867 total views (from 2022/01/01),  2 views today

Власти относились к ней прохладно. Потому что характер имела независимый, не признавала никакого диктата сверху, в увеселениях весьма определенного толка участия не принимала. Однажды отказалась выступать перед Василием Сталиным. «По Конституции я имею право на отдых», — ответила по телефону.

Вспоминая…

О Василии Сталине, Александре Бениаминове, Арчиле Гомиашвили и о Клавдии Шульженко

Лев Сидоровский

19 МАРТА

СЫН ЗА ОТЦА…
100 лет назад родился Василий Сталин

ЛЕТОМ 1951-го, дорогой читатель, прикатив из Сибири на каникулы в Москву, посетил я однажды дальнего родственника, Вениамина Батаена, — тогда самого знаменитого на треке вело­сипедиста: многократного (с 1936-го года бессменного) чемпи­она СССР, заслуженного мастера спорта. И вот беседовали мы в гостиной, а на рояле красовалась хрустальная ваза с ка­кой-то гравировкой. Я присмотрелся: «Любимому Веньке от Ва­силия Сталина». Стоит ли пояснять, что юный гость из тмутаракани в тот миг испытал потрясение?

* * *

В ОТЛИЧИЕ от старшего сына Якова младшего Василия Иосиф Виссарионович любил, хотя порой тот раздражал отца чрезвы­чайно. Да и в школе педагогам неусидчивый отпрыск генсека, которого интересовали не учеба, а велосипед, футбол и разные мальчишеские проказы, хлопот доставлял изрядно. В ноябре 1932-го, когда его мама, Надежда Сергеевна Аллилуева, покон­чила жизнь самоубийством и гроб выставили напротив Кремля, в одном из залов ГУМа, Васька повис у отца на шее: «Папа не плачь!» После похорон Сталин видеться с детьми, которые жили в Зубалово под присмотром экономки Каролины Тиль, практичес­ки перестал. Об их поведении комендант дачи Сер­гей Ефремов ежедневно докладывал начальнику личной охраны Сталина Николаю Власику, а тот — самому вождю. Сын рос кап­ризным, упрямым и, в общем-то, безвольным…

Однако, окончив десятый класс, захотел учиться в Ка­чинской авиашколе. Поначалу его быт там весьма отличался от обычного курсантского: жил в отдельной комнате, питался в офицерской столовой, каждую неделю получал увольнение. Но однажды узнал про такое отец, разгневался — и сынка мигом перевели в казарму, на общий стол и махорку. Правда, во время учебных полетов он, единственный из всех остальных, парашют всё же получал…

Военную службу начал в апреле 1940-го — под Моск­вой, в 16-м авиаполку. Отбил у приятеля его невесту Галину Бурдонскую (ночью на мотоцикле привозил ей цветы, крутил для нее над Москвой-рекой «мёртвые петли»). Скоро поженились, родился сын, потом дочь…

* * *

КОГДА вспыхнула Великая Отечественная, получил долж­ность летчика-инспектора при главном штабе ВВС. И с этого момента его продвижение по службе стало (в отличие от тех, с кем учился в Каче) молниеносным. Суди сам, дорогой читатель: в декабре 1941-го — майор, а еще через два месяца — аж пол­ковник! В январе 1943-го был назначен командиром 32-го гвар­дейского истребительного полка, но уже в мае приказом отца снят с этой должности «за пьянство и разгул». (Вот так: пьянствовал при золотых погонах, а его сводный брат, лейте­нант-артиллерист Яков Джугашвили, пройдя за колючей проволокой фашистского концлагеря все круги ада, в те же дни, 14 апреля 1943 года, там, в Заксенхаузене, погиб). Подобные взыскания со стороны Верховного Главнокомандующего будут случаться у Васи и впредь. И все-таки с января 1944-го он — командир 3-й, а с февраля 1945-го — 286-й истребитель­ной авиадивизии, хотя никакими, необходимыми для этого поста способностями не обладал. В его характеристике так и указы­валось: «Горяч и вспыльчив, допускает несдержанность: имели место случаи рукоприкладства к подчинённым. Состояние здо­ровья слабое, особенно нервной системы, крайне раздражителен. Все эти недостатки несовместимы с занимаемой должностью командира дивизии». Правда, совершив двадцать семь боевых вылетов, лично сбил два самолета противника и три — в груп­пе. К тому же был ранен, но не в сражении, а на… рыбалке. Получил два ордена Красного Знамени, а еще — Суворова II степени и Александра Невского.

В 1946-м двадцатипятилетний Василий — уже генерал-ма­йор, командир корпуса (тогда после его доноса отцу арестова­ли большую группу из советского авиаруководства во главе с Главным маршалом авиации Новиковым, пострадал даже Мален­ков), затем — заместитель командующего по строевой части, и с июня 1947-го — командующий ВВС Московского военного окру­га.

* * *

ВПРОЧЕМ, авиацией занимался мало. Его увлек спорт. Он стал, наверное, самым первым в стране крупным спортивным ме­ценатом — правда, тратил на «меценатство» деньги отнюдь не личные, а государственные. Создал футбольную, хоккейную, баскетбольную, волейбольную, ватерпольную и другие «чемпион­ские» команды ВВС, куда из разных коллективов перетаскивал (иногда — при помощи грозных приказов) сильнейших спортсме­нов. Так, например, оказались у него легендарные футболисты: Всеволод Бобров (который и в хоккее был великолепен!), Ана­толий Акимов, Николай Морозов, Евгений Бабич… Недаром же аббревиатура «ВВС» среди спортсменов в ту пору получила ед­кую расшифровку: «Ватага Василия Сталина»… А великого игрока и тренера Николая Старостина, который был репрессирован, даже тайно выкрал из ссылки в Комсомольске-на-Амуре и потом прятал в своем охотничьем хозяйстве. Но бдительные чекисты «беглеца поневоле» там обнаружили и отправили обратно в ссылку. Однако Василий вновь послал вслед за ним самолет со своими адъютантом и начальником контрразведки. Те сняли Николая Петровича с поезда, вернули в Москву, и в этот же день Сталин-младший взял его с собой на футбольный матч, причем посадил рядом с Берией — инициатором ареста и ссылки братьев Старостиных, лидеров футбольной сборной СССР….

Ну и, конечно же, герой моего повествования вовсю пьян­ствовал дома — в реквизированном у посаженного Власика особ­няке на Гоголевском бульваре. И на кунцевской даче (где во­дились лани, еноты, гуси, а в «личном» озере ловилась даже уникальная «царская» сельдь) жил тоже бурно. И частенько с друзьями в специально оборудованном «Студебеккере» отправ­лялся под Переяславль-Залесский, на охоту. Тогда его женой была уже дочь маршала Тимошенко — Екатерина. Вскоре ее сме­нила чемпионка страны по плаванью Капитолина Васильева…

В 1950-м он, двадцатидевятилетний, — уже генерал-лейте­нант! Однако 1 мая 1952 года, во время воздушного парада над Красной площадью, из-за отсутствия разведки погоды разбился бомбардировщик Ил-28 (даже говорили, что несколько). А буквально вслед за этим ЧП, после другого воз­душного парада, в Тушино, когда члены Политбюро в честь летчиков собрались у Сталина, сынок заявился туда пьяным. Отец сказал: «Пошёл вон!» — и лишил хронического алкоголика должности.

* * *

У ГРОБА отца Василий плакал навзрыд: очевидно, предчувствовал и собственный закат… Так и случилось: после похорон был вызван к тогдашнему министру обороны Булганину и по­лучил распоряжение уехать из Москвы — командовать одним из округов. Приказу не подчинился. Вскоре в какой-то дружеской беседе обронил: «Эх, встретиться бы с иностранными коррес­пондентами да всё им рассказать…» Это мигом стало известно «на самом верху», и тут же, 26 марта, «за поступки, дискре­дитирующие высокое звание военнослужащего», он был уволен в запас без права ношения военной формы. А 28 апреля, после бурного застолья с англичанами, которым, якобы, поведал мас­су интересных кремлевских тайн, был арестован — «за клевет­нические заявления, направленные на дискредитацию руководи­телей партии», а также — за измену Родины и растрату государственных денег. Кроме того, в ходе следствия всплыли фак­ты злоупотребления служебным положением, рукоприкладства и интриг, в результате которых погибли люди.

Дело поручили следователю Владзимирскому, славившемуся особой жестокостью. Правда, Василия допрашивали, не применяя пыток. Впрочем, они были и не нужны — ведь соглашался со всеми обвинениями, даже — с надуманными… Скоро, в декабре, Владзимирского вместе с Берией расстреляли, и Василий, которого держали под стражей в специальной тюрьме на Лубянке, воспрянул духом. Но Хрущев и Маленков посчитали, что сын Сталина опасен для них — как с Берией, так и без оного…

* * *

СУД состоялся в 1955-м, 2 сентября. Без прокурора и ад­вокатов. Василия признали виновным в антисоветской агитации и пропаганде, за что дали восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Но в лагеря, где режим полегче, он не попал, а оказался там, где особенно тошно: в печально известном Владимирском централе — одной из самых строгих в стране тюрем. При этом в ЦК решили: «Сын Сталина в тюрьме сидеть не должен!» — поэтому по документам он проходил как Василий Павлович Васильев. Такая вот советс­кая «Железная маска»…

Освободили в 1960-м, 11 января. По решению ЦК, пре­доставили в Москве, на Фрунзенской набережной, трехкомнатную квартиру, определили пенсию и разрешили носить генеральский мундир. Кроме того, получил тридцать тысяч рублей компенса­ции и бесплатную на три месяца путевку в Кисловодск. Он ждал официальных извинений, которых так и не последовало. Поэтому сорвался: вместо «Нарзана» в Кисловодске вовсю хлестал водяру, о чем, конечно же, стало известно в Кремле. Едва возвра­тившись, оказался в кабинете председателя Президиума Верховно­го Совета СССР Ворошилова, который негодовал: «Брось водку! Посмотри на себя! Еще и сорока нет, а уже вон какая лыси­на…» Эта их беседа записана на магнитофон. Василий клялся исправиться, просил помочь с работой. Ворошилов обещал, од­нако его докладная к Хрущеву шла по кремлевскому коридору… двадцать дней. И потерявший терпение сын Сталина 15 апреля сделал роковой шаг: попросил в посольстве Китая (отношения с которым у нас тогда были испорчены) разрешить ему переезд в эту страну — для трудоустройства и лечения. Что ж, уже назавтра, 16-го, наш Президиум Верховного Совета поступок Василия «оценил»: прежнее постановление о досрочном освобождении немедленно отменили, сына Сталина предпи­сывалось взять под стражу, лишить всех званий и льгот.

Его отправили в казанскую ссылку, куда Василий Иосифович прибыл с новой спутни­цей жизни — медсестрой Марией Нузберг (может быть, агентом КГБ?), а также — с двумя ее детьми да, кстати, и с новой фамилией — Джугашвили. Им предоставили крохотную однокомнатную квартирку на пятом этаже дома без лифта. А он был уже совсем инвалидом: из-за ноги, которая после давнего ранения на охоте «сохла», ходил с трудом. Пы­тался бороться за старую звучную фамилию, обращался к Хруще­ву, но тщетно… И в 1962-м, 19 марта, эта довольно унизи­тельная для сына Сталина жизнь, закончилась…

* * *

ГРОБ в убогой комнате стоял на двух табуретках. Он ле­жал в генеральском мундире, распухший, на себя не похожий. Сам ли ушел из жизни или помогли?.. Цветов не было. Из Моск­вы приехали проститься Капитолина Васильева, а также его дети от первого брака — Александр Бурдонский и Надежда Сталина. Екатерина Тимошенко с сыном Василием и дочерью Светланой от­дать последний долг мужу и отцу не пожелали. Конечно, не бы­ло на Арском кладбище никаких воинских почестей. Закопали почти как бомжа…

Так уходил из жизни некогда всесильный сын всемогущего отца. Когда-то его отец произнес знаменитую фразу: «Сын за отца не отвечает». Василий ответил, причем ответил перед не­которыми «соратниками» отца — по самому строгому счету…

Его сестра, Светлана Аллилуева, считала, что брат умер от алкоголизма. Лично мне, дорогой читатель, как ты, наверное, уже понял, этот человек крайне не симпатичен, но, справедливости ради, может, стоит признать, что он так рано покинул сей мир еще и от другой, более безжалостной болезни, имя которой — политика?

В 2002-м тело Василия Сталина перезахоронили в Москве, на Троекуровском, — тоже без огласки…

* * *

22 МАРТА

БОГОМ ДАННЫЙ КОМЕДИАНТ
30 лет назад скончался Александр Давидович Бениаминов

ЛЕНИНГРАД его обожал, а мне выпала огромная радость на протяжении пятнадцати лет с Александром Давидовичем час­тенько общаться. И всякий раз, встречаясь с ним всё равно где — в его гримёрке, у него дома, в моем редакционном кабинете — снова удивлялся точности, с которой наш общий друг, автор очень многих райкинских программ Владимир Соломонович Поляков, когда-то опи­сал внешность Бениаминова: «Всегда удивлённые и чуть испу­ганные глаза. Черный, как жук: порывистый, мгновенно вспыхи­вающий весь с ног до головы. Угловатый, с резкими, не сов­сем даже понятно как возникающими движениями…» Однажды на встрече Старого Нового года в Доме актера (который, впрочем, тогда именовался Дворцом искусств) я про всех присутствующих «знаменитостей» сочинял и тут же оглашал короткие эпиграммы. Герою моего повествования были посвящены такие строки: «Его искусство жарче всех каминов. // Пред ним дрожал фашистский супостат. // Блистательный актёр Бениаминов, // Но очень подоз­рительный: ведь — тат!». Непосвященным объясняю: таты — это немногочисленный народ, проживающий преимущественно в Дагес­тане, иначе — горские евреи, и гениальный артист с такой «заковыристой» национальностью в паспорте был для ленинградского обкома, действительно, весьма подозрительным…

* * *

РОДИЛСЯ он на Кубани, в станице Баталпашинской, а заре­гистрировали сей факт в Грозном, куда перебралась семья, лишь спустя год, и в метрике вместо 1903-го появился 1904-й. Плавать в Сунже совсем еще малолетка научился сам. Однажды пришел домой: нос в крови, на глазах слезы. Отец: «Что с то­бой, сынок?» — «Это меня Федька…» Отец снял со стены плёт­ку, пару раз стеганул плаксу пониже спины и сказал: «Дерись, не возражаю, но плакать и жаловаться?!» Это сын запомнил на всю жизнь… А вообще отец был очень добрым, веселым и потрясаю­ще танцевал лезгинку. Когда началась Первая мировая, ушел на фронт и погиб… А мама, которая была неграмотной и не знала никаких нот, одним пальцем на пианино подбирала любой мотив. Слух у нее был абсолютный. Но лучше всего играла на гармо­ни-двухрядке: красавица, в парчовом бешмете с золотыми зас­тежками, она дивно танцевала и сама себе аккомпанировала…

Революцию мальчишка встретил восторженно. На каком-то митинге, где все что-то кричали, он тоже вопил: «Ура! Мы весь мир завоюем!» Скоро в Кисловодске организовал «Театр юного актера», где среди прочих инсценировок поставил сценки аж из пушкинского «Бориса Годунова» и сам играл Пимена. Гастролировавший там со студией «Бродячий народный театр» Григорий Рошаль (в будущем — известный кинорежиссер), увидев шестнадцатилетнего «летописца» (необыкновенно органичного!) на сцене, пригласил его в свой театр… Так Сашка оказался в Москве. Но студия распалась. Было голодно, холодно, и всё же, чтобы по-настоящему выучиться на актера, поступил в Мос­ковскую драматическую студию. И одновременно — в Высшие ху­дожественно-технические мастерские, сокращенно — ВХУТЕМАС, куда его принял сам Конёнков! (Спустя годы, на одном из традиционных в Театре комедии «капустников», Лев Лемке про Бе­ниаминова под бурную лезгинку споет: «На Кавказе ты уродил­ся, сразу весь Кавказ удивился, и благодаря Вхутемас-сы научился делать гримас-сы!..»). Нет, не ради «гримасов» он ока­зался тут, а потому, что увлекся скульптурой. (Эта страсть осталась навсегда. Вот и я у него дома год за годом обнару­живал всё новые и новые скульптурные портреты тех персона­жей, которых Александр Давидович играл: так, в частности, он готовился к каждой новой роли). А как актер, посещая студию Всеволода Мейерхольда, учился у Михаила Чехова, Игоря Ильин­ского, Эраста Гарина… Участвовал и в очень популярной тогда «Синей блузе»…

Затем — Ленинградский театр сатиры, потрясающий спек­такль по пьесе Мамонтова «Республика на колёсах», где глава­ря бандитской шайки Андрея Дудко играл Утёсов (кстати, имен­но здесь впервые спел «Одесский кичман», который скоро «партия и правительство» запретят), а Бениаминов — в образе его адъютанта Сеньки Хапчука — кроме всего прочего, выдавал огненную лезгинку. Как говорят корен­ные одесситы, «это была еще та лезгинка, от той мамы!»… И в катаевской комедии «Квадратура круга» его тоже очень лихой Аб­рамчик однажды, снедаемый страстями, в прыжке со сцены перемахнул через оркестровую яму и оказался на коленях какой-то ошалевшей тётки!.. А в Малом оперном ему восторженно аплодировали на «Корневильских колоколах» и «Ле­тучей мыши»… Одновременно на эстраде читал Гоголя, Пушки­на, Лермонтова, Маяковского… Выступал в ленинградском и московском мюзик-холлах. Однако всё искал, искал «свой те­атр» — поэтому пришел наниматься даже во МХАТ, к Владимиру Ивано­вичу Немировичу-Данченко. Но, к счастью, там, в приемной, встретил Николая Павловича Акимова, который сходу заявил: «Возвращайтесь на невские берега, вы нужны мне в Театре ко­медии…».

* * *

ОЦЕНИТЬ Бениаминова Акимов успел еще раньше, по одной совместной работе в мюзик-холле. И сейчас, возглавив «Коме­дию» на Невском, Николай Павлович знал точно: этот актер эс­тетике и задачам нового театра соответствует полностью! И он в ответ, ощутив «своего режиссера», все собственные при­родные качества — эксцентричность, комедийность, особенно — умение смешить, сохраняя меланхолическое выражение лица (бы­ла такая эпиграмма: «Секретом, как смешить до колик, владеет этот меланхолик»), обаятельность, «органику перевоплощения» — всё-всё принес на службу акимовскому театру. Здесь его ждал такой репертуар, что молодой комик, буффон, к тому же отли­чающийся редкой пластической выразительностью, превратился в трагикомического актера чаплинского уровня. Как были хороши, воистину полны блеска у него и Питер Тизл в шеридановской «Школе злословия», и Мальволио в шекспировской «Двенадцатой ночи», и Министр финансов в шварцевской «Тени»!.. Но тут — война…

* * *

ИХ театр отправился в эвакуацию, а Бениаминов не пони­мал, как можно в такое время оставить Ленинград. Стал осаждать военкомат: «Хочу на фронт!» Наконец оказался в рядах ополченцев 226-й артиллерийско-пулеметной части. Но повоевать не дали. Вдруг вызвал командир: «Вы отчислены и подлежите демобилизации». — «За что?» — «Вы же заслуженный артист РСФСР, орденоносец. Вот и воюйте своим оружием»… Ров­но через два дня организовал Ленинградский фронтовой театр миниатюр при Политуправлении краснознаменного Балтийского флота. Корабли, подлодки, катера, все форты и острова — в общем, не было плавсредств и частей, где бы они не побывали. А еще — летчики, «Ораниенбаумский пятачок», Волховский фронт при прорыве блокады. Тогда, в январе 1943-го, на заснеженной поляне Бениаминов вышел к бойцам в легком костюмчике, в лаковых туфельках, чтобы прочесть вступительный монолог. А потом — акробатический этюд: Миша Степанов на поднятых руках вынес миниатюрную Соню Лакони, на которой сверкали блёстками только лифчик и трусики. Зрители в полушубках и теплых шапках были ошеломлены. Окружили артистов: «Как же вы на морозе так можете?!» Бениаминов крикнул: «Прорывайте блокаду, и мы за вами побежим хоть босиком!» Потом они на своем «студобеккере» едва поспевали за рвавшимися вперед войсками. Однажды в какой-то избе, где после боя расположились танкисты, перед теми, кто бодрствовал, выступали шёпотом — потому что боялись разбу­дить остальных, спавших тут же вповалку… Всего за войну они дали 3225 концертов.

* * *

ПОТОМ он — с боевым орденом и медалями — вернулся в свой театр, играл снова много и хо­рошо (особенно удалась роль репортера Харди в «Русском воп­росе»), но в стране началась «борьба с космополитизмом», и «формалиста» Акимова, который к тому же обожал западную дра­матургию, из «Комедии» убрали. У нового бездарного руководс­тва (особенно — у секретаря партбюро) отношение к Бениамино­ву было негативным, но зритель его любил, поэтому просто вот так «сожрать» Александра Давидовича не получалось. Тогда ему издевательски стали давать только маленькие роли, а в спек­такле по пьесе Мдивани «Новые времена» его персонаж, колхозный сторож Чижик, вообще оказался бессловесным: только ходил с колотушкой в руке, и всё. Однако артист сумел и молчуна Чижика расцветить так, что зритель неизменно провожал его овацией.

Этого Чижика я, перебравшись сюда из Сибири, еще застал и запомнил. Так же порадовался за актера, когда увидел его Бламанже в поставленных Товстоноговым по Салтыкову-Щедрину «Помпадурах и помпадуршах» и Князя в «Дядюшкином сне». К той поре Николая Павловича «из ссылки», слава Богу, вернули, ре­пертуар «Комедии» стал быстро обновляться, и в городе за­пестрели так не похожие ни на какие другие фирменные, «акимовс­кие» афиши… И снова восхищал меня Бениаминов в возобнов­ленных «Тенях» и «Двенадцатой ночи», а после — в пьесах Эду­ардо де Филиппо: в «Искусстве комедии» он был Кампезе, в «Призраках» — Паскуале. Да, эти работы можно без всякого преувеличения назвать «чаплинскими»! Акимов тогда сказал о нем: «Одно из качеств, которое я очень ценю в Бениаминове, и мы все ценим, это — неожиданность. Поэтому убеждён, что Бе­ниаминов будет расти и развиваться, расширяя диапазон своего дарования. Но особенно приятно, что даже сейчас я, который близко связан в работе с ним, не могу точ­но представить, что это будет, потому что он таит в себе та­кие неожиданности, которые, вероятно, меня очень обрадуют».

Увы, в 1968-м Николай Павлович скончался, и новый худ­рук стал акимовский репертуар беззастенчиво менять на «бо­лее современный». Да, можно было еще увидеть «Физиков» Дюр­ренматта, где Бениаминов гениально предстал Эйнштейном, и позднее, в спектакле по Гамзатову «Маленькое окно на большой океан» Абуталиба тоже сыграл великолепно, но снова и снова менялось здесь руководство, и Александра Давидовича всё больше и больше отодвигали на задний план.

* * *

И В КИНО его талант использовали абсолютно бездарно. Ну вспомните фильм «Мы с вами где-то встречались» (где в центре внимания — Аркадий Райкин): как уморителен был там в малюсеньком эпизоде бени­аминовский фотограф-халтурщик!.. А что еще? Мелькнул в «По­лосатом рейсе», появлялся в «Каине XVIII», «Рождённых жить», «Сотруднике ЧК», «Дон Кихоте»… Но разве все эти роли были соразмерны его таланту? Кстати, Дон Кихота мечтал сыграть очень — наверное, потому, что сам всю жизнь сражался с ветряными мельницами…

* * *

ЕЩЕ один наш общий друг, актер и драматург Сергей Ко­ковкин, сказал про него очень точно: «Богом данный Комедиант!» Но этот действительно великий Комедиант, которого только к 70-летию удос­тоили звания Народного артиста РСФСР, всё яснее ощущал здесь свою полную ненужность. И тогда, по совету нашего третьего общего друга, замечательного художника Марка Клионского, вместе со своей милой Светланой перебрался к нему, в Нью-Йорк. И там сразу оказался востребован: великолепно снялся в фильме «Москва на Гудзоне», режиссер которого Пол Мазурский и ныне не может скрыть восхищения: «Ему удавалось осветить экран юмо­ром, страстью и полной естественностью…» А на концертах читал бывшим соотечественникам свой актерский шедевр — рассказ Зощенко «Рагулька», как когда-то и с таким же успехом — бойцам Ленинградского и Волховского фронтов…

И автобиографическую книжку написал (ее позже издала Светлана Леонидовна), где, в частности, объяснил, почему решился уехать: быть диссидентом не мог — возраст, здоровье… Но и терпеть то, что происходило в со­ветской стране и в искусстве соцреализма, тоже сил не осталось… Есть в книжке и такой горький вопрос: «Россия — Матушка — мать! Почему ты так часто бываешь мачехой для своих верных детей? Почему?»

Я его там в 1991-м, увы, не застал: прилетел в Нью-Йорк 27 марта и сразу же, в аэропорту, узнал, что пять дней назад, 22-го, Александр Да­видович скончался…

* * *

23 МАРТА

«КОМАНДОВАТЬ ПАРАДОМ БУДУ Я!..»
95 лет назад родился народный артист Грузинской ССР
Арчил Гомиашвили

ЭТО было в июне 1971-го…

По коридору гостиницы «Европейская» шел человек. На нем не было зеленого в талию костюма, шею не укутывал шарф, а на но­гах не красовались лаковые штиблеты с замшевым верхом апельсинового цвета.., И замок двери в свой номер он открыл вовсе не ногтем большого пальца, а обыч­ным ключом. И все равно ошибиться было невозможно: он! Остап-Супейман-Берта-Мария Бендер! Впрочем, народный ар­тист Грузинской ССР Арчил Гомиашвили и не возражал, потому что, хоть съемки фильма «Двенадцать стульев» ещё полгода назад за­кончились, освободить­ся от своего героя он никак не мог. Вот и в этом разгово­ре мы тоже не избежали магической вла­сти книги, которую любим с детства. По­этому вполне естественно сразу же про­звучал вопрос:

— Скажите, Арчил, чьим подданным был ваш папа?

— Мой папа не был турецко-подданным. Мой папа — шахтер, работал в Донбассе, где я и вырос. Как вы знаете, Остап в свое время так и не решился написать картину «Большевики пишут письмо Чемберлену» (по популярной картине худож­ника Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»). К осуществлению этой мечты Бендера был близок я после того, как окончил художественную школу при Ака­демии художеств Грузии. Неизвестно, что бы я еще изобразил, но тут, к счастью, меня встретил Георгий Александрович Тов­стоногов и пригласил в Тбилисский рус­ский драматический театр имени Грибое­дова. И под руководством Товстоногова я в отличие от Остапа стал зарабатывать деньги честным трудом. Играл много, но с каждой новой ролью мне почему-то все больше хотелось… помолчать. В этом могла помочь только пантомима. Я не занимался материализацией духов, не брал псевдо­нима «Марусидзе», не был любимцем Рабиндраната Тагора (я любил Тагора боль­ше, чем он меня)… Я просто сделал мо­носпектакль «О смешном и грустном», на котором зрители иногда даже смеялись и грустили…

— Ильф и Петров утверждали, что ста­тистика знает всё, кроме одного: сколько в стране стульев? Теперь статистика зна­ет и это. И лишь одно ей неизвестно: сколько артистов мечтают сыграть роль Остапа Бендера! Как же вам это все-таки удалось?

— В далеком розовом детстве на глаза мне попалась книга. Нет, это не была «Малая советская энциклопедия», где все сказано про Рио-де-Жанейро. Это были два романа Ильфа и Петрова, которыми я мгновенно очаровался. А позднее ре­шил сыграть сразу всех персонажей. На­чал с «Золотого телёнка». Так родилось представление «Остап Бендер на эстраде». Действительно, играл один за всех, а по­могали мне музыканты в пикейных жиле­тах. Спектакль, наверное, жил бы до сих пор, если бы режиссер Леонид Гайдай не сделал мне заманчивое предложение: чтобы мой Остап помолодел, вернувшись из эпохи «Золотого телёнка» к «Двена­дцати стульям»… До этого на студии был конкурс. На роль Остапа пробовались мно­гие актеры. Я в конкурсе участия не при­нимал по одной уважительной причине: меня не пригласили. Наконец утвердили исполнителя, он начал сниматься. Но, по традиции кинематографистов, в первый день съемок бросают «на счастье» тарел­ку, которая должна разбиться. На этот раз тарелка не разбилась (отличное каче­ство продукции!). Все взволновались. Ста­ли искать замену, и тут как раз подвер­нулся я.

— И «лёд тронулся»?

— Да, как говорил мой герой, «сбылась мечта идиота…» Кончилась беззаботная жизнь, начались мучительные поиски. Что­бы решить каждый эпизод смешно и ин­тересно, надо было страдать и выдумы­вать. Съемки были сложными.

— Помнится, газета «Станок» сообщала, что «попавший под лошадь извозчика № 8974 гр. О. Бендер отделался легким испугом». А вам на съемках всегда уда­валось отделаться легким испугом?

— Увы! Выражаясь языком людоедки Эллочки: «Мрак! Жуть!» Например, когда снимали эпизод землетрясения, вся де­корация буквально ходила ходуном. В один из моментов навстречу мне несся огром­ный шар. Я отскакивал, а сверху в этот миг бросали четырехстворчатую раму, в проем которой я должен был умудриться просунуть голову. Отсняли двенадцать дублей. Самое смешное в этом эпизоде, что в картину он не вошел.

— А самый памятный эпизод из тех, которые в фильм все-таки вошли?

— Снимали финал. Остап уже знает, где заветный стул. Ночью он должен по­пасть в клуб, третье окно от парадного подъезда. Он обещает Кисе крем «Мар­го» и батистовые портянки. Потом Остап засыпает… Снималось это зимой. На дворе был мороз, я основательно промерз по дороге и перед камерой, согретый «юпи­терами», заснул самым настоящим обра­зом. Разбудил Гайдай; «Вставай, Арчил, уже отсняли». О, если бы можно было всю роль сыграть так, как этот эпизод!..

— Не случалось ли вам случайно бывать в Васюках?

— Случалось, и не случайно, потому что Васюки снимали именно в Васюках. Там я летел вниз по двухсотметровому жело­бу, и, честное слово, мне было не легче, чем реальному Остапу, который спасался бегством от членов «Клуба четырех ко­ней».

— Как известно, «гроссмейстер сыграл е2 — е4». Вы тоже за такое начало партии или, может, вообще предпочитаете шах­матам другой вид отдыха?

— Против такого начала партии в прин­ципе не возражаю. Я прилично играю в шахматы, и в результате — эпизод сеан­са одновременной игры оказался неожи­данно сложным. Крупные планы досок с фигурами пришлось несколько раз пере­снять, потому что я автоматически делал точные ходы. А вообще на отдыхе люблю помечтать о хорошей роли, роли совре­менника, который озабочен не поисками бриллиантов, а более серьезными дела­ми: работает, выращивает цветы, воспи­тывает ребенка…

— Трудно ли вам в жизни отделаться от манер своего героя?

— Очень. Потому что Остап — талант­лив. Он заразил меня своей скоростью, реакцией, ритмом, и теперь я в этом ритме живу, отчего порядком устал. Постоян­но приходится за Остапа расхлёбываться. На улице тычут пальцем: «Вон идет Бендер!» Недавно слышал, как в гостинице одна дежурная говорила другой: «Ты за ним следи. Знаешь, с кем имеешь де­ло?..» Наверное, в чем-то виновата лю­бимая фуражка Остапа, которую теперь ношу постоянно.

— А какие у вас дома стулья?

— Когда на съемках я расправлялся со стульями, один постарался оставить целе­хоньким. За аккуратность мне его пода­рили. И теперь стул у меня в квартире — почти настоящий гамбсовский. Остальные попроще — из чешского гарнитура.

— Признайтесь по секрету, что бы вы сделали с сокровищами мадам Петуховой?

— Все сто пятьдесят тысяч рублей ноль-ноль копеек я бы внес на студию «Мосфильм», чтобы переснять сцены, ко­торые мне не очень нравятся.

— Итак, картина завершена. И что же, вы теперь навсегда расстались с Бендером?

— Наоборот, только-только сейчас у меня начинается новая встреча с Остапом. Состоится она в Театре одного актера, в мюзикле «Золотой телёнок». Там будут и оркестр, и балет, и канат над зритель­ным залом, и фокусы «знаменитого бом­бейского брамина-йога, сына Крепыша», и раздача слонов… Надеюсь, что через полгода ленинградцы смогут в этом убе­диться лично… Так что дышите глубже — вы уже взволнованы. Командовать пара­дом буду я!

* * *

ПРИДЯ в редакцию, я машинально ощу­пал сиденье стула. Просто так. На всякий случай. А вдруг?..

* * *

P.S. И действительно, спустя полгода мои земляки в правдивости слов Арчила убедились… Потом он дерзко претендовал на то, чтобы в «Семнадцати мгновениях весны» оказаться Штирлицем, и, когда эта дерзкая задумка провалилась, «в отместку», четырежды, раз за разом («Государственная граница», «Сталинград», «Война на западном направлении», «Ангелы смерти»), представал на экране самим Сталиным. К тому же несколько сезонов благополучно отыграл на столичных сценах — «Ленкома» и Театра имени Пушкина. Однако в 1990-м, вспомнив про Остапа-Сулеймана-Берта-Мария Бендера, стал президентом акционерного общества «Сити-бизнес» и открыл в Москве клуб «Золотой Остап». Но «командовал парадом» он, увы, не долго: 31 мая 2005 года Арчил Михайлович Гомиашвили скончался.

* * *

24 МАРТА

«ПОСЛЕ ЕЁ ПЕНИЯ ХОТЕЛОСЬ ЖИТЬ!»
Вспоминая Клавдию Шульженко и её мужа

ЭТО БЫЛО в сорок пятом, поздней осенью… Однажды, ка­жется, в конце ноября, сибирский городок, где прошло мое детство, вдруг запестрел афишами: «Клавдия Шульженко»! Что тут началось!.. Конечно, билеты на концерт любимой певицы распроданы были мгновенно. Всем не терпелось наконец-то, впервые, увидеть ее «живьём». Особенно волновались предста­вительницы прекрасного пола: «В каком будет платье?!» И не надо удивляться этому, на первый взгляд, мещанскому их любо­пытству: просто, не знавшие всю войну никаких обновок, давно отвыкшие от нарядов, они так желали в этот счастливый вечер увидеть своего кумира в каком-нибудь ну необыкновенном платье — из крепдешина! файдешина! маркизета! И когда актри­са вышла на сцену нашего драмтеатра, зал ахнул: потому что была она — в солдатской гимнастерке, украшенной орденом Красной Звезды и медалью «За оборону Ленинграда»… А когда началось вто­рое отделение, зал ахнул снова — потому что теперь всеобщая любимица красовалась в таком ослепительном белопенном наря­де, что, казалось, света на сцене стало вдвое больше…

Мне, мальчишке, тоже повезло быть там, и, сидя на га­лерке, затаив дыхание, я ловил этот голос, такой мне знакомый еще с предвоенной поры: ведь он звучал летом почти из каждо­го распахнутого окна. Потому что, наверное, у всех были па­тефоны, и крутили на них люди грампластинки Апрелевского за­вода, и слушали: одни — про «записку в несколько строчек», другие — про «Андрюшу», рядом с которым нам никак нельзя «быть в печали»…

* * *

ДРУГОГО такого голоса не было ни у кого… Другие пели иначе. Например, в манере исполнения Изабеллы Юрьевой или, скажем, Тамары Церетели звучали страстность, чувственность, а в кино, у Любови Орловой — звонкий, контральтовый оптимизм («Нам нет преград ни в море, ни на суше!»). Шульженко делала это по-своему: как-то очень негромко, очень нежно, интимно и даже по-домашнему… Порой казалось, что в песнях она с то­бой разговаривает — такая уж в них была доверительная инто­нация, ее интонация, ни с чьей другой не сравнимая…

А еще были у нее озорная «Кукарача» (когда спустя годы оказался в Испании, весьма удивился, узнав, что «кукарача» — это таракан) и другая, столь же хулиганистая, песня про «Челиту» — девчонку, в которую все влюблены, насмешливую красотку из далекой, неведомой Испании («Ну кто в нашем крае Челиту не знает…»). Сама-то Клавочка явилась к нам из Харькова, где, в драматическом театре знаменитого Синельникова, дебютировала уже в семнадцать лет. Однако эст­рада привлекала ее куда больше, и в двадцать восьмом, ради эстрады, молоденькая актриса оказывается на невских берегах. Еще живы старые ленинградцы, которые помнят, как Шульженко выступала в кинотеатрах, перед началом сеансов… Потом она — восходящая звезда Ленинградского мюзик-холла. Затем — со­листка джаз-ансамбля под руководством Якова Скоморовского… И вот — декабрь 1939-го, Москва, Колонный зал, Первый кон­курс артистов эстрады! В жюри — Исаак Дунаевский, Леонид Утесов, Игорь Ильинский, Владимир Яхонтов… За кулисами волнуются конкурсанты: Аркадий Райкин, Мария Миронова, Кето Джапаридзе, Клавдия Шульженко… Ах, как лихо она, ставшая на том конкурсе лауреаткой, выдала тогда «Челиту», и как взволновано — вот это: «Вашу записку в несколько строчек, ту, что я прочла в тиши…»

***

И НА ВОЙНЕ тоже пела «Челиту», «Записку», «Руки»: «Ру­ки! Вы словно две большие птицы…». Однажды в госпитале мо­лоденький раненый о чем-то молил ее запекшимися губами. Только по протянутым к ней вместо рук обрубкам поняла: он просит спеть «Руки»… (Спустя три десятилетия на «Голубом огоньке» она встретит его, Героя Советского Союза Андрея Чернова, и они оба не смогут сдержать слез). Лишь за первый год ленинградской блокады в составе джаз-ансамбля, которым руководил Владимир Коралли, ее муж, выступила в пятистах концертах — в частях Ленфронта, во флотских экипажах, госпи­талях…

И еще пела она о «синем платочке» — очень незатейливую песенку, которую перед войной сочинили чудом спасшийся в на­шей стране от гитлеровцев польский композитор Ежи Петербурж­ский и поэт Яков Галицкий: «Синенький скромный платочек па­дал с опущенных плеч…» Мелодия вальса сразу всем пришлась по душе, и я, например, хорошо помню, как в самом начале войны мы, мальчишки, на мотив «Синего платочка» выводили та­кие, неизвестно кем сложенные строчки: «Двадцать второго ию­ня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что на­чалася война…»

Так вот, пела на фронте Шульженко эту песню, но всё ча­ще мучили ее сомнения: не те слова… В начале апреля сорок второго выступала на станции Волхов и после концерта позна­комилась с военным корреспондентом армейской газеты лейтенантом Михаилом Максимовым. (Я хочу подчеркнуть: Максимова звали Михаилом, и был он военным журналистом, а не летчиком по имени Николай, как напутал в своей книге по­пулярный тележурналист Глеб Скороходов. Кстати, там же Ско­роходов превратил поляка Ежи Петербуржского, о котором речь шла выше, в чеха по имени Иржи.) Узнав, что ее со­беседник пишет стихи, певица попросила: «Может, сложите но­вые, актуальные слова «Синего платочка»?» Спустя три десятилетия мне поведал об этом, в своей тесной квартирке, близ Сенной, сам Михаил Александрович — как сразу же тогда, в Волхове, поспешил к столу и всю ту ночь, с 8 на 9 апреля, сочинял, а 12-го в железнодорожном депо станции Волхов впер­вые прозвучало: «Строчит пулеметчик — за синий платочек…»

Успех превзошел все ожидания: певицу и поэта наградили стаканом клюквы! Вскоре текст песни напечатали многие фрон­товые газеты. «Синий платочек» появился на почтовой открыт­ке, зазвучал с граммофонной пластинки. Ни одно выступление Шульженко без него уже не обходилось… Летчики-истребители на фюзеляжах своих самолетов писали: «За синий платочек!» И танкисты тоже помещали этот призыв на броне своих машин, и артиллеристы — на орудийных стволах… В общем, как сказал Михаил Светлов в стихах, обращенных к русской женщине: «Не напрасно сложили песню мы про синий платочек твой…» Да, «Синий платочек» в ее исполнении стал воистину лирическим гимном Великой Отечественной. А еще в ее «военном» репертуа­ре появился такой негромкий, такой дивный «Вечер на рейде» Соловьева-Седого. И такая задушевная табачниковская песенка «Давай закурим»…

Ей тогда писали — со всех фронтов, со всех флотов. Вот строки лишь из одной подобной весточки, от 7 сентября сорок второго года: «… Если возможно, пришлите Вашу фотографию. Она вместе с нами будет участвовать в боях, вливать в нас еще больше силы. С красноармейским приветом Антонов, Те­рентьев, Медиокритский. Наш адрес: ППС 956. стрелковый полк 1072, 2-й батальон, 4-я рота».

* * *

ВСЕ ЭТИ мелодии я и услышал снова тогда, в сорок пятом, на том ее концерте, в нашем сибирском городке… Прошло вре­мя, я перебрался в Питер, стал тут журналистом, взял немало интервью у самых разных знаменитостей, но встретиться с Клавдией Ивановной всё как-то не получалось: несколько раз звонил в Москву, но хозяйке дома то нездоровилось, то была в отъезде…

Однажды, уже в начале семидесятых, прикатил в столицу, чтобы сделать для газеты беседу с очень популярной тогда эстрадной парой. Артисты назначили встречу в Колонном зале Дома Союзов, где выступали в так называемом «сборном концерте». Так вот, посидели в гримёрке часок, я все запи­сал на диктофон, распрощался, вышел в коридор — и вдруг совсем ря­дом увидел ЕЁ! Синее в горошек платье, белый воротничок… На лице сквозь весьма заметный грим явно проступает волне­ние… Я не удержался:

— Клавдия Ивановна, дорогая, неужели уж вы-то за столь­ко лет не научились относиться к своему выступлению спокой­но?

Она улыбнулась:

— Всегда — словно в первый раз. Как у Маяковского: «Тряски нервное желе»…

Решил не упускать момент:

— Разрешите после выступления задать вам несколько воп­росов для газеты из совсем не чужого вам города на Неве?

Она вздохнула:

— Нет, после концерта нету сил… Давайте договоримся так: сейчас вы пойдете в зал и меня послушаете, а завтра, часиков в одиннадцать, или лучше — в двенадцать, приезжайте ко мне домой. Пожалуйста, запишите адрес…

Я пошел в зал и снова стал свидетелем ее триумфа. Ко­нечно, на сцене была уже не та солнечноволосая, в солдатской гимнастерке, красавица, не та ослепительно-хулиганистая Че­лита, какую я помнил с осени сорок пятого. Конечно, годы сказались на ее облике. Но — в песне! В песне она все равно оставалась Богиней, не просто певицей — Актрисой! Актрисой — с самой большой буквы! Особенно, до мурашек, это ощутилось, когда, словно пронзительное откровение, зазвучали «Три валь­СА»: «Помню первый студенческий бал…»

Под огромным впечатлением от услышанного едва дож­дался утра и к назначенному часу поспешил на метро до оста­новки «Аэропорт», где, совсем рядом, ее дом, невеликая мет­ражом, как я знал по рассказам друзей-актеров, двухкомнатная кооперативная квартира. Но, увы… Дверь открыла «тётя Шу­ра», Александра Федоровна Суслина, которая долгие годы нежно заботилась о своей подопечной, и сказала, что Клавдия Ива­новна очень извиняется, потому что встреча отменяется: с сердцем что-то неважно…

Я вернулся в гостиницу, включил телевизор, и на экране вдруг (как по волшебству!) возникли кадры старого фильма «Весёлые звезды», причем — именно те, в которых Клавдия Ивановна ис­полняет вальс Исаака Дунаевского на стихи Михаила Матусовс­кого «Молчание»: «Я могу без сна, без устали в милом городе моём, сердце друга рядом чувствуя, до зари бродить вдво­ём…»

С Дунаевским она познакомилась еще в Харькове, в Театре Синельникова, где молодого композитора все ласково именовали «Дуней». Именно он, милый «Дуня», посоветовал ей связать свою жизнь с песней. Именно он, председатель Конкурса артис­тов эстрады, вручил ей диплом победительницы. И самую пос­леднюю свою песню, сочиненную незадолго до своей такой ран­ней кончины, попросил исполнить в фильме тоже ее…

* * *

ВЛАСТИ относились к ней прохладно. Потому что характер имела независимый, не признавала никакого диктата сверху, в увеселениях весьма определенного толка участия не принимала. Однажды отказалась выступать перед Василием Сталиным. «По Конституции я имею право на отдых», — ответила по телефону на звонок генеральского адъютанта. В другой раз, более часа просидев в приёмной министра культуры Фурцевой, когда, наконец, туда попала, бросила в лицо хозяйки: «Мадам, вы плохо воспитаны» — и гордо вышла, громко хлопнув дверью. Фурцева этого не простила и скоро в Кремлёвском дворце, когда на сцене появилась Шульженко, тоже демонстративно вышла из зала. Ну а когда много лет спустя певица обратилась в министерство с просьбой об улучшении жилищных условий, Фурцева ответила: «Скромнее надо быть. Таких, как вы, у нас много». Вот и «не выездной» Клавдия Ивановна была поэтому: да, никаких загранич­ных гастролей!.. А люди любили ее очень — причем не только, так сказать, «простой народ», но и профессионалы самого вы­сокого толка. Например — Галина Павловна Вишневская, которая в своей книге призналась: «После ее пения хотелось жить! Я ходила на ее концерты, как в школу высочайшего мастерс­тва…»

Когда ее в июне 1984-го хоронили, вице-адмирал из Ленинграда положил в гроб бескозырку — последний привет благодарных наших земля­ков своему кумиру…

* * *

А СПУСТЯ два года проводя отпуск в ялтинском Доме творчества «Актёр», познакомился я с восьмидесятилетним, по нраву — увы, весьма скандальным, даже склочным, когда-то знаменитым эстрадным артистом «одесской школы» — конферансье, куплетистом Владимиром Филипповичем Коралли. Однако тогда, в 1986-м, главным его званием было: «Бывший муж Клавдии Шульженко». И рассказал он мне, как в декабре 1929-го встретил её по дороге на гастроли в купе поезда «Москва — Нижний Новгород». Как, проговорив с ней всю ночь, утром сделал предложение. Как потом, сцепившись в драке с её женихом, выхватил из кармана браунинг, на ношение которого имел разрешение, чем обратил соперника в бегство. Как была против этого брака его одесская мама, мадам Кемпер, потому что старший сын Юлий, первым взявший актёрский псевдоним — «Ленский», женился на артистке Марии Ивановне Дарской, а младший сын Владимир, придумавший псевдоним «Коралли», выбрал в жёны Клавдию Ивановну Шульженко. «Это же надо! — Восклицала мама, — Тут Ивановна и там Ивановна, а мадам Кемпер — посередине! Что скажут предки?!» Но когда услышала невестку на концерте в одесском Доме работников искусств, шепнула сыну: «Володенька, у тебя, таки да, есть вкус!..» И как легенда Одессы, покровитель и учитель всех местных музыкальных вундеркиндов — от Давида Ойстраха до Елизаветы Гилельс — Пётр Соломонович Столярский, которого Коралли специально на этот концерт зазвал, потом сказал: «Твоя Клавочка мине возмутила». — «Неужели так плохо?» — испугался молодой супруг. — «Ой, нет. Она мине возмутила на ДА!» — на своеобразном языке Столярского это означало: «высший класс!»

Так возник их, по словам Владимира Филипповича, «семейный эстрадный коллективчик». Он, куплетист, блестяще импровизировал, «подавая» жену тонко, иронизируя над собой, новоявленным мужем. Реплики из зала тут же отыгрывал, атмосфера была чудесной. Но успех лирических песен Клавочки сразу же сделал её в их дуэте бесспорным лидером. В 1932-м родился сын Игорь. В 1935-м вышла её первая пластинка… Когда началась война, их оркестр стал фронтовым джаз-ансамблем. А когда наступила Победа, получила орден Красной Звезды и звание заслуженной артистки РСФСР — «за тысячу фронтовых концертов». Её сценический успех всё нарастал, однако в семейной жизни возникли трещины. Доброжелатели нашептали ей, что муж изменяет, и она в долгу не осталась: закрутила роман с молодым композитором, автором песни «Руки», Ильёй Жаком… Появилась злая эпиграмма: «Шульженко боги покарали: у всех — мужья, у ней — Коралли»… В 1955-м расстались… Но и потом, как рассказывал мне Коралли, даже когда у неё случилось временное увлечение кинооператором Георгием Епифановым, добрые отношения с Клавочкой сохранял. В самые последние годы частенько навещал («Максимум на двадцать минут, больше выдержать она не могла») — благо жили по соседству. А Игорь, который работал главным инженером «Мосгаза», подарил им трёх внучек…

По настоятельной просьбе Владимира Филипповича, я сочинил для него стихотворный «автобиографический» монолог, с которым он, старейший артист Москонцерта, потом выступал до последних своих дней. Были там и такие строки:

… Нам наивысшею оценкой
Улыбка воина была.
И песней Клавдия Шульженко
Бойцов на подвиги звала!

И Сталинграда дни и ночи,
И Днепр, и Курская дуга –
Везде наш «Синенький платочек»
Разил без промаха врага…

И потом, ещё несколько лет подряд, обычно — в самом начале сентября, оказывался я с Коралли там, в Ялте, рядом. Причём, всякий раз, поселившись в «Актёре», он первым делом звонил в редакцию местной газеты с требованием, чтобы у него, бывшего мужа «самой Шульженки», немедленно взяли интервью. Скончался Владимир Филиппович в 1995-м. И теперь лежит он с Клавдией Ивановой рядом на Новодевичьем. А их Игоря не стало совсем недавно…