Война застала Миру в Литве. Ранним утром 22 июня дети спокойно гуляли в лесу и собирали грибы, кто с родителями, а кто без. И как-то не сразу поняли, что это не гром и не гроза, а бомбят с воздуха. Литву, как известно, начали бомбить еще до того, как по советскому радио объявили о начале войны.
Мира
Инна Гумина
Был 1928 год. Мира родилась на полтора месяца позднее меня. Наши мамы вместе работали, и моя мама кормила ее своим грудным молоком. У мамы, как она рассказывала, молока хватало на двоих. Так что получается, что мы были молочные сестры.
Потом мы подросли, но связь семейств осталась. Наша семья, по тем временам, материально была довольно благополучной — папа работал в проектном институте и преподавал в МЭИ. Мира же жила вдвоем с мамой, чу́дной, добрейшей тётей Катей (так я ее называла). Участие отца в воспитании ребенка сводилось, насколько я помню, к нечастым появлениям в день рождения и праздники с довольно дорогими подарками. Запомнился шикарный набор для рисования — альбом, краски, кисточки. И (много позднее) настоящий! двухколесный! велосипед. Мира очень гордилась своим папой и его подарками.
Тётя Катя как-то умела на свою грошовую зарплату воспитательницы в детском саду единственную свою дочку обеспечивать всем необходимым. Мира была одета всегда заметно лучше меня. Это я и тогда видела, а сейчас особенно — по старым черно-белым фотографиям. Если Мира вырастала из очередной пары обуви (или обувь приходила в негодность), у тёти Кати, очень по-хозяйски, всегда оказывалась в запасе новая пара туфель — на вырост.
Мира жила у метро Площадь Маяковского, я — у Курского вокзала. Чтобы преодолеть это расстояние, надо было, кроме пересадки в метро, дважды пересечь Садовое Кольцо. Подземные переходы были построены много после войны. А до войны, с очень раннего возраста (по-моему, лет с восьми) тётя Катя отпускала дочку одну к нам, на Лялин переулок. Мои родители начали отпускать меня одну ездить по Москве только, наверно, лет с одиннадцати. Иногда Мира оставалась у нас на несколько дней.
В нашей семье Миру любили, она была серьезная, не по возрасту ответственная, усидчивая. Мне часто ставили ее в пример. Как сейчас, слышу мамин голос:
— Вот смотри, Мира…
За этим следовало перечисление Мириных достоинств, которых у меня, очевидно, не было. Сегодня мне не кажется такой метод воспитания особенно удачным. Мы не рассорились тогда, в детстве, наверное, потому, что обе были довольно мирными детьми.
Тётя Катя была родом откуда-то из Литвы. Там, в небольшом еврейском местечке, у нее было, как Мира тогда говорила, полно родни. И Миру несколько раз отправляли туда на лето. Сначала тетя Катя ее туда отвозила, а к 1 сентября привозил кто-нибудь, кто ехал в Москву. А потом просто покупала билет, сажала ее в поезд, просила соседей и проводника за ней приглядывать, а там, в Литве, ее встречали и «зацеловывали» многочисленные родственники. К осени она возвращалась, румяная и поздоровевшая.
Сейчас во многих авиакомпаниях есть специальная служба, которая (за деньги и, конечно, под расписку!) берет на себя ответственность за такого ребенка. Моя 11-летняя внучка уже трижды летала так из Канады в Израиль. Там посадили — здесь встретили. И даже была несколько обеспокоена тем, чтобы ее встретили вовремя. Потому что строгая тётя ей объяснила, что если не встретят, то тем же самолетом отправят обратно. В 40-х годах прошлого века такой службы не было (во всяком случае, на железных дорогах). Так что, по тем временам, это была история довольно рискованная. Но Мира была действительно очень хорошая девочка, разумная и самостоятельная. И тётя Катя как-то решалась на такое.
А потом был 41-й год.
Война застала Миру в Литве.
Ранним утром 22 июня дети спокойно гуляли в лесу и собирали грибы, кто с родителями, а кто без. И как-то не сразу поняли, что это не гром и не гроза, а бомбят с воздуха. Литву, как известно, начали бомбить еще до того, как по советскому радио объявили о начале войны.
Среди переживших Первую мировую войну были такие, кто считал немцев культурной нацией, и никаких особенно ужасных неприятностей от них не ждали. В Прибалтике даже евреи не были четко уверены, что надо бежать непонятно куда. Здесь дом, семья, хозяйство, родственники. Были и такие, кто откровенно считал возможный приход немцев предпочтительнее советской оккупации. Приход русских, всего два года назад, сопровождался арестами, разрушениями и большой кровью. Так что еще неизвестно — что хуже. А пока была жуткая паника и неразбериха, — кто запасал продукты, кто прятал драгоценности, кто искал пропавших неизвестно куда детей, не полностью понимавших, что такое война.
На фоне всего этого 12-летняя девочка приняла совершенно самостоятельное решение — любым способом добираться до Москвы. К маме. Родные уговаривали, не пускали.
— Да ты что? Куда? Одна?! Мы здесь все вместе, что будет, то будет. Что с нами со всеми, то и с тобой. Куда ты поедешь?
— Нет, — твердо сказала Мира и ушла.
Пешком. С маленьким чемоданчиком.
А дальше было то, что было. Все родственники погибли. От малых детей до глубоких стариков-инвалидов. Все до одного. Даже подробности узнать было не у кого.
А Мира двигалась на восток. Сначала на какой-то подводе вместе с женой пограничника с грудным младенцем. Помогала той, как могла. Потом они вместе цеплялись к каким-то поездам, попадали под обстрел, прибивались к частям отступающей армии, когда на попутках (если удавалось), когда пешком. К женщине с двумя детьми, из которых один грудного возраста, часто относились с сочувствием.
Так, разными способами, они как-то добрались до московского Южного порта (сейчас там поблизости метро Речной вокзал). Было раннее утро. Вооруженный охранник в форме МВД преградил им дорогу — в Москву в то военное лето нужен был специальный пропуск. Ну какие у них пропуска? Они просто начали реветь, все трое, пытаясь что-то объяснить охраннику. Наконец, тот сказал:
— Бегите скорее, и чтобы я вас больше не видел!
С момента начала войны прошло больше месяца…
О Мире ничего не было известно, связи никакой. И надежды почти не было. Ее считали погибшей.
Добравшись до Площади Маяковского, Мира постучала в квартиру. Мамы дома не было — она на работе. Открыла дверь соседка по коммуналке. Можно себе представить — какое у нее было лицо, когда она увидела Миру! Она была деловая женщина, и тут же побежала в домоуправление, где был телефон — все личные и квартирные телефоны во время войны поснимали. Позвонила на работу тёте Кате. Потом рассказали, что тётя Катя потеряла сознание и упала тут же, у телефона. Еще бы! Сотрудники как-то привели ее в чувство…
Помню, как Мира появилась у нас в Лялином переулке через несколько дней.
Был яркий солнечный день. Она была очень худая и сильно, как никогда, загорелая. С небольшим твердым чемоданчиком, какие были тогда у многих. Четко запомнилась одна деталь — у нее вдруг оказались вьющиеся волосы.
— Это после мытья, — спокойно сказала она.
А в детстве были совсем прямые, как палки. Это я точно знала.
Рассказывала она мало и неохотно. Например, эпизод, который меня совершенно потряс, она рассказала мне уже здесь, в Израиле, в один из приездов, через полвека после событий. Никогда раньше от нее этого не слышала.
Ехали в поезде для перевозки раненых, куда их пустили, против всех правил, просто пожалевши очень тощую, усталую женщину с отчаянно орущим и, возможно, голодным ребенком.
Поезд поворачивал. Из окна было видно, что на открытой площадке заднего вагона стоят два солдатика с винтовками, в обмотках и шинелях не по размеру.
Откуда-то вдруг появился немецкий бомбардировщик и летел так низко, что можно было разглядеть летчика. Один из солдат прицелился и выстрелил. И попал!!!
Самолет закувыркапся в воздухе и начал падать.
В это даже трудно поверить — попасть из движущегося поезда в летящий самолет из обычной, не автоматической винтовки! Поразительно! Но — было.
После войны Мира закончила школу с золотой медалью. В то время это давало возможность поступить в любой вуз без экзаменов. К моему крайнему удивлению, она выбрала исторический факультет МГУ. Я в то время тоже раздумывала, куда поступить после школы. Уже хорошо знала как периодически переделывают новейшую (и не только) историю и грубо подгоняют художественные произведения под новую версию, вычеркивая имена известных и любимых героев революции и гражданской войны. Имена, до этого широко распропагандированные. И думала — только не «идеологический фронт» (общепринятый тогда жаргон), только не истфак и не филологический. Поэтому ее выбор меня крайне удивил. Но учиться там было, конечно, интересно. Мира вообще любила учиться.
В одной группе с ней училась дочка известного историка-археолога-этнографа Сергея Павловича Толстова. Мира подружилась с ней, часто бывала у нее дома, вместе готовились к сессии. Профессор Толстов был известен тем, что первым открыл древнехорезмийскую цивилизацию и был создателем и руководителем знаменитой хорезмской экспедиции. Во время войны был дважды ранен, после чего на фронт не вернулся. И был назначен деканом исторического факультета МГУ. С ним работал хороший коллектив молодых (и не только) энтузиастов — геологов, археологов и этнографов. Участников экспедиции Сергей Павлович тщательно, кропотливо и очень осторожно подбирал. И предложил Мире после окончания первого курса попробовать поработать в этой экспедиции. Ей там понравилось, и она, наверное, понравилась тоже. И ежегодно, с первого по пятый курс, на всё лето уезжала в Среднюю Азию — на раскопки Хорезма. С тех пор помню смешную скороговорку — «ты пока покопай, я пока попакую». Вообще, как можно было понять, скучно там не было. Но рассказывала она мало и как-то неинтересно. Как и о своем «путешествии» из Литвы в Москву.
После окончания истфака работы для нее не нашлось — 1950-51 год. Сергей Павлович, несмотря на свои научные связи и авторитет, был очень удручен тем, что ничем не может ей помочь. Свирепое было время, евреев не пускали никуда. Я со своим дипломом биофака, да еще с кафедры С.Е.Северина, тоже почти год моталась по Москве, обивая пороги лабораторий, про которые точно знала, что требуется специалист моего профиля. Биохимиков тогда было совсем мало, и это была очень востребованная специальность.
Мира решила этот вопрос кардинально, со свойственной ей решительностью. Она поступила учиться на мехмат. Сначала в Ростовский университет, а оттуда перевелась в Московский. Окончив его, она несколько лет преподавала математику в какой-то вечерней школе, а потом, после смерти Сталина, перешла в Институт истории естествознания и техники, где занималась древнейшей историей математики и механики Средней Азии и Ближнего Востока. То есть, на стыке двух наук — истории и математики. Она овладела арабским языком, немецкий знала с детства, ну и, наверное, английским — как теперь без него? И стала совершенно уникальным специалистом, каких в мире не так уж много. Ее приглашали на всякие международные симпозиумы и конференции в Европу, Америку и арабские страны (где тщательно скрывалось ее еврейское происхождение). Объездила, как говорится, весь мир, трижды приезжала к нам в Израиль.
Она была в Западной Германии (ФРГ) еще до ее объединения с Восточной. Запомнился кусочек разговора после посещения ФРГ, даже помню название деревушки, где был симпозиум — Обервольфах, высоко в горах. Сейчас прочитала в Гугле, что там поблизости международный Математический институт.
В деревне был супермаркет, в котором можно было купить ВСЁ, и ежедневно менялась экспозиция. Мира спросила меня:
— Как ты думаешь, сколько сортов колбасы в деревенском супермаркете?
Я напрягла воображение и ответила:
— 15.
— Дурочка, это в Чехословакии 15, а в ФРГ — 52. Я считала.
Два раза в день (!) прилетает вертолет и заменяет продукты свежими. А несъеденное за день переправляют в слаборазвитые страны. Не помню, какой это был год, да какая разница! Разговор помню дословно.
Так до конца жизни Мира много и успешно работала в том же институте, изучая древнюю математику. Защитила кандидатскую и докторскую диссертации, написала несколько книг по специальности и много журнальных статей.
Вышла замуж за студента с физфака, из параллельного курса. Он был постарше, воевал. Семья была из старых русских интеллигентов. В их доме в Ростове-на-Дону семейные традиции и этикет за столом соблюдались неукоснительно. Отец, непосредственный ученик Павлова, академик, заведовал кафедрой физиологии в Ростовском университете. Храбро сражался с лысенковщиной и всякой нечистью в биологии. При этом вел себя очень достойно и пользовался всеобщим уважением, несмотря на крайне неуживчивый характер.
Тётя Катя была в Ростове считанное количество раз. Чувствовала себя там неуютно, а мне как-то сказала про дочку и ее мужа: «И вообще они оба скучные».
После ареста моей мамы в 50-м году тётя Катя всегда приезжала к нам на праздники — 1 мая, 7 ноября, Новый год, как бы подчеркивая нерушимость старой дружбы с моей мамой. В то страшное время я это особенно ценила, т.к. немало людей прервали знакомство со мной (дочь врага народа!), а некоторые даже на улице, проходя мимо, отводили глаза в сторону.
Потом Мира с семьей переехала в Москву и с тётей Катей стала видеться чаще. Но вместе никогда не жили. Тётя Катя до самой своей смерти жила в восьмиметровой комнате в коммуналке у Площади Маяковского. Насколько помню, она скончалась до возвращения моей мамы из казахстанской ссылки.
У Миры было двое детей и 10 внуков. Умерла она в Москве года четыре назад, когда у нее уже было несколько правнуков. Но с ними мне не пришлось познакомиться — в Москве я была в последний раз в 2000 году. Тогда еще не было правнуков.
Светлая память!
