Александр Бабушкин

Стихи разных лет

Умер Бог.
Проснулся разум,
разметал всё по углам.
И обрушилось всё разом –
дым и пепел,
грязь и хлам,
одиночество до визга,
до припадка тошноты.
Утонченного б цинизма
да стакана бормоты.
Нету меры –
нет и веры.
Веры нет –
и в мерах сдвиг.
Разум вычислил химеры
и от ужаса погиб.

* * *
Вúденье мира,
видéние – мука,
скука
без стука вошедшего звука,
хитрая штука
и злая игра –
произведенье сведенья с ума.
Тянет ли, вытянет слабая воля?
Перенесет через грозное море?
Но встрепенется,
оставит без сна
злое искусство сведенья с ума.
Взбесится спесь
от бесславной работы:
«Кто ты, меня изводящий?
За что ты?»
Теплая клетка,
но – клетка,
тюрьма,
жуткое место
сведенья с ума.
Не оставляй
с этой проклятой долей.
Не изводи
невозможною волей.
Где она, воля?
Звезда да сума –
крест непосильный
всю жизнь без ума.
Всю свою жизнь
у себя на закланье,
ночью ли, днем ли –
сплошное терзанье.
Всеизводящая пропасть
без дна –
крестная доля
сошедших с ума.

* * *
Будет много разных слов.
Будут проводы и встречи.
Будут и костры, и свечи.
Будет много разных снов.
Будет вечная любовь.
Будет пыль и будет память.
Будет искренняя зависть.
Будет пролитая кровь.
Будет всё, как сотни раз,
как сейчас на этом свете.
Будут внуков нянчить дети.
Будет всё.
Не будет нас.

* * *
Я жду дождя,
чтоб день, почистив зубы,
промыв глаза
из водосточных труб,
вытягивал пустых подъездов губы
и был спокоен и немного груб.
Я жду тоски,
когда приходит честность,
и всё насквозь,
и всё наоборот,
и вся земная наша неизбежность
тревожит и покоя не дает.
Я жду вестей иных,
совсем нездешних,
иной судьбы,
чтоб с этой обручить,
нащупать дверь
и в темноте кромешной
в не этот мир решиться и ступить.
В тот странный мир,
чьи тайные приметы
разбросаны по жизни,
как стекло.
К зеленым берегам
бездонной Леты,
где будущее прошлое мое.

***
Пред вечною загадкой
Земного бытия
Поэзия припадков,
История огня,
Романы диких судеб,
Поклепы отставных,
Не счесть творений судей
И мертвых и живых.
Безумная культура
Крылатого коня.
Виват, литература,
Сожравшая меня!

* * *
Принадлежащее
совсем как подлежащее,
как тело
бездыханное,
лежащее
у русла пересохшего ручья.
Душа нематериальна,
как сказуемое.
Как личность,
уголовно наказуемая.
Она бездомная.
Она
ничья.

* * *
Мы с тобой,
как спичка с коробком,
в тесном соприкосновенье
вспыхнем,
и сгорим огнем,
и сокроем наше преступленье.

* * *
Случилась жизнь,
и в ней
случились мы.
Случились.
Как там все мы получились?
А получились только наши сны –
сны осени и голубой весны, –
они по нашей жизни прокатились
и укатили
в невидаль ли,
даль,
и на витке нездешнего блаженства
они земной мешают календарь,
даря нам неземное совершенство.
Как вышло так,
что жизнь влюбилась в сон
и в полусне несет нас и качает,
несет
наш полудом,
полувагон,
и полоумный этот перезвон
давно нам ничего не обещает?
Всё, как во сне положено,
всё вдруг,
вдруг всё нахлынет,
и летит,
и рвется.
Но, завершив,
не нами данный круг,
всё так же вдруг
внезапно оборвется.
Ну, вот и всё,
вот так случилась жизнь.
А мы не долетели –
доплелись
до старенькой скамейки у оградки
и до вершин, увы, не добрались –
к вершинам можно только
без оглядки.

* * *
Я б матом,
я бы в каждый атом
залез
и всё в себе разрушил,
когда в любви своей
проклятой ползу рептилией
по суше.
Какой лететь!
Куда там звонко!
Всё разлетелось
до окраин.
И вырастают перепонки,
и весь я ими обрастаем.

* * *
Осень жизни весной,
опостылевшей зрелостью.
Осень жизни зимой,
душным летом и осенью.
Ты навалишься жалостью,
ты задавишь усталостью
и наметишь пунктирами
стылые проседи.
Осень жизни,
пора урожая познания,
вызревания
горького колоса истины,
ты, как воспоминанье
далеких скитаний,
память треплешь лучом
безвозвратного, чистого.
Осень – мудрость,
и мудрость такая осенняя,
и пронзенная сущность
сознаньем конечности.
Это в нас похороненное
вдохновение,
поделенное
на монолог бесконечности.
Осень жизни – не время –
пора подытоживать,
круг за кругом нам шлет
обреченные вёсточки.
Осень – это какая-то в нас
настороженность
и заброшенность
самой заброшенной звездочки.
Осень с жизни снимает
увядшую кожицу
и дождями старательно
скоблит и чистит.
Осень – это какая-то
долгая прожитость
с нас торопится сбросить
засохшие листья.

* * *
Ты станешь
символом и тайной,
ты станешь памятью,
случайно
меня разбудит зов
к тебе,
а ты
в далеком далеке,
где от меня
лишь символ, тайна,
в чулане памяти
случайно
тебя разбудит зов
ко мне,
а я
в далеком далеке.

***
А дальше, как и раньше – пустота.
Измученную насморком природу
Покинула былая красота
И, ветками шурша, упала в воду.
Все краски, всю живую акварель,
Все с грязью размешал паршивый ветер.
И моросил сентябрьский апрель.
Большая осень на весеннем свете.
Зима сдаваясь плакала навзрыд,
Как сахар грустно таяла в стакане.
Пристыжена, поставлена на вид.
И без надежд и без гроша в кармане.
Так без надежд с душой на сквозняке
Ловил как воздух в сером небе просинь.
Весна осточертевшая уже,
Давила грустью, как дождями осень.

* * *
В исканьях псевдоатеизма
какой еще грядет кумир?
Нам
в нашем новом пессимизме
совсем иной открылся мир.
Совсем иной,
иные дали,
и даль
пугающе темна, –
как по частям мы открывали
в самих себе
самих себя.

* * *
Поиск смысла.
Поиск мысли.
Вот и свыкся,
и – привычка.
Мозги вытекли,
как вышли, –
сигарета,
стопка,
спичка.
Изнутри себя
не вижу.
За предел себя –
нет силы.
Что-то страшное
предвижу,
чем-то мозг
уже пронзило.
И осталось
вспоминаньем
в миг волшебный
озаренья,
там,
за гранью пониманья,
там,
где таинство вершенья.
Что-то было.
Всплеск интриги?
И загадка
держит цепко.
Книги, книги,
книги, книги,
где же связка,
где же сцепка?
Это всё
за гранью слова.
Это
мания страданья,
персональные оковы
для охотника
за тайной.
Как формальное
логично,
всё логичное –
формально.
Это всё
сугубо лично –
то есть
просто ненормально.
Поиск смысла.
Поиск мысли.
Вот проклятая привычка.
Мозги вытекли,
как вышли, –
сигарета,
стопка,
спичка.

* * *
Еще одна осень
слезами зальет и стихами.
Ах, что это с нами?
Мы знаем…
Но что это с нами?
Еще одна осень,
блаженное время для грусти,
сезонно потреплет
и также сезонно отпустит.
Ах, милое время.
Ах, самое страшное время.
Когда еще так вопрошаю:
«И с кем я?
И где я?»
Ах, грустное время.
И так с этой грустью уютно,
и чудится тайна,
и что-то предчувствуем смутно.
А мы
как деревья,
с нас листья
осыпятся к сроку.
И истинно это,
но что в этой истине проку?
И все здесь поэты,
и плачем навзрыд
без умолку.
И истинно это,
но что в этой истине толку?

* * *
В уходящего поезда
прыгнуть вагон.
Сердце лопнет от ужаса:
вдруг опоздал?
Накрываемый мраком,
покинут перрон.
Задремавшей судьбы
полусгнивший вокзал
проплывает за окнами.
Бегство в куда?
Где другая среда,
облака и пространство?
Сказкой приторной детства:
большая вода,
зов больших кораблей,
ожиданий и странствий.
По земле исходил –
исходил по себе,
исходил,
ожидая большого исхода, –
на всю жизнь в услуженье
к прекрасной судьбе.
Только что она есть?
Только где ее всходы?
Нет уж тех поездов,
унесли,
унеслись.
В сказке с именем «жизнь»
подзабылось начало,
тот перрон,
от которого
метилось ввысь,
в тех вагонах,
в которых
в пути укачало.

* * *
То ли ждать не могу,
то ли брать не могу,
вдруг то рвать,
то разглаживать хочется.
Черный столб одинокий
на грязном снегу,
и к нему
пригвоздит одиночество.
Отчего не поешь,
песне слов не даешь?
Из страдальцев
решил ли уволиться?
То с тоски западешь,
а проснешься — орешь.
Помолись.
И охота,
да колется.
Не один ты такой.
Миллионный изгой
за душою своею корячится.
А поди ж ты открой,
что за тайной такой
невозможное
новое прячется.
Толку в тайне твоей —
ни насыпь,
ни налей,
век таскаться,
как с торбою писаной.
Это тени страстей,
нет печальней гостей,
чем души,
раньше времени списанной.
Это лики суда.
Только суд — ерунда,
недешевая даже комедия.
От себя?
Но куда?
Прекратится когда
это всё,
и скорее уедем мы?
А уедем пожить,
не шуметь,
не бузить –
что осталось
расчетливо взвешивать.
А уедем
тревоги свои хоронить
и дешевые сопли
развешивать.

* * *
Учитесь слушать музыку мучения.
Всмотритесь в это странное растение,
на руки-стебли,
нервы,
на глаза.
Страдание – поэт, учитель пения;
мелодией сожмется неврастения,
и с рифмою напросится слеза.
Не брезгуйте случайным поучением –
полезно всё для саморазрушения,
ведь так зовутся опыты тоски?
Не верьте в то, что всё это загадочно:
всё в декаденсе плоско и упадочно,
бальзам на пальцы –
и тереть виски…
Вытягивайте губы перед зеркалом.
Ну что же так гримасой исковеркало
прекрасное, чуть бледное лицо?
Не бойтесь, опыт быстро набирается,
косметика с годами подбирается,
легко,
как надевается кольцо.
Гоните новоявленного голубя
от пропасти подальше и от проруби,
от духоты и тьмы библиотек.
В толпу,
где веселится всё и кружит сон,
и ни себе и никому не нужен он,
мой маленький,
мой бедный человек.

* * *
Надо брать себя в руки,
за книги, к науке.
Только мысли, увы, в облаках.
Надо страшной работой
спасаться от муки,
да у муки сильнее замах.
Надо что-то не так,
как-то правильно делать.
Только как,
подскажи мне, мудрец,
когда крутит, ломает,
насилует тело
сотрясением наших сердец?

* * *
Я плакал школьником навзрыд
и шел в размытое пространство.
Не от обид душа болит,
от своего же окаянства.
О, инфантильнейший собрат,
не ты ль рыдал в стакане водки,
не ты ль душе подсыпал яд
и надорвал от споров глотку?
И тают призраки-дворцы,
творцы расходятся в пивные.
И мы, забыв, что мы – отцы,
идем в миры совсем иные,
где льют на мозги чай,
и дым
пропитан запахом свободы.
Там мы,
моральные уроды,
с проклятым творчеством своим.

* * *
…А жизнь идет
за часом час.
Теряет — раз,
находит — раз,
теряет нас,
находит вас,
и всё равняется в балансе.
А жизнь идет,
за часом час.
И с нами
так же, как без нас,
и с вами
так же, как без вас.
Кружится
в бесконечном танце…

* * *
Поговори со мной о том,
что вот мой дом,
а я бездомен,
что колокольный звон кругом,
а я не слышу колоколен,
не слышу звона.
В тишине,
сбиваясь, комкаются фразы:
кто мы такие?
как мы?
где?..
с ума сошедшие все сразу.
Поговори со мной о том,
что ни при чем я в жизни этой,
что бьется свет в меня лучом,
да только больно мне от света.
И мигом мучается год,
и вдруг безумием закружит:
так был ли нужен твой приход,
когда ты сам себе не нужен?
Поговори.
Притушим свет,
от стольких бед
задернем шторы.
А духота –
на столько лет.
И в жизни собственной –
как воры.
И так пронзителен обман…
И в отрезвлении
так горько.
На столько жизней лег туман.
А что за ним?
Представишь только…
Поговори со мной, поэт,
в моей душе
рожденный кем-то.
Быть может,
ты и есть тот свет,
с которым можно быть
не чем-то,
а всею мерой естества,
всего,
до крохотного вздоха,
когда в тебе же,
как листва,
взойдет
и опадет эпоха.

* * *
Не жизнь присутствует во мне,
а я присутствую при жизни.
И мысли…
И такие мысли
являются по временам,
приходят,
и сидят у ног,
и, преданные как собаки,
всё ждут чего-то от меня,
каких-то неземных ответов
на тот вопрос,
который мной
себе же задал
Бог?
Природа?
Бог весть, кто задал,
на беду.
И вот все ждет,
когда умру,
чтоб снова
этим же вопросом
себя безумно изводить.
И до пришествия второго
плодить, плодить,
плодить, плодить
несчастий радости и смехи.
Я засыпаю,
и на веки
садится ангел той любви,
которая свела с ума
такие сонмища поэтов,
что гнались
за летучим светом
кошмарных
дивных миражей.
И кто ответы находил,
ответ немедля приводил
во исполненье
в исполненье…
Так, чтоб поверили, зачем
так горько плакали во сне,
об мостовую Саша Гликберг
стучался шалой головой,
и ехали домой цыгане,
и Гоголь хохотал в ночи
безумным,
страшным,
жутким Вием,
и шла немытая Россия
из «Бани» пиво пить к ларьку.
Приятель,
дай-ка огоньку.
Не эти ли во сне Саврасов
земные хляби разглядел?
В них тонет смысл
всех здравых смыслов.
С ума сошедший, пьет Паскаль
свои смертельные сарказмы,
а вечный мальчик Гегель
спит
и видит сон про вечный синтез.
В канализации глубин,
в болотах Стикса и Харона,
в высоких черных сапогах
бредет понуро бог любви
за словом Третьего Завета.
Но к нам
он больше не придет:
и так весьма всё хорошо.
Он нас накажет вечной жизнью
сменяющих себя родов,
как то предвидел Соловьев.
И бесконечная Земля
одна останется на свете.
И по орбитам будут дети
играть в пятнашки
в быстрых люльках.
На темной стороне Луны
устроят кладбище придуркам.
Я буду сторожем при нем.
Бессменным,
потому что умер
и занял место самым первым.
Еще первей,
чем понял Ницше,
что Достоевский был правей,
левее Ленин.
Клара Цеткин
нам будет доставать табак,
Платонов будет из земли
ругаться матом «Чевенгура»,
и, смердный запах разнося,
нас будет навещать Зосима,
а мы с Алешей будем пить
тысячелетнюю пол-литру.