Я ясно вижу три возможные катастрофы. Первая — поражение армии, вторая — создание независимой Польши, третья — отмена кре­постного права. Возможны также любые сочетания этих трех ка­тастроф. Что делать? 

Неформальное объединение

Пьеса в четырех действиях

Анатолий Зелигер

Продолжение. Начало здесь

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

СЦЕНА ПЕРВАЯ

Все те же члены объединения «Былое». Та же комната.

Козин. Разрешите мне открыть второе заседание, посвящен­ное войне 1812 года. В тот раз мы сосредоточились на фигуре Барклая-де-Толли, и в связи с этим нам пришлось совершить экскурс во времена штурма Очакова. Сегодня, я думаю, надо обратиться непосредственно к «грозе двенадцатого года». Навер­ное, нужно хорошо представлять себе фигуру «хозяина», бескон­трольного диктатора, властителя России, императора Алексан­дра Первого. Кто хочет высказаться?

Оганесян. Я считаю, что бесконтрольный диктатор почти всегда сволочь — это его амплуа. Сволочь, как пишут в меню, «де натюрель». И иным он быть не может, так как ему надо дер­жаться за горшок власти и отталкивать всякого, кто кажется ему опасным. Поэтому сплошь и рядом лучшие люди оказывают­ся не у дел, а то и в Могилевской губернии.

Сократов. Давид Вазгенович известен своим пристрастием к резким выражениям, но по существу его мысль продуктивна. Сразу вспоминаешь судьбу Кутузова и Сперанского.

Рыжов. Привыкли на вождя валить. А кто за ним стоял?

Сократов. Известно кто — Бернард Шоу и Мерлин Монро.

Рыжов. Вот именно — нерусские, русофобские силы.

Сократов. Федя, ты гений, но тебе мешает необузданное воображение.

Зильбер. Разрешите сослаться на «Общественный дого­вор» Жан Жака Руссо, где говорится, что монархическое правле­ние хуже республиканского, так как при втором голос народа выдвигает на первые места людей просвещенных и достойных, тогда как в монархиях достигают успеха чаще всего плуты и ин­триган.

Сократов. Хорошо сказано. Поддал пару Евгений Самой­лович.

Сахарова. Тогда скажите мне, кто был Петр Первый. Раз­ве не известно, что он искал и выдвигал даровитых людей?

Сократов. Сахарова на посту. Аксиома Евгения Самойловича требует развития.

Зильбер. Руссо писал и об этом. Изредка может появиться и выдающийся бесконтрольный диктатор. Но мне кажется, что Александр Первый относился к типичным правителям — неспо­собным и вредным для страны.

Козин. Не пожелавшим провести ни одной прогрессивной реформы.

Оганесян. Но все время державшим реформы наготове, чтобы ухватиться за них, как за спасательный круг, если его возьмут за глотку.

Сократов. Сижу и испытываю внутреннее трепетание. При­ближаемся к этой старухе истине.

Зильбер. О чем мог думать этот диктатор в канун войны? Вот он один в комнате дворца в Вильно.

СЦЕНА ВТОРАЯ

Александр I. Вот-вот разразится война — война страш­ная, с непредсказуемыми последствиями. Мой долг быть вождем. Для всех в России я уверен в будущем, все знаю, все предвижу.Наивные, восторженные люди. Да ничего я не понимаю и совер­шенно ни в чем не уверен. Вождь! Я вождь! Да какой я вождь! И характер не тот. И способности не те. Не скрою, я честолюбив, мне хотелось бы быть великим полководцем или реформатором. Но не могу, не способен я. Бог не сделал меня таковым. Не из такого материала я скроен. Полководец! После Аустерлица я по­нял, какой я полководец. Реформатор? Нет у меня смелости и си­лы воли плыть против течения. Я такой же реформатор, какой полководец. Боже мой! Как я теперь хорошо понимаю историю! Многие поразительные изгибы и повороты истории объясняются тем, что возглавлял государство тот, кто не создан для этого, ко­го и близко нельзя подпускать к власти. И еще меньшая беда, если во главе просто средний человек вроде меня, а если крово­пийца, злодей, а если легковесный прожектер, упоенный властью, а если себялюбец, дорвавшийся до власти и ублажающий себя! Прав был Руссо, который сказал, что из всех способов управле­ния самый худший — это самовластье. Но прав он или не прав, но я самодержец, и я сделаю все, что могу, чтобы оставаться им до конца жизни. Потому что быть самодержцем трудно, опасно, но приятно. Нет, не то слово. Власть над другими — это наслажде­ние. И после обладания этой властью быть в подчинении, спра­шивать разрешения на все, не быть уверенным в завтрашнем дне — отвра­тительно, непереносимо. Да еще думать непрерывно, что зав­тра — ссылка, заключение, гибель. С вершины в грязь. Я был внизу, в грязи, одиннадцать лет назад. Тогда для отца я был не человек, а неодушевленный предмет, мелочь, ничтожное насеко­мое, которое в любой момент можно раздавить. И я пошел на страшный риск, чтобы выбраться из грязи и подняться на верши­ну. Я переступил через нельзя, через человеческое, через свою суть. Помню каждое слово разговора с Паленом в коридоре шепо­том в последний день перед этим. Он требовал моего согласия. Ему мало было намеков, полуслов. Он хотел, чтобы я ему прямо сказал, что я отцеубийца, мерзавец, падаль. И он добился свое­го. Проиграю войну, потеряю корону, и тот, кто придет к власти, проведет следствие, дотошное, объективное, и докажет, что Алек­сандр убил своего отца и потому не имеет никаких прав на прес­тол. (Большая пауза.). Но сейчас это в сторону. Когда На полеон нападет, война вызовет энтузиазм, и в его реке я укреплюсь. Сей­час все силы на главное. Спасение — это план. Всю волю, чтобы не сорвать план, не занестись. Без горячности, ваше величество император всероссийский. Теперь о руководителе армии. Решено: вначале я делаю ставку на Барклая-де-Толли. Он знающий, ре­шительный, превосходный организатор, и в то же время эта фи­гура словно создана Господом Богом для того, чтобы быть удоб­нейшим козлом отпущения. В отличие от многих его, как ботин­ки, в любой момент можно снять без труда и выкинуть на свалку. Этот воин — один в поле: ни родственников, ни друзей, ни свя­зей. Его сделал я, и за это он должен своим успехом возвели­чить меня, а в случае неудачи, поверженный и проклятый, уйти в небытие. Я не вижу сейчас никого более подходящего, чем Бар­клай-де-Толли. Кутузов? Кутузов… Этот старик, этот чертов ста­рик. Я знаю, что он меня презирает за отца, хотя мастерски это скрывает. Проклятый царедворец! Когда я думаю о нем, то сразу же вспоминаю тот вечер, ужин. Все были напряжены, испуганы; я не знал, что будет со мной через час, два, три. А этот, обрюз­гший, сидел близко к отцу, спокойный, с доброй, любезной улыб­кой. Он одной своей внешностью приводил отца в хорошее рас­положение духа. Он, черт его возьми, любил отца, что ли, или притворялся мастерски, не поймешь. Если любил в самом деле, так меня ненавидит, презирает в душе. Проклятая простодушная маска, сквозь которую ничего не разглядишь. Да, были страш­ные, отвратительные, непереносимые дни. Обстоятельства сложи­лись так, что один из двух должен был умереть: отец или я. А он, толстый, добродушный, стоял рядом и улыбался. Ему тогда было хорошо. Так иди сюда, милейший Михаил Илларионович, теперь я царь, и тебе около меня будет прелестно. Выбирай, что хочешь: военный министр, губернатор Петербурга, главнокоман­дующий? А, захотелось быть главнокомандующим? Пожалуйста, с превеликим удовольствием. (Долгое молчание). Ладно, хватит себя выворачивать наизнанку. Спокойствие и логичные рассуж­дения. Сейчас нет фигуры более подходящей, чем Барклай-де-Толли. Доверить армию Кутузову глупо. По рождению, по широ­чайшим родственным и дружеским связям, по известности и ува­жению, которым он пользуется,— это не слуга, а соперник. При неблагоприятных для меня условиях он неизбежно станет цен­тром оппозиции, претендующей на участие в управлении. Кутузо­ва отталкивать настойчиво и постоянно. Для всех это будет кап­риз переменчивого царя, вообразившего, что Кутузов виноват в Аустерлице. Пусть считают, что каприз. Это лучше, чем пони­мание прозаической истины. Багратион — человек мне далекий, как Грузия. Его нелепая семейная жизнь и такой же роман с моей сестрой. В случае неудачи он с честью умрет, спасибо ему, в случае удачи он и не подумает уступить мне славу победы. Ограниченный человек, которого нельзя допускать к вершинам власти. Беннигсен — может быть, и стоит иногда доверить пост человеку, не имеющему соответствующих способностей. Но сей­час не тот случай, да и гадковато — убийца отца. Барклай-де— Толли — это то, что нужно. Холодный, необщительный немец из Лифляндии. У него не будет популярности в армии, даже в слу­чае успеха. Никто не будет ему сочувствовать, если придется от­казаться от его услуг. Это преданный мне, уравновешенный, ак­куратный исполнитель моей воли. Он не полезет на рожон из-за так называемой любви к России. Однако и здесь следует пред­принять необходимые меры предосторожности. Власть меняет че­ловека. Поста главнокомандующего он не получит; достаточно ему, что он военный министр, так что последнее слово в армии останется за ним.

СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Неформальное объединение.

Эммер. Нет, друзья, не принимаю я такого Александра Пер­вого. Душу вы его потеряли, душу христианскую.

Сократов. Может быть, мое дилетантское сознание здесь пасует, но я считаю, религия в его жизни была или маска, или болезнь.

Рыжов. Он был вождем России, и, унижая его, вы унижаете Россию.

Сократов. Я возражаю в том смысле, что мне наплевать на то, что он был вождем. А трепотня об унижении — это трюк, что­бы руки связать.

Козин (горестно). Только подумайте. Вот-вот на Россию ринется страшный враг, который жаждет раздробить ее, превра­тить во второразрядное государство, своего подручного, а стра­ну возглавляет середнячок, заурядность. Кутузов, лучший полко­водец, не используется. Глупо и стыдно!

Сократов. Обычные парадоксы истории.

Зильбер. Почему-то они повторяются. И народы, выбираю­щие себе руководителей, как Адам Еву, расплачиваются за эти парадоксы своей кровью.

Оганесян. На Сталина намекаете?

Зильбер. Хотя бы.

Эммер. Евгений Самойлович, ни к чему уходить в сторону с главной дороги.

Сократов. Все дороги ведут к Сталину. Как в детском анекдоте. Учительница спрашивает Андрюшу: «О чем ты думал, когда я рассказывала о треугольнике?» — «О Ниночке».— «А когда я рассказывала о гипотенузе?» — «О Ниночке». — «А когда я рассказывала об углах?» — «Тоже о Ниночке. Я всегда думаю о Ниночке».

Сахарова. Да хватит вам, Иван Иванович, детские сказки рассказывать.

Сократов. Дети любят сказки. А мы их разочаровываем, снимаем иллюзии. Стоит ли? А сколько взрослых до сих пор лю­бят сказку о мудром Сталине, который построил, привел, совер­шил. Стоит ли развеивать этот притягательный мираж?

Зильбер. Конечно, стоит. Как могут люди, запутавшиеся во лжи, построить лучшее будущее.

Рыжов. Стройте, что хотите, только Сталина не трогайте. Он Россию спас и привел нас к победе.

Козин. К победе мы пришли несмотря на Сталина.

Рыжов. Ложь!

Зильбер. Этот недоучившийся семинарист, понимавший в военном деле, как свинья в апельсинах, объявил себя самым ве­ликим полководцем всех времен и народов. Подлец! Ненавижу гада!

Сахарова. Самойлович! Ну и раскипятился! Сейчас взор­вется.

Рыжов. Людмила Сергеевна! Не мешайте Зильберу лаять на слона.

Оганесян. Может, и слон, да только вонючий и с когтями.

Сократов. Подвожу своеобразный итог. Налицо два край­них мнения и промежуточное, представленное Михаилом Алек­сандровичем. Запас варьирования гипотезами на этом исчерпан.

Эммер. Я бы Сталину посвятил отдельное заседание.

Рыжов. Можно, только зачем такого человека в землю превращать. Он нас в бой вел.

Зильбер. На картинках, нарисованных по его приказу.

Оганесян. Сосо-Джугашвили-Коба-Сталин-выродок!

Сократов. Произношу агитслово. Считаю, что мы дошли до точки. Ну и баста! Хватит.

Рыжов. Пусть Оганесян возьмет свои слова обратно.

Оганесян. В трамвае, при встрече.

Козин. Предлагаю вернуться к теме заседания.

Рыжов. Иосиф Виссарионович горячо любил русский народ и делал все, чтобы его возвеличить.

Сократов. Остряк ты, Рыжов. Тебе бы в клоуны. Русский народ был для него мазутом, который он сжигал, когда и сколь­ко хотел.

Козин. Иван Иванович, не начинайте дискуссию.

Сахарова. Мне вот противно лягать мертвого льва.

Сократов. Противно! Ха! Это, Сахарова, трюк, уход от проб­лемы.

Оганесян. Сталин — лгун и кровавый палач. Нерон, но бо­лее ловкий.

Эммер. Ушел он от Бога к дьяволу, и место его в геенне ог­ненной.

Рыжов. Вы, маленькая кучка, задыхаетесь от злобы, не знаете, как сожрать его прах!

Козин. Всё. Теперь переключаемся. Итак, император Алек­сандр Первый ждет начала войны, а Кутузов в это время нахо­дится в своей деревне Горошки, где он остановился по пути в Пе­тербург. Ну а затем происходит неизбежное: Наполеон начинает войну.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Помещичий дом в деревне Горошки. Кутузов один в своем кабинете.

Кутузов. Наполеон может начать каждый день, а я не у дел. Выиграл войну с Турцией и опять отодвинут в сторону, как ненужная вещь! Так будет до конца жизни. Опасается он меня и не любит. Я никогда не забуду ужин в Михайловском замке. Его отец, разламываемый, раздираемый своим величием. И он, Сашик, одеревенелый, весь искусственный со всеми своими кишка­ми, замерзшими от страха. Он иногда поворачивал ко мне свое глупое лицо, которое он всеми своими задерганными чувствами пытался удержать в спокойном состоянии, и я читал в его бес­цветных глазах вопрос и заискивание, заискивание и вопрос: «Знаете или не знаете, а если знаете, скажете или не скажете?» Я знал. Да как я мог не знать. Тогда, как и сейчас, я знал и по­нимал все. Однако я сидел спокойный, благодушный, улыбчивый, как всегда приятный для царя. Одного моего слова было доста­точно, чтобы Сашик, давший согласие на убийство своего отца, превратился в ничто. Скрытое стало бы явным. Я не сказал Павлу не из любви к Сашику. Да и что такое был этот Сашик — икс, неизвестная величина. И не потому, что я был против поли­тики его отца. Я не хотел спасать тирана, мучителя Суворова, который и меня бы растоптал в любой момент, нисколько не колеблясь. Ту же политику, но проводимую нормальным челове­ком,— вот что я хотел. Кто знал, что идиота сменит фитюлька, ничтожество — не просто ничтожество, а наглое, полностью поверившее своей нижней частью, что оно умнее всех. Нет, никогда не простит он мне этот вечер. Но все равно в Петербург, быстрее в Петербург. Друг мой, Михаил Илларионович, зачем торо­пишься в Петербург? Скажи откровенно, как на исповеди. Вы­полнять свои новые обязанности? К семье? Да не даст тебе Алексашик армию. Потому что ты из старых екатерининских, раз; потому что ему нужно винить кого-то за Аустерлиц, два; по известной тебе причине, три. Он не доверил тебе армию ни в 1806, ни в 1807 годах. Выиграть войну у Турции он дал тебе только из-за случайности — неожиданной смерти Каменского. Ну а если? Кто может предсказать все обстоятельства, когда сталкиваются две такие силы — Россия и Наполеон? Если Рос­сия захочет меня, то Сашик назначит. Сашик всегда делает то, что все хотят. Он тогда послушный, этот Сашик. В Петербург, скорей в Петербург.

СЦЕНА ПЯТАЯ

Александр Первый один в скромно обставленной комнате.

Александр I. Все идет по плану. Французы наступают, мы отступаем. Каким логичным и обоснованным казался этот план, когда Барклай-де-Толли его разрабатывал. А сейчас… Прокля­тый Бонапарте. Корсиканский шакал. Взял за глотку и душит. Бедный Александр. Тяжело тебе, брат, приходится. Что делать? Отступать и отступать? Поддержат ли? Не будет ли удара в спи­ну? Чего ждать от Бонапарте? Какой удар он нанесет? Я ясно вижу три возможные катастрофы. Первая — поражение армии, вторая — создание независимой Польши, третья — отмена кре­постного права. Возможны также любые сочетания этих трех ка­тастроф. Что делать? Что делать? (Долгое молчание). А ничего не делать. Никаких решительных действий. Я не великий стратег. В неожиданных круговоротах я утону. Не мне хитроумными ком­бинациями и могучим напором изменять ход событий. Достой­ное, деятельное поведение. Всё. Деятельность и терпение, терпе­ние. Только в седле терпения я смогу доскакать. А на каждый его выпад давать выжидательный ответ. Или я ничего не пони­маю, или предаваться отчаянию преждевременно. Дворянство за меня. Любой, кто сейчас выступит против меня, неизбежно ока­жется в положении предателя. Можно надеяться, что Барклай, отступая, не даст себя разбить. Если Бонапарте попытается взбунтовать крестьян и солдат свободой, то его ждет немедлен­ное разочарование. Последует мой встречный манифест. В обыч­ных условиях меня бы придушили за него, но фортель Бонапарте развяжет мне руки. Независимая Польша? Так ли это опасно? Поляки и без этого воюют за него. Терпение и еще раз терпение. Терпение и выдержка. Рано или поздно Бонапарте начнет пя­титься. Меня ему не проглотить. Я слишком большой для его глотки.

СЦЕНА ШЕСТАЯ

Наполеон и Коленкур в комнате административного здания.

Наполеон. Приведет ли к успеху упразднение русского феодализма? Получу ли я в результате этого надежного союзни­ка? Могу ли я рассчитывать на то, что благодарная Россия пош­лет своих солдат умирать в Индию, чтобы нанести Англии смер­тельный удар в спину? В Испании ликвидация привилегий аристо­кратов мне ничего не дала. Испанцы вынуждены были кормить моих солдат и терпеть бесчисленные притеснения и унижения. Они не обратили внимания на подаренные им законы, за которые сама Франция так дорого заплатила. Я их понимаю. Хорошие законы должны дать хорошую жизнь. А что хорошего в том, чтобы кормить чужую страну и умирать за чужие интересы. Мне ясно, что получить пользу от завоеванной страны можно только с помощью покорного традиционного правительства, которому известны все нити управления. Мне нужна покорная русская аристократия во главе с покорным царем. Я пришел сюда не для того, чтобы облагодетельствовать русских земледельцев, а для того, чтобы их использовать. Мне не нужен памятник в России. Мне нужна покорность, а там пусть поколения русских пугают детей моим именем. Свобода для русских крестьян — глупость; она озлобит дворян и Александра и не принесет мне никакой пользы. Благотворительность — занятие не для меня. Русские крестьяне не поверят моей болтовне о свободе. Они не глупее испанцев.

Коленкур. Конечно. Кто любит разбойника, который кри­чит: «Свобода!», а сам грабит твой дом и насилует твою жену.

Наполеон. Тогда оставим эту идею и не будем к ней боль­ше возвращаться.

СЦЕНА СЕДЬМАЯ

Александр Первый в комнате типа той, что и в пятой сцене.

Александр I. Шишков и сестра Екатерина с неотразимой логикой убеждают меня оставить армию. Их побуждения ясны. Конечно, находиться в армии в то время, когда ее ждет отступ­ление, а возможно, и поражение, гибельно для авторитета мо­нарха. Конечно, в таком непредсказуемом положении разумно всю ответственность переложить на плечи другого с тем, чтобы в случае неудачи сохранить незапятнанным свой авторитет. Прав­да, в случае успеха я окажусь в стороне. Но не следует гнаться за журавлем в небе. Решено. Я покидаю армию и делаю .ставку на Барклая-де-Толли. Начальником штаба будет у него Ермолов. Он нужен, чтобы уравновесить немецкую гирю Барклая и не дать ему загордиться в случае успеха. В армии останутся брат Кон­стантин и Беннигсен.

Входит Аркачеев.

Дорогой мой друг, положение сложное и запутанное. Пробле­мы обступили меня со всех сторон и временами мне кажется, что я тону в них. Возьмите деление войск на две армии. Меня уверя­ли, что это необходимо, так как неизвестно, куда направится Наполеон. Но сейчас мне ясно, что куда бы он ни направился, противостоящая ему слабая армия не может его задержать и рискует быть быстро уничтоженной. Зачем же мы это сделали? Не лучше ли было собрать все силы в один кулак? Далее мне го­ворили, что армия Багратиона ударит в тыл Наполеона и это по­может нам разбить его под Дриссой. Однако это оказалось невы­полнимым, потому что силы Наполеона оказались в три раза большими, чем предполагали. Теперь остается одно — неуклонно выполнять план, то— есть, отступать. Об этом легко рассуждать, но как трудно взять на себя ответственность за его выполнение.

Аркачеев. План, имеющий множество отрицательных сто­рон, но единственный, имеющий шансы на успех.

Александр I. План, опасный для меня лично, для динас­тии и для дворянства. Если я объявлю себя сторонником этого плана, то ненависть дворянства и всего народа сгустится вокруг меня и испепелит меня. Кто согласится отдать врагу на разоре­ние бесчисленное множество городов и деревень, надеясь, что где-то когда-нибудь в глубине России враг будет остановлен и может быть разбит? Кому нужен император, который такой це­ной покупает победу?

Аркачеев. Ваше величество, вы ни в коем случае не дол­жны соединять свое имя с этим планом. Брожение уже началось. Послушайте, государь, что мне пишет Багратион: «…никого не уверить ни в армии, ни в России, чтобы мы не были проданы… 1-я армия тотчас должна идти и наступать к Вильне непремен­но… Я вас прошу непременно наступать, а то худо будет и от неприятеля, а может быть, и дома. Наступайте, ради Бога. Вой­ско ободрится. Хорошо ретироваться 100—150 верст, но, видно, есть злодей государю и России, что гибель нам предлагает».

Александр I. Получив армию, Багратион стал дерзок необыкновенно. Злодей России — это, конечно, Барклай-де— Толли. За этими словами чувствуется страстное желание убрать соперника и стать главнокомандующим. Но, с другой стороны, предлагается наступательная стратегия, противоположная нашей. И по мере отступления количество офицеров, поддер­живающих эту стратегию, будет расти. Барклая ждут тяжелые дни. «Худо будет и дома». С этим я согласен. Отступление в глубь России для меня опасно.

Аркачеев. Государь, я всегда буду рядом с вами и буду счастлив умереть за вас. Но, несмотря на все опасности, отсту­пать надо. Я согласен, государь, что отступление временно уменьшит ваш авторитет и вызовет брожение и в армии, и среди гражданского населения. Но наступать, как предлагает Багра­тион,— значит идти на поражение, а затем и на унизительный мир. Я боюсь, что такой мир будет для вас, государь, более опас­ным, чем отступление. Пусть армия отступает, но для всех — против вашего желания. У нас есть человек, который сможет ор­ганизовать отступление. Пусть ненависть народа и армии на­правляется на него. Пусть он продает Россию, пусть он будет злодеем, готовящим ее гибель. Когда же он выполнит то, что вам нужно, вы сможете его убрать, и за это вам все будут благо­дарны.

Александр I. Нет, что вы, мой друг, вероломство мне чуж­до. Давайте позовем его.

Аркачеев выходит.

Теперь разговор с Барклаем-де-Толли. Он должен отступать, иного выхода нет. Но с этим отступлением я должен себя связать минимально, почти не связывать. Отступление проводит Барклай как командующий Первой армией и военный министр, но то ли без моего ведома, то ли против моего желания.

Входит Барклай-де-Толли.

Михаил Богданович, я принял решение покинуть армию. Необ­ходимость организовать резервы, ополчение, а также ободрить народ побуждает меня направиться через Смоленск в Москву. Теперь на ваши плечи ложится огромная ответственность. Пусть Бог, верность престолу и любовь к отечеству помогут вам. Ваши намерения остаются без изменений?

Барклай-де-Толли. Да, ваше величество. Жизнь под­тверждает необходимость завлечь врага в глубь отечества. Не­приятель, наступающий на нас, имеет более чем трехкратное превосходство в силах. На помощь Второй армии надеяться не приходится. Преследуемая противником, обладающим двухкрат­ным или трехкратным превосходством, она отступает. В этих условиях согласиться на сражение — значит облагодетельство­вать неприятеля.

Александр I. Резервы, резервы — вот что меня гнетет.

Барклай-де-Толли. Ваше величество, альтернатива от­сутствует. Отступление будет продолжаться и не прекратится по крайней мере до соединения со Второй армией.

Александр I. Михаил Богданович, вы военный министр и, как говорится, вам и карты в руки. Информируйте меня обо всем самым подробным образом. Я буду получать также сведения от брата и Леонтия Леонтиевича. С нами Бог.

Окончание здесь