситами, которых знал ещё в той Одессе. До новых встреч, будьте счастливы в Вашей замечательной, благодатной стране.

Вместо эпилога

К сожалению, больше мы не встречались. И только в 2012 году посетив Москву, позвонил Михаилу Михайловичу. Он болел, лежал в больнице. Это был наш последний разговор.

В ренессансно-ностальгической книге «Одесские дачи», Михаил Жванецкий напишет: «Кроме Одессы недвижимой, есть Одесса движимая. Она покрыла земной шар. 14-я станция Фонтана оказалась в Австралии. Я здесь и в Москве. Эти голоса во мне».

Одесский писатель, журналист и издатель, Феликс Кохрихт, давний приятель автора, сказал об этой книге: «По жанру — это монолог длиною в дачный сезон. А их было много в нашей одесской жизни — независимо от того, по какую сторону дачного забора ты находился… Чего же пожелать нам всем? — «Чтоб погода была, как на душе, чтоб на душе, как этот вечер… И пусть мы все живём… А он всё это опишет». Нужно ли уточнять, кто это написал, и что он — это Миша…» Книга-монолог «Одесские дачи» заканчивается словами: «И пусть всё, что он напишет, понравится всем и будет жить вечно. Ночь эта всегда будет с нами. Как наша жизнь, как наша любовь».

А он, Великий Мастер Слова, излучая эту любовь, собирал нас, разъехавшихся по всему миру, постоянно напоминая откуда мы родом.

Не хочется верить, что планета «Жванецкий» покинула нашу орбиту и переместилась в другие миры. Но, как свет далёких звёзд он ещё долго будет посылать нам тепло своего большого таланта.

Сегодня, когда мир сдает экзамен на выживание и мы все озабочены пандемией короновируса, не могу не вспомнить о эпидемии холеры в Одессе. Михаил Жванецкий тогда откликнулся на это чрезвычайное событие. Читая его рассказ, мы не задумывались о трагическом, а больше смеялись над происходящим. Ведь его юмор — лучшее лекарство… А рекомендации Михала Жванецкого злободневены и сегодня.

«И, стаканы в забегаловках вымыты, и трубы все исправлены, и туалетики в порядке, и личики у всех чистые, и мы моем ручки до еды и после еды, и кипятком, и чистим, и пьем тетрациклин, и взаимовежливы… Вся холера стоит той вежливости, которая появилась тогда в Одессе. А анализы, как они сближают… И хотя холеру ликвидировали, но то хорошее, что принесла холера с собой, могло бы и остаться. То, что есть в людях, но проявляется в трудную минуту. Забота. Сплочение».

Холера в Одессе

Вам передают привет наши родственники, знакомые, знакомые наших знакомых, а это уже вся Одесса, из которой мы часто выезжаем и редко возвращаемся…

Как приятно после долгой поездки вернуться домой, войти в родной двор, увидеть родное АГВ, услышать родное КВН. И утром сквозь сон слышать голос соседки:

— Мадам Жванецкая, ваш Миша вернулся?..

— Да… Он еще спит.

— Я же говорила… Это все детство — он будет человеком… это все детство. Кстати, у меня есть девочка. Мне кажется, она ему подойдет.

— Я уже не знаю, кто ему подойдет.

— Она ему точно подойдет. Она любому подойдет. Только сначала мы должны туда подойти.

— Я уже не знаю, у него нет времени для личной жизни.

— У нее фигура. Я такой фигуры не видела. Таких фигур сейчас нет вообще! А умница!.. Пишет, пишет, все время что-то пишет. Что она пишет?.. Когда ни войдешь, она пишет… Папа профессор, мама профессор, брат профессор.

— Профессор или провизор?

— Провизор. Таких семей нет вообще.

Я уезжаю и возвращаюсь, а двор наш не меняется, только жители тихонько стареют. И соседу напротив все трудней подниматься на бельэтаж. И дворничихе, которая развешивает кучу белья каждое утро, труднее подпрыгивать, чтобы отщипывать его. И моей маме трудно уже ездить в аэропорт, и она встречает меня дома. А кого-то уже нет во дворе. Да и я, как бы далеко ни заезжал, вопреки всем законам Эйнштейна старею также. Мой двор, куда мы приехали сразу в 45-м, где мы знаем друг друга, как муж и жена, где жаркими ночами лежим на своих верандах и переговариваемся, где утром выскакивает намыленный жилец второго этажа и кричит вниз:

— Даша, закройте воду: мне нечем смыть!

— А я что, по-вашему, я тоже в мыле. У меня дети в мыле… В общем, я крикну — вы откроете. Вы крикнете — я закрою.

Двор, где ничего нельзя удержать в секрете:

— Что вы несете, Гриша, в одеяле с женой? Что-то тяжелое, квадратное, похожее на телевизор?

— Телевизор.

— Если мне не изменяет зрение, вы недавно покупали один телевизор.

— Этот нам подарил сын.

— Какой сын, когда он вам подарил, что вы рассказываете, противно слушать?! Надежда Тимофеевна, что это у вас в руках такое круглое?

— Это левая краска, занесли во двор.

— Какая это краска?

— Я вам говорю, левая.

— Я понимаю, левая, но она же имеет цвет.

— Левое бордо.

— Что вы будете красить?

— Плинтуса и наличники.

— Я тоже хочу.

— Идите к Даше. Там уже сидит продавец.

Мой двор, жители которого с восьми утра учителя, врачи, канатчики, столяры, а в пять они снова — тетя Рита, дядя Коля, баба Даша.

— С приездом, Миша. Откуда?

— Из Ленинграда.

— Тянет в Одессу… Слушай, тут слух идет… Неужели это правда? Такой человек… Это правда?

— Это неправда.

— Я же говорю: такой человек. Конечно, это неправда… А что с командой КВН? Команда грустит?..

— Нет.

— Конечно нет. Грустить из-за Баку? Терять здоровье из-за Баку?! Таких Баку еще будет и будет, а Одесса требует жизни… Что ты смеесся? Я не прав?

— Ты прав.

Из Одессы можно выезжать, можно уехать навсегда, но сюда нельзя не вернуться. Здесь, когда доходит до дела, все моряки, все рыбаки, все врачи и все больные… И когда была холера, в Одессе стало еще лучше.

Холера в Одессе. Курортники в панике покинули гостеприимный город. На крышах вагонов битком, купе забиты, а в городе стало тихо: холера в Одессе… В ресторане свободно: «Заходите, рекомендуем…» В магазинах от вашего появления начинается здоровая суета. В трамвае вы могли уступить место женщине без опасения, что на него тут же ринется быстрый конкурент. Холера в Одессе!.. В городе стало так чисто, что можно было лежать на асфальте. На улицах появились растерянные такси с зелеными огоньками, чего не наблюдалось с 13-го года. И стаканы в забегаловках вымыты, и трубы все исправлены, и туалетики в порядке, и личики у всех чистые, и мы моем ручки до еды и после еды, и кипятком, и чистим, и пьем тетрациклин, и взаимовежливы… Вся холера стоит той вежливости, которая появилась тогда в Одессе. А анализы, как они сближают… Конечно, холеру быстро ликвидировали, но то хорошее, что принесла холера с собой, могло бы и остаться. То, что есть в людях, но проявляется в трудную минуту. Забота. Сплочение.

Мы — одесситы! Один коллектив, одна семья, одна компания! Мы живем в одном доме, и лозунг наших врачей — «чистые руки» — пусть будет перед глазами в прямом и переносном смысле. Чистые руки, чистая совесть, чистые глаза перед людьми… В общем, вам передают привет наши родственники, знакомые, знакомые наших знакомых, то есть вся Одесса, где нас девятьсот восемьдесят тысяч и девять человек в театре миниатюр, от имени которого говорим мы, от имени которых говорю я. И чтоб мы были все здоровы, и побыстрей, потому что летом нас будет девятьсот восемьдесят тысяч и, наверное, миллион приезжих, чтоб они были наконец здоровы и мы тоже, хотя нам это трудней. Они у нас отдыхают, а мы тут каждый день. Но кто об этом говорит, когда речь идет о гостеприимстве, а в этом вопросе Одесса приближается к Грузии, удаляясь от Ирана… Мы приветствуем вас, желаем вам счастья, трудов, забот, побед и крепкого здоровья, тьфу, тьфу, тьфу».

Последняя виртуальная встреча с Михаилом Жванецким была в ноябре 2019 года, на телевидении, во время передачи «Дежурный по стране». Никто не думал, что это произойдёт, что все закончится и никогда больше мы не увидим его в прямом эфире. Он выступал как всегда, чуть больше часа. Затем, выйдя на край сцены, прижав руку к сердцу, низко поклонился. Выпрямился, долго молча глядел в зал. Тишина стала почти осязаемой. И тогда он сказал, что это последнее его выступление, подает в отставку. Вновь пауза и добавил: «Я думаю, как-нибудь я соберу то, что вы ещё не слышали, смешное и приду ещё, может быть ненадолго, вновь». Помолчав, произнес с доброй улыбкой последнее напутствие нам: «Надеюсь, все будет хорошо».

Предчувствуя свой уход, он написал о своей смерти:

«Через смерть пройдешь, и все поймешь, и все узнаешь, и все не страшно, и ты поймешь и ахнешь. Так все же умерли — и ничего. Живут! А смерть — так просто перерыв».

180 раз Михаил Жванецкий проходил по брусчатке Главной площади страны на своё лобное место, неся отцовский прославленный портфель, ставший национальным достоянием. В нем история нашей страны. И взойдя на помост, он творил своё литературное волшебство. Таким он и останется в нашей памяти. Ведь «смерть — так просто перерыв».