Леопольд Эпштейн: Поездка в Украину

Поэтому, увы, перерастание враждебности к Путину и его клике во враждебность ко всему русскому — закономерный процесс для Украины. И желание отмежеваться от русских приняло форму отрицания очевидной этнической близости двух народов. Страстного отрицания, легко понимаемого на эмоциональном уровне и плохо подкрепляемого фактами.

Леопольд Эпштейн

ПОЕЗДКА В УКРАИНУ

(Продолжение. Начало)

Очерк 14

Вагон поезда «Варшава — Киев», в котором мы путешествовали, соединял модерн и архаику. В двухместном купе стол можно было превратить в умывальник; складная лестница для залезания на верхнюю полку служила и дополнительным сиденьем, позволявшим пить чай, сидя не рядом на полке, а удобно, наискосок друг от друга. Работал кондиционер, отталкивавший память о привычной вагонной духоте и ночных потоках холодного воздуха. Это всё — модерн. Архаика же появлялась в виде тонких стаканов с чаем в подстаканниках и двух кусочков рафинада в цветной бумажной упаковке, которые приносит проводник — подтянутый мужчина средних лет с открытым симпатичным лицом. Ни стаканы, ни подстаканники, ни рафинад — ничто не было точно таким, как в советские времена, но всё вместе, как ни странно, мгновенно создавало ощущение путешествия обратно по времени — в ту реальность, куда хотелось бы вернуться не потому, что она хороша, а потому, что мы в ней были молоды.

Впрочем, не вся архаика столь приятна. Проводник обходит вагон и в каждом купе проводит беседу об особенностях туалетов. Сантехника в них — старая, держится «на соплях», а поэтому использованную туалетную бумагу нельзя выбрасывать в унитаз — только в специальное ведро. За десятилетия возникла устойчивая отвычка от подобных правил личной гигиены, но — что делать? — говорим: ясно. Через несколько минут проводник заходит к нам ещё раз, с более деликатной просьбой: объяснить это правило пассажиру из соседнего купе. Тот — дипломат, едет в Киев работать, украинского и польского не понимает, а проводник не силён в английском. Что ж, придётся помочь. Проводник стучится в соседнее купе, мы с некоторой неловкостью передаём важное сообщение. Пассажир сразу показывает свои недюжинные дипломатические способности: очень серьёзно благодарит, обязуется выполнять, ни в лице, ни в голосе — ни следа удивления. В ведро — так в ведро. На следующее утро мы ещё раз беседуем с дипломатом, уже в коридоре вагона, у окна. Он будет работать в посольстве Испании в Киеве, никогда прежде в Украине не бывал. Да, такое назначение престижно, оплата тоже выше — страна считается опасной. Мы просим его помочь с увеличением поставок испанского оружия, он обещает. С той же готовностью, с какой обещал не бросать туалетную бумагу в унитаз.

Моя сестра жёстко поставила вопрос о правах женщин — в частности, о праве женщины занимать верхнюю полку. Мне пришлось уступить. После того, как мы обсудили планы на первые пару дней в Украине и попили чаю из знаменитых стаканов с подстаканниками, она забралась на отвоёванную полку и углубилась в слушание подкаста. А я сидел, смотрел в окно на опускающуюся ночь и старался понять, почему два дня в Варшаве показались мне таким важным и правильным вступлением в поездку в Украину.

Я думал о неожиданно для меня открывшейся тесной исторической связи четырёх народов-соседей: украинцев, поляков, белорусов и русских. Естественно, я немало размышлял о судьбах этого региона и раньше, но, как только сейчас до меня дошло, всегда с некоторым высокомерием смотрел поверх Беларуси. Я коротко наведывался когда-то в советскую Белоруссию, один раз в Минск и пару раз — в Витебскую область, но интереса к стране и её коренному народу не испытывал. Люди, с которыми я общался там, считали белорусов полностью обрусевшими. Большинство белорусов, говорили они мне, видят себя русскими, а свою республику — чисто формальным образованием. В какой мере так обстояло дело тогда, я не знаю, но сейчас — уже явно не так. И за коротких два дня в Варшаве я почувствовал (самое точное здесь слово: моё понимание носило чисто интуитивный характер) вот что. Четыре славянских народа, населявшие большую часть Восточной Европы, в течение тысячелетия с лишним одновременно перемешивались и обособлялись, пробовали разные государственные комбинации, торговали, сотрудничали, истребляли друг друга — и в итоге их действительно стало возможным называть народами-братьями. Когда говорят о братских народах, обычно имеют в виду нечто положительное, представляя себе хороших братьев, любящих друг друга и помогающих друг другу. Но, как и у отдельных людей, братство народов совсем не всегда означает любовь и дружбу. Конфликты между братьями часто бывают глубокими и приводящими к бескомпромиссной ненависти — взаимной или односторонней. По крайней мере, на время. Ненавидящие друг друга братья — будь это крестьяне, не могущие мирно разделить оставшуюся от отца землю или князья, оспаривающие престол, — первым делом отрекаются друг от друга, перестают считать другого брата братом. Особенно тот брат, по отношению к которому проявили подлость и вероломство. Это естественное движение души не отвечает, тем не менее, объективной правде: плохой брат — всё равно брат. И то, что он всё равно брат, делает его подлость ещё более подлой, а вероломство — ещё более вероломным. Зло снаружи всегда психологически легче оттолкнуть от себя, чем зло внутри — внутри семьи или внутри страны. Потому-то гражданские войны и называют братоубийственными.

Нападение России на Украину — как раз пример подлости и вероломства со стороны братского народа. Пример ничем не спровоцированного мерзкого поступка, обмана доверия. Когда говорят, что войну затеяли Путин с его камарильей, а русский народ был распропагандирован и обманут, это — частично правда. Частично, но не полностью. Века имперского самосознания не могли не испортить коллективное эго русских. Может быть, люди в России не понимали, что затеивает их пустоглазый царёк, но это происходило и от того, что они не хотели понимать. Слишком мало времени прошло с прекращения Советского Союза, чтобы русские смирились с окончательностью и исторической закономерностью его распада. Они продолжали считать украинцев и белорусов «меньшими братьями». Именно меньшими, а не младшими. Возраст братьев, в случае возникновения счетов между ними, не играет роли: важны размер и сила. (Американцы были меньшим братом для англичан до конца 19 века, на рубеже 19 и 20 веков положение начало меняться, а теперь всем понятно, что меньшим братом уже является английский народ.) Русские оказались исторически более удачливыми, чем белорусы и украинцы: они сильнее размножились и заняли большую территорию. В империи они стали коренным, формообразующим и управляющим народом. И это по наследству перешло к Союзу, в котором все республики формально были равны. Когда Союз перестал существовать, украинцы относительно легко осознали свою отдельность, но при этом для них естественным было предположение о взаимной дружественности новых держав; это стало одной из причин лёгкого согласия Украины на отказ от атомного оружия. Пресловутый Будапештский меморандум воспринимался разве что как дополнительная подстраховка. Иначе было с русскими. Задолго до Путина, задолго до малейшей видимой угрозы войны, именно из глубины сознания (или подсознания) русского народа стало расти представление о каких-то особых правах, которые Россия имеет на Украину. И «крымнашевской» болезнью русские были заражены с самого начала, с провозглашения независимости Российской Федерации.

Поэтому, увы, перерастание враждебности к Путину и его клике во враждебность ко всему русскому — закономерный процесс для Украины. И желание отмежеваться от русских приняло форму отрицания очевидной этнической близости двух народов. Страстного отрицания, легко понимаемого на эмоциональном уровне и плохо подкрепляемого фактами. В ход идёт перечисление неславянских народов Эрэфии, сомнительные генетические исследования — в крови русских, мол, всё какое-то ненастоящее, неславянское. Уж очень хочется перестать считать преступного брата братом… Я начинаю думать о перемешивании народов, всех в мире (кроме разве что каких-то островных), о том, как это хорошо на самом деле. О светловолосых красавицах с чёрными бровями — следами турецких набегов. О кельтах, франках, норманнах… И незаметно засыпаю.

Просыпаюсь от резкого стука в дверь. Наш симпатичный проводник собирает паспорта. Докатились до границы. Потом, достаточно скоро, по вагону проходят два польских пограничника, сличают лица с фотографиями в паспортах, ставят — прямо тут же — штампы убытия из Польши. Ещё через какое-то время в купе заглядывает пожилой человек, бросает на нас быстрый и очень внимательный взгляд, кивает в ответ на приветствие, идёт дальше. Проводник следует за ним, отставая на пару шагов. Позже мы понимаем, кто это — «бригадир» таможенников, определяющий взглядом, кого нужно досматривать, кого — нет. Нам везёт, он решает, что мы можем въехать в Украину и так, без досмотра. Чуть позже слышим приглушённый разговор из купе через пару от нашего: слов разобрать нельзя, но ясно, что два молодых мужских голоса — вопрошают, а пожилые, мужской и женский, отвечают, стремясь в чём-то убедить. Видимо, преуспевают в этом, поскольку разговор прекращается — и вскоре снова появляется проводник, возвращающий паспорта. Поезд трогается. Ура, мы в Украине!

Впрочем, оказывается, кричать ура было рано. Поезд останавливается. Смотрю в окно, пытаясь понять, где мы. Полная темнота, но откуда-то доносятся громкие голоса из репродукторов. Женщина-диспетчер отдаёт непонятные команды. На украинском, что приятно. Но состоящие в основном из числительных и уточняющих слов (вроде: «Четвёртую — к седьмому, справа»). Кроме этих команд, долго ровным счётом ничего не происходит, потом вдруг раздаётся страшный стук, где-то рядом. Потом ещё один — уже с другой стороны. И снова — тишина. Я догадываюсь: это нас переставляют на колёса для более широкой, советского стандарта, колеи, что лучше не засыпать — и всё равно клюю носом. Просыпаюсь снова — теперь уже от постоянного стука с разных сторон, стараюсь вспомнить, где такое когда-то происходило со мной. Не сразу, но вспоминаю. Такие звуки я слышал в кузнечном цеху завода «Ростсельмаш». В незапамятном году НИИ, где я тогда работал, «бросили» на трудовую вахту: помогать стратегически необходимому выпуску комбайнов для сбора неслыханного урожая зерновых. «Ростсельмаш» выпускал гигантские красные чудовища, средний срок службы которых составлял 8 дней (не срок службы до ремонта, а вообще — срок службы). В кузнечном цеху, куда я попал, было интересно и немного страшновато: всё время громыхало, то с одной стороны, то с другой. Вот примерно так же гремели работы вокруг нашего железнодорожного состава. И это почему-то злило и нервировало. Может быть, если бы мы ехали не в воюющую страну, звуки воспринимались бы иначе.

Когда грохот стих (после нескольких фальшфиналов) и тишину снова нарушали только команды из громкоговорителей, время потянулось удивительно медленно. Я, по какой-то причуде, не хотел засыпать, пока поезд не тронется, ждал. Наконец мы поехали, начали набирать ход, я вздохнул с облегчением. Вдруг поезд снова остановился. И снова, как мне показалось, мы долго стояли. Снова звучали голоса через репродукторы, уже два, на сей раз — мужские. Казалось, что великаны переговариваются в темноте. А потом — наш поезд неспешно двинулся назад, по направлению к недавно пересечённой польской границе. Он шёл очень-очень медленно, но, как мне показалось, долго. И, в конце концов, остановился — среди полной тишины и темноты.

Марианна спала. Я не мог заснуть. Сначала просто не мог, непонятно почему, а потом не мог от тревоги и беспокойства. Чем дольше мы стояли, тем беспокойней мне становилось. Я не понимал причин этой неподвижности. Воображение подсовывало самое неприятное объяснение: случилась бомбардировка и пути разбиты. Я обычно не склонен к панике, но тут произошёл сбой. Вышел из купе: коридор пуст, дверь в купе проводника плотно закрыта. Спросить не у кого. Ещё раньше я заметил, что расписания движения поезда по станциям на стене вагона нет. Делать нечего: я вернулся в вагон и продолжил нервничать. И снова вернулся к мыслям о четырёх славянских народах. Но теперь мысли были нелепы и нечётки, похожи на сон, достаточно неприятный, хотя я заведомо не спал: каждые пять, максимум десять минут, поглядывал на часы и с тревогой отмечал, что мы вот так бессмысленно стоим уже час, час десять, час семнадцать, час сорок пять, два часа…

Беларусь, которую я представлял себе как покорного сателлита России, как страну, где «картофельный батька» делает, что хочет, неожиданно предстала сложной и готовой к взрыву — если сложатся соответствующие условия. Я стал воображать, как здорово было бы, если бы белорусы вдруг завладели собственной страной и помогли украинцам. Я понимал сомнительность моих мечтаний, но остановиться не мог. Перепрыгивая от тревоги к сладким вымыслам и обратно, я хотел понять, что увижу и услышу в Украине и как увиденное и услышанное изменит меня.

Вероятно, я забыл бы эти тревожные часы и, тем более, не стал бы о них писать в очерке (какая здесь объективная информация? — никакой), если бы они не вернулись ко мне с неожиданной яркостью несколькими днями позже — в Бородянке, когда Люда рассказывала о своей «эвакуации» в Польшу через Беларусь. В этот момент, несмотря на эмоциональную напряжённость и льющийся на нас поток фактов, я успел сопоставить конкретную Людину историю с моими отвлечёнными мыслями в поезде. Ведь, как ни крути, представители всех четырёх народов участвовали в драматическом эпизоде из жизни Люды. Украинский поп организовал выезд через «зелёный коридор», русские солдаты (которых я, Боже упаси, не хочу оправдывать или обелять) довезли её в бронетранспортёре до автобуса, потом какие-то волонтёры, встретили в приграничном селе, кто-то перевёз через границу в Польшу, где её в течение месяцев опекали другие волонтёры. Я ничего не знаю об этих волонтёрах — ни о тех, ни о других, но вероятнее всего, что в белорусском селе это были белорусы, а в Польше — поляки. Украинцев в Беларуси точно не могло быть, да и для волонтёров из России, наверное, было ещё слишком рано, не успели бы они добраться. В общем, есть в этом что-то символическое.

Наконец, проторчав в пустом и тёмном месте почти три часа, поезд тронулся. Сначала медленно, потом — набрал скорость. Когда мимо нас пробежала освещённая платформа и вокзальчик с украинским флагом, я вздохнул спокойно и практически мгновенно заснул.

Проснулся я поздно. День был не солнечный, но светлый. Поезд весело катил, за окном чередовались лески и поля, мягкий ландшафт с пологими холмиками и неглубокими оврагами. Забытая за годы, но мгновенно опознанная сердцем скромная красота Украины. Акации, маки, серые вороны. Редкие дома у железнодорожного полотна. Сестра слегка посмеялась над моими ночными страхами, показала мне висящее в коридоре расписание остановок поезда (как я мог его не заметить?!), где чёрным по белому значились две технические остановки: один час и три часа. Мне ничего не оставалось, как тоже посмеяться над собой. Эх! — знал бы, не волновался бы.

После Ковеля пошли более населённые места. Поезд проехал через Бучу, мы напряжённо вглядывались в пейзаж, но заметили лишь пару свежих крыш и один пустырь, обнесённый высоким забором. А вот и Киев — почти без опоздания. Выйдя на перрон, мы увидели быстро идущего вдоль поезда человека. В руке у него — табличка с нашими именами. Это был он — наш Водитель.

(продолжение)