Нестерпимо голодно, невыносимо холодно, но педагоги понимали: нельзя допустить, чтобы мальчишки и дев­чонки пропускали занятия, потому что, когда они здесь, вмес­те, переносить лишения легче… Они сидели в пальто, в шапках, с синими тенями под глазами, и прорубали в застывших чернильницах ледок, чтобы обмакивать перья.

Вспоминая…

О Сергее Филиппове, мальчиках из третьего взвода и о классе в квадрате обстрела

Лев Сидоровский

24 ИЮНЯ

«ПРАВДА, Я ПОХОЖ НА МАСТРОЯНИ?..»
Слово о народном артисте России
Сергее Николаевиче Филиппове,
который родился 24 июня 1912 года.

ЗАПИСЬ в моей старой телефонной книжке: «Сергей Николаевич Филиппов. Канал Грибоедова, 9, кв. 18. 210-72-57». Несколько раз по этому адресу приходил, звонил чаще… В какую пору, дорогой читатель, впервые заприметил его на экране? Конечно же, в далекую военную, посмотрев «Новые похождения Швейка»: главного героя там играл Борис Тенин, Гитлера — Сергей Мартинсон, а ефрейтора Шпукке — Сергей Филиппов. Как мы, мальчишки, да и все зрители хохотали, когда Швейк с чарующей улыбкой опрокидывал на голову этого самого Шпукке ведро с известкой и потом ритмическими ударами палкой по ведру заставлял того маршировать, кружась на одном месте… Чтобы людей и на фронте, и в тылу хоть ненадолго отвлечь от тягостных мыслей, чтобы их развеселить, кинорежиссер Сергей Юткевич снял откровенную буффонаду, где артисты в психологии своих персонажей особо не копались, предпочтя подобной «глубине» сногсшибательный гротеск. (Кстати, дорогой читатель, подробнее об этой киноленте ты можешь узнать прямо сейчас — из сегодняшней, под моей рубрикой «Фильмы, опалённые войной», опубликованной очередной, уже седьмой по счёту, новелле, которая называется «Швейк против Гитлера!»). И вот тогда-то я понял: Сергей Филиппов — «смешной»… И скоро в этом мнении утвердился — когда увидел киноленту того же режиссера под названием «Здравствуй, Москва!» (где звучал милый вальс Анатолия Лепина: «Нас улица шумом встречала, звенела бульваров листва…»): герой моего повествования там снова всех нас здорово повеселил, на этот раз — в образе наглого пьяницы-баяниста по фамилии Брыкин. Особенно было забавно, когда тот в пивнушке, поднявшись на примитивную сцену, объявил собутыльникам свой коронный номер: «Русская популярная народная песня «Кирпичики»!», но в футляре вместо баяна обнаружил действительно кирпичи. Ах, как он на это среагировал!.. Даже такие любимцы экрана, как Тенин и Любезнов, не смогли в той истории отодвинуть этого молодого мастера эпизода на второй план.

* * *

С ТЕХ-ТО незапамятных времен стал я, как и все, его почитателем… Смотрел «Золушку», «Укротительницу тигров», «Карнавальную ночь» — и, признаюсь, предполагал (тоже, как, наверное все), что этот человек с не очень-то привлекательным лицом (глаза зыркают из-под низкого лба, нос длиннющий, нижняя губа оттопырена) и в жизни подобен своим героям. Но вот однажды, на излёте 60-х, по редакционному заданию пришел к нему домой, и поразился: меня встретил… грустный философ. Да, Сергей Николаевич негромко размышлял о бренности всего земного. Записать в блокнот те его мудрые мысли я поленился (поскольку нагрянул сюда ради совсем иного, «веселого», разговора и, кстати, диктофоном еще не обзавелся), а хозяину квартиры перестраиваться на этакий «шутливый» лад не хотелось. Сказал: «У меня, как у Чехова, смех сквозь слезы…» Правда, в ответ на мой банальный вопрос о том, попадает ли вне кинокартин «Ленфильма» в комедийные ситуации, усмехнулся: «Недавно, после выхода на экран «Гамлета», меня на улице приняли за Смоктуновского. Смоктуновскому об этом не говорю. Боюсь, обидится…» И насчет того, становится ли всякий раз персонаж для актера «двойником», тоже хихикнул: «Если бы я слился со своими «героями», мне бы, чтобы отсидеть срок в тюрьме, и двух жизней не хватило…» Когда же я поинтересовался, нет ли у моего собеседника желания сыграть серьезную роль, вздохнул: «Если выступлю в серьёзной роли, получится то же самое, что случилось с Петром Алейниковым, когда он в фильме «Глинка» посягнул на Пушкина. Жанр за себя мстит…»

Потом мы общались еще не раз — и здесь, и на «Ленфильме», и в Доме кино. Как-то после очередного такого разговора Филиппов нацепил на свою и мою головы по бескозырке, которые любимому артисту подарили моряки, и попросил фотокорреспондента Мишу Ширмана: «Ну-ка щёлкни двух морских волков». В другой раз уже я уговорил Сергея Николаевича минутку попозировать — и получился дружеский шарж, который «натурщик», одобрительно хмыкнув, тут же подписал: «Правда, я похож на Мастрояни? Филиппов». В общем, от встречи к встрече этот человек приоткрывался хоть на чуточку ещё, ещё — и всё больше узнавал я про его жизнь…

* * *

ОКАЗАЛОСЬ, что родом — саратовский. Отец слесарил, мама шила, а сына из всех школьных предметов привлекали лишь литература да химия. Однажды тайно прокрался в химический кабинет, где смешал соляную кислоту с железными опилками, добавил еще пару каких-то реактивов, — и по всему зданию пополз такой мерзкий запах, что занятия пришлось отменить. За подобный эксперимент из школы его выперли, и стал Сергей в частной пекарне учеником пекаря. Перепробовав потом еще несколько профессий, от плотника до токаря, в конце концов оказался в… балетной студии. Высокий ростом, с длинными руками и ногами, худющий, очень подвижный, он танцевал так хорошо, что вскоре получил направление в Москву — в балетное училище при Большом театре. Но, оказавшись там, узнал, что приемные экзамены уже закончились, и по совету знающих людей прикатил в Ленинград. Однако и здесь, в знаменитом хореографическом училище на улице Зодчего Росси, ситуация оказалась такой же. Зато в эстрадно-цирковом техникуме провинциала встретили радушно — и спустя четыре года он вышел на Мариинскую сцену. Увы, через месяц, во время очередного спектакля, Сергею стало плохо, и врач «скорой», который засвидетельствовал сердечный приступ, настоятельно посоветовал пациенту с балетом распрощаться. Что ж, поступил в эстрадный театр-студию и потом много выступал на разных концертных площадках.

* * *

ВОТ там-то заприметил его Николай Павлович Акимов и пригласил в свой Театр Комедии. Они проработают вместе почти тридцать лет. Ярчайший комический, полный эксцентрики актер оказался способным идеально, с первого раза создавать требуемый образ. Очень наблюдательный от природы, мигом подмечал в людях разные недостатки, которые резко и метко воспроизводил в своих неотёсанных, хамоватых, хитрых, изворотливых «героях». Однако, несмотря на столь карикатурный стиль игры, был в любом образе удивительно органичен. Вот и мудрый Акимов отмечал, что юмор Сергея Филиппова (не в пример иным комическим актерам, которые строят свое веселое искусство на формальных приёмах) «глубоко психологичен и человечен».

* * *

БЫСТРО снискав успех на сцене, стал получать предложения и от кинорежиссеров. Поначалу в фильме «За Советскую Родину» исполнил бессловесную роль финна-шюцкоровца, который с бревна срывался в ледяную воду. Потом в «Волочаевских днях» сыграл партизана, в «Члене правительства» — наглого саботажника, в «Выборгской стороне» — погромщика, в «Якове Свердлове» — матроса-анархиста. А еще были: старый железнодорожник — в «Аринке», колхозный счетовод — в «Станице Дальней», начальник клуба Бабашкин — в «Музыкальной истории»… Он и на экране поражал яркостью комедийных приемов, богатой мимикой, удивительной пластичностью. Особого комического эффекта достиг в «Приключениях Корзинкиной», где его «мастер художественного слова», имея за пазухой сбежавшую от иллюзиониста мышь, исполнял на эстрадном конкурсе «Умирающего гладиатора»: стихотворение Лермонтова трагическое, а мышка так щекочет…

У него уже была жена, Алевтина Ивановна Горинович, маленький сынок… И тут — война… До декабря сорок первого Театр Комедии оставался в блокадном Ленинграде. Сергей Николаевич мне рассказывал: «Как-то утром иду на репетицию, а возле «Елисеевского», на снегу, люди едва шевелятся. Возвращаюсь обратно — они уже мертвы…» Кстати, есть знаменитая блокадная фотография, на которой истощённый мужчина возле булочной с крохотной пайкой хлеба в руке. Некоторые мои коллеги ее подписывают: «Артист Сергей Филиппов в блокаду». Когда я показал такую газетную полосу Сергею Николаевичу, он крепко выругался: «Устал объяснять, что это кто-то другой!» Да, хотя небольшое сходство, действительно, наблюдается, однако это совсем не он…

* * *

ПОСЛЕ войны слава моего собеседника выросла невероятно. Хотя чаще всего кинорежиссеры относились к Филиппову чисто потребительски, используя недюжинное дарование в качестве «острой приправы к пресному блюду» (вот и возникали в его творческой биографии многочисленные варианты шоферов, разновидности милиционеров, швейцаров, жуликоватых администраторов, подвыпивших граждан), но каждому из этих персонажей гениальный актер всё равно стремился придать живые черты.

Ну, вспомни, дорогой читатель, его лектора из «Общества по распространению…» в «Карнавальной ночи». Как поразительно в роли, почти лишенной текста, с помощью мимики и жестов, артист смог показать этого алкаша от науки: «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе — это науке неизвестно!»… Между прочим, сам Филиппов почему-то сию роль ненавидел. Просто не переносил, когда при нем кто-нибудь начинал цитировать: «Одна звездочка, две звездочки, три звездочки…» Или припомни другого его персонажа — наглого, самовлюбленного дурака-дрессировщика из «Укротительницы тигров» (заявляющего: «Казимир Алмазов — это аттракцион, имя, афиша, публика, касса!»), которого артист вовсе не превратил в карикатуру… Или обратись памятью к его завмагу Ползикову из «Ночного патруля», который — благодаря исполнителю — тоже обрел свою психологическую особенность.

Между прочим, в клетку к тигру Пуршу входил, не колеблясь. И попадал в объятия недовольного медведя в «Косолапом друге» (какая молниеносная смена переживаний при этом отражалась на его лице: недоумение, испуг, наконец — ужас). И в «Беспокойном хозяйстве», ломая своим телом перила, летел с моста в воду. А в фильме «300 лет тому…» его поднимали на дыбу… И разве можно представить фильм «Иван Васильевич меняет профессию» без шведского посла? А «За спичками» — без Хювяринена? А «Собачье сердце» — без старика-клиента, посетившего профессора Преображенского? Но самое главное его в кино достижение (работа грандиозная и по «метражу», и по исполнению) — безусловно, Ипполит Матвеевич Воробьянинов в «Двенадцати стульях»: как хорошо, что Леонид Гайдай эту роль доверил именно Сергею Филиппову!

* * *

В СЕРЕДИНЕ сороковых Алевтина Ивановна от Сергея Николаевича ушла. И Юру с собой увела. (Спустя четверть века оба эмигрируют в Америку, что станет для него большим ударом. Этого Филиппов им никогда не простит). Все последующие годы он жил в гражданском браке с Антониной Георгиевной Голубевой, авторшей «Мальчика из Уржума» — очень популярной тогда повести про детство Кирова. Новую, весьма ревнивую супругу, которая была старше мужа на одиннадцать лет, называл Барабулькой, очень любил и слегка побаивался. Она пыталась бороться с его пристрастием к алкоголю, но, увы, — безрезультатно… В 1965-м ему успешно удалили опухоль мозга, и Филиппов продолжал сниматься, в частности — блистательно сыграл Кису Воробьянинова. Шутил: «Половину мозга вырезали, а я еще очень даже ничего!» Пройтись по Невскому незамеченным было невозможно — люди его дергали, кто-то фамильярно кричал: «Серега, здорово!» Это артиста бесило… Сниматься приглашали всё реже… В 1989-м Антонина Георгиевна скончалась, и он потерял к жизни всякий интерес. Перестал выходить из дома. Нищенской пенсии еле хватало на скудное пропитание. Сидел дома голодный, заброшенный, хотя иногда подсобляла по хозяйству Любовь Григорьевна Тищенко, тоже бывшая киноактриса. Но, в общем-то, народный артист России был один-одинёшенек. И умер (это случилось в 1990-м, 19 апреля), когда рядом тоже не оказалось н и к о г о. Говорят, потом в пустой квартире пролежал две недели… Наконец, обнаружив его, соседи обратились на «Ленфильм», однако киностудия финансировать похороны отказалась. И только Саша Демьяненко, замечательный наш «Шурик», собрал по копейкам деньги у актёров. На могиле Сергея Николаевича написали его любимые стихи: «И не будет в день погребения ни свечей, ни церковного пения»…

* * *

25 ИЮНЯ

КЛАСС — В КВАДРАТЕ ОБСТРЕЛА
Сегодня, когда у наших выпускников —
праздник «Алые паруса»,
мой рассказ — об учительнице и ее учениках,
которые выстояли в огне ленинградской блокады

ВЕСЬ шестой «А» твёрдо решил: когда окончим школу, пой­дём только на истфак — так уж сумела «заразить» ребят своим предметом Ксения Владимировна. Но началась война, здание, где находилась их 232-я, занял госпиталь, и Ксения Владими­ровна, проводив сына на фронт, пришла в этот самый госпиталь медсестрой…

Это было летом. А двадцатого октября вызвали учительницу во дворец, построенный Монферраном, где, рядом с Исаакием, давно размещалась зна­менитая 239-я «школа со львами». Вызвали и сказали:

— Есть решение Ленсовета о начале занятий с третьего ноября. Но мы не будем ждать этого срока. Давайте вместе го­товиться…

И уже через неделю сюда пришли ребятишки, переведённые из разных школ. Отыскивали своих учителей, засыпали вопроса­ми:

— А немецкий язык учить будем? Противно как-то!

— А правда, что нас станут кормить обедами и давать пятьдесят граммов хлеба в день?..

Когда построились в зале, Ксения Владимировна вышла вперед, оглядела всех долгим печальным взглядом:

— Мы начинаем занятия, когда город наш окружён со всех сторон огромным числом фашистских дивизий. Он стал фронтом. В такой обстановке не приходилось учиться ни одному поколе­нию русских школьников…

Голос её рос, ширился:

— Пройдут годы, вы станете взрослыми, у вас будут дети, внуки, и они вас непременно спросят: «Что вы делали в дни Великой Отечественной войны?» И вы с гордостью скажете: «Мы учились в Ленинграде…» Многие из вас любят уроки истории, но она — не только о прошлом. Мы с вами живём в выдающуюся эпоху, когда в книгу истории вписываются страницы, полные героизма. Научитесь же читать эту книгу, и тогда вам легче будет переносить все трудности и лишения. В самом факте, что вы сегодня начинаете учиться, — смелый вызов врагу…

Так учительница, по сути, уже вела свой первый «блокад­ный» урок…

* * *

СКОРО хлебную норму снизили до 125 граммов, а они всё равно учились. Ксения Владимировна находила еще силы вести дневник. Как-то в те дни записала:

«Бывало, раньше вечера проводила за книгами, чтобы расцветить урок ярким, красочным материалом, а сейчас себя ограничиваю. Ничего лишнего. Скупой ясный рассказ. Детям трудно готовить уроки дома — надо их выучить вместе с ними в классе. Не ведём никаких записей в тетрадях: это детям сей­час тяжело. Но рассказывать надо интересно. Ох, как это на­до! У детей столько тяжёлого на душе, столько тревог, что слушать тусклую речь они не будут. И показать им, как тебе трудно, тоже нельзя…»

Да, было нестерпимо голодно, невыносимо холодно, но педагоги понимали: нельзя допустить, чтобы мальчишки и дев­чонки пропускали занятия, потому что, когда они здесь, вмес­те, переносить все лишения легче… И они сидели в пальто, в шапках, с синими тенями под глазами, и прорубали в застывших чернильницах ледок, чтобы хоть как-то обмакивать перья… Однажды в седьмой класс пришёл фотокорреспондент и сделал снимок для газеты — ты его видишь здесь сейчас, дорогой читатель.

Усилились бомбёжки и артобстрелы. Как-то снаряд разор­вался у самого подъезда — и крепко пострадали «львы стороже­вые», о которых писал Пушкин, а большой осколок, пробив дверь, влетел в вестибюль… Пришлось переселяться в подвал, где когда-то была «раздевалка». От неё здесь остались голу­бые деревянные перегородки, проволочные сетки, и теперь в каждом таком «секторе» занимался отдельный класс… Но ребя­та сохраняли спокойствие и мужество. Читая вслух отрывок из «Слова о полку Игореве», Юра Артюхин признался: «Мне кажет­ся, что это не половцы, а гитлеровцы…»

Один за другим умирали педагоги: Борис Александрович Бубин, Анастасия Ивановна Беляева, Василий Васильевич Бакры­лов… И дети ходили по коридорам медленно-медленно, и не было слышно на переменах никакого шума…

В последний день 1941-го Ксения Владимировна сказала семиклассникам:

— На московской Руси в день Нового года люди дарили друг другу яблоки. Сейчас нам в Ленинграде это сделать не­возможно, но я всё же жду от вас новогодний подарок…

На учительницу поднялись изумленные глаза. Она пояснила:

— Да, подарок — описание новогодней ёлки…

Артюхин усмехнулся:

— Это много дороже яблок. Ведь тогда Новый год праздно­вали 1 сентября, и яблоки поэтому были дешёвы, а сейчас нуж­но писать при коптилке…

— Тем ценнее подарок, — улыбнулась Ксения Владимировна. И подумала про себя: «Какое счастье, что они могут шутить».

Многие потом написали о ёлке, которую для старшекласс­ников устроил город в Малом оперном театре. Самое большое впечатление оставил не спектакль «Овод», а обед — словно из сказки: суп-лапша, каша, желе и хлеб…

* * *

КАК-ТО урок в своем классе Ксения Владимировна начала так:

— Рассказывают, что недавно в нашем городе умер один старый художник, и среди его работ нашли небольшую медаль из воска с надписью: «Жил в Ленинграде в 1941–1942 годах». Я слышала — художник мечтал, чтобы правительство утвердило проект его медали и чтобы после победы её получили все те, кто прожил здесь эту зиму…

Класс замер. Кто-то всхлипнул…

— А тем, кто умер, ведь нельзя дать медали? — прошепта­ла Катя Логинова, у которой недавно в один день не стало ма­мы и брата.

Поднял голову Юра Артюхин:

— Папа мне пишет с фронта: «Учись. Обязательно учись. Будешь гордиться, что учился в Ленинграде в эти тяжелые дни…».

Он и Люся Егорова прочно оставались отличниками, да и другие старались, как могли. Совсем исчезли шпаргалки, и ес­ли кто-нибудь признавался, что не знает урока, то причина всегда была серьёзной. Зато назавтра этот человек непременно напоминал: «Вы меня спросите, пожалуйста, ведь в прошлый раз, помните, я отказался…».

Наконец стало тепло — и седьмой класс всё чаще усажи­вался «погреться» на ступенях Исаакиевского собора. Всё-таки они были очень слабы… Тогда Ксения Владимировна предложила: давайте проводить уроки на солнышке, в Александровском саду!

Только сдвинули две скамейки, только начали занятия — подхо­дят матросы. Послушали и заулыбались: «Вот молодцы — учатся!»

* * *

КОГДА комсомольский райком решил провести воскресник и старшеклассникам выпало на станции Пери копать грядки для овощей, Ксения Владимировна засомневалась: можно ли отпус­кать тех, у кого дистрофия ещё ярко выражена? Но Юра Артюхин и Алла Гурбанова попросили: «Пожалуйста, не лишайте этой поездки никого. Там сейчас так важно быть всем вместе». Скоро все, кто выдержал экзамены за седьмой и десятый класс, полу­чили удостоверение-благодарность — «За успешное окончание средней школы в условиях военного времени». Отличникам пода­рили книги… А потом отправились в знакомое уже Пери, на за­водское подсобное хозяйство. Там ребят встретил яркий пла­кат: «Привет юным огородникам!» Увидев его, Юра обернулся к своим: «Наша школа всю зиму работала — неужто здесь опозо­римся?»

Нет, они себя не опозорили: вкалывали, как только мог­ли! А вечерами писали родным письма, которые с нарочным попадали в школу. Оттуда их по адресам разносил Боря Пере­печко, которому из-за сильной дистрофии ехать в трудовой ла­герь запретили категорически. И вот однажды нёс Боря очеред­ные весточки от друзей через площадь Восстания — вдруг рядом рванул снаряд. Ранение в ногу оказалось столь серьёзным, что пришлось её ампутировать. Причём, согласно сводке МПВО, это была единственная жертва, которая случилась в городе в тот день — 20 июля 1942 года…

* * *

И СНОВА был Ленинград, школа, блокада… Но радио те­перь приносило с фронта сводки всё отраднее. На перемене, теперь уже — наперегонки, бежали в канцелярию: нет ли нако­нец «особенных известий»? И дождались: «Блокада прорвана!» «Зимняки», «перийцы» (как они себя называли) обнимали Ксению Владимировну и друг друга…

Через месяц, в День Красной Армии, в школе состоялся парад. Там же был зачитан приказ с именами лучших «огородников» и тех, кто работал на летней детской площадке и в госпита­лях, сочетая этот труд с отличной учёбой. Первым опять был назван Юра Артюхин…

* * *

ПОМНИТЕ о мечте того старого художника? Она сбылась: 3 июля 1943 года нашим землякам вручали первые медали «За обо­рону Ленинграда». В этот день — вместе с командующим Ленинг­радским фронтом Говоровым и секретарем горкома Кузнецовым, вместе с другими героями фронта и тыла — бесценную награду по­лучил и Юра. И случилось торжество в актовом зале Адми­ралтейства, которое давно уже стало символом нашего города и на этой самой медали изображено.

Юра сразу же написал отцу на фронт:

«Дорогой папа, у меня медаль «За оборону Ленинграда»! Наверное, потому, что я — секретарь комсомольской организа­ции той школы, которая всю блокаду не прекращала занятий и заняла второе место по городу на сельскохозяйственных рабо­тах. (…) Вручая медаль, секретарь Ленинградского исполкома пожал мне руку и что-то долго говорил, но от волнения я ни­чего не запомнил. Там все волновались. Директор одного из заводов, старый человек, вообще чуть не плакал. (…) Теперь буду ждать, когда медаль получит и мама. А орденоносец, до­рогой папа, ты в нашей семье пока один…»

* * *

И НАСТУПИЛ день, когда впервые за всю блокаду — нет, вообще за всё время своей педагогической работы, Ксения Вла­димировна не смогла давать урока истории, не смогла говорить о прошлом: так радостно было настоящее! В класс вбежали Артюхин, Ланцов, Ипатов:

— Сегодня будет салют!

И сели все писать письмо, которое начиналось так: «Ле­нинградский фронт. Генералу армии Говорову…»

* * *

Я ПОЗНАКОМИЛСЯ с Юрием Георгиевиче Артюхиным почти полвека назад, как раз в тот день, когда у него дома соб­рались почти все они — «блокадники», «зимняки», «перийцы»: Зоя Григорьевна Сегаль, Татьяна Дмитриевна Залыгина (Егоро­ва), Ирина Степановна Терёхина (Иванова), Наталья Ивановна Киселёва (Варламова), Таисия Андреевна Руденко (Левитина), Зинаида Антоновна Оболенкина (Рачно), Тамара Ивановна Сереб­рякова, Екатерина Викторовна Арсеньева, Борис Дмитриевич Кузьмицкий, Борис Леонтьевич Перепечко, Владимир Анатольевич Ланцов, Олег Анатольевич Колобов, Борис Владимирович Ракиц­кий… Были тут и физик, и архитектор, и врач, и офицер-под­водник. И, конечно, историк среди воспитанников Ксении Вла­димировны оказался тоже…

А хозяин квартиры — кандидат наук, доцент — преподавал в Ленинградском институте водного транспорта. К той медали добавились другие награды. И бережно хранил он книгу с такой вот надписью: «Моему лучшему ученику и помощнику тех лет Юре Артюхину от автора». Блокадный днев­ник Ксении Владимировны Ползиковой-Рубец «Они учились в Ле­нинграде» вышел сразу же после войны, мизерным тиражом, мгновенно став библиографической редкостью…

Учительница скончалась в 1949-м. Увы, совсем скоро после нашей встречи не стало и Юрия Георгиевича — потому что проклятая блокада и на его сердце ос­тавила слишком глубокие рубцы… Увидеть «алые паруса» ему и его друзьям-товарищам не довелось…

* * *

30 ИЮНЯ

МАЛЬЧИКИ ИЗ ТРЕТЬЕГО ВЗВОДА…
30 июня 1941 года в Ленинграде
началось формирование дивизий Народного ополчения

ОДНАЖДЫ, в 1963-м, светлым вечером 21 июня, погрузился я вместе с седыми людьми у стен Ленинградского инженерно-строительного института в автобус, и покатил он нас в… 1941-й. Остановились по дороге в Волосове, где в братских могилах — друзья-товарищи (они сами перенесли сюда дорогие останки). И у гранитного обелиска в Большом Сабске помолчали тоже: здесь покоятся курсанты Кировского пехотного училища, чьи окопы тогда, на Луге, были совсем рядом… А потом пришли и к этим окопам, и к своим, и снова узнали их безошибочно, хотя минуло столько лет… Сразу за окопами — шеренги сосен, и на одной — металлическая пластинка:

«Здесь в июле-августе 1941 года защищали город Ленина студенты Ленинградского инженерно строительного института, солдаты третьего взвода 8-й роты третьего стрел­кового полка 2-й дивизии народного ополчения».

Они могли бы пойти в Военно-инженерные академии — ведь многие уже получили дипломы, но решили иначе: никаких привилегий, все — рядовыми. Прощаясь, институт говорил им: «До свидания, мальчики! Возвращайтесь живыми…» Увы, живыми вернулись не все…

И вот теперь эти седые люди — строители, архитекторы, преподаватели — сидели у костра (кто — в старой гимнастёрке, кто — в выцветшей пилотке) и вспоминали: как ещё по дороге на фронт шагали под переиначенную детскую песенку — «Остались от Гитлера рожки да ножки…»; как Норкин, Вертоусов и Клинов взяли в плен двух сбитых фашистских лётчиков; как тот же Вертоусов, вытаращив глаза и потрясая кулаками, изображал любимого артиста Жарова из фильма «Богдан Хмельницкий»: «Хлопцы! Рубайте ляхов аж до самого пупа! А не будете их рубать — попадёте в геенну огненную и чёрта лысого, а не рай вы побачите!..» Бойцы-ополченцы, они во многом оставались ещё студентами: отпустив лихие солдатские усы, весело переписывались с ленинградскими девчатами. Юра Заклинский в письме даже договорился о свадьбе после победы. Свадьба не состоялась: Юра погиб в сорок третьем…

И вот теперь эти люди у костра неторопливо перебирали в памяти имена тех, кто сложили здесь, и не только здесь, юные свои головы, — Борю Норкина, Андрюшу Иванова, Сашу Трифонова, Зоила Егорова, Юру Заклинского, Славу Бормоткина… И пели негромко — про огонёк, тёмную ночь, землянку…

Лев Константинович Вертоусов спустился к уснувшей воде, достал блокнот, авторучку, сами собой возникли строки: «Здравствуй, реченька Луга — каменистое дно, боевая подру­га… Это было давно…» Да, это было давно: и бой, который 10 августа принял их взвод, чтобы отвлечь внимание противника от отходивших частей, и тяжкое ранение, и подпольная борьба в концлагере. А друзья считали, что Вертоусов погиб, и даже сложили «Песню о Лёвушке»: «Он умер спокойно, по-русски, открыто, напомнив о долге без стонов и слёз. Мы помним, что Лёвушка был замполитом. Мы знаем, что орден но­сить не пришлось…» Орден он получил потом, в мае 1945-го, когда добивал гитлеровцев в Праге…

Быстро таяла белая ночь, и вместе с зорькой пружинисто поднялся их командир Лев Руцко и, как в сорок первом, ско­мандовал: «Взвод, стройся!» И опять застыли они в строю: Клинов, Бакеев, Вертоусов, Шутов, Угольников, Мирошин, Шаповалов, Котляров, Обухов, Кулин, Сондак, Антонов…

* * *

НАВЕРНОЕ, этот взвод был единственным в нашем городе, а может, и во всей стране. Мы уже привыкли к тому, что встречаются ветераны армий, дивизий, полков, а тут — всего-то взвод, который (подумать только!) существовал с сорок первого! Все эти десятки лет они пребывали по-прежнему вместе — и в радости, и в горе. Да, и в горе — потому что время, увы, брало своё… С войны из сорока двух вернулись лишь двадцать два, и потом — благодаря стараниям, в первую очередь, Клинова (а он ещё и Музей боевой славы в ЛИСИ создал) 3-й взвод держал марку! Вместе делили и светлые дни, и чёрные, а раз в году на берег Луги привозили с собой жён, детей, внуков…

Когда я был там с ними в последний раз, в 1991-м, их оставалось десять, а смогли выбраться из дома (увы, годы, болезни) лишь пятеро… И снова сидели, обнявшись, у солдатского костра — Игорь Григорьевич Клинов, Александр Устинович Мирошин, Давид Лазаревич Сондак, Анатолий Фёдорович Антонов, Абрам Маркович Кулин…

А весной 2010-го, когда я опять заглянул к Клинову, выяснилось, что из всего взвода остался он один. Игорю Григорьевичу тогда стукнуло уже восемьдесят девять. Но всё равно, пока он был жив — был жив их 3-й взвод. В своё время благодаря Клинову нашлись братские могилы ополченцев и загорелись золотом сто восемьдесят девять дорогих имен на мемориальных досках в актовом зале ЛИСИ. И книгу о 3-м взводе написал. И, несмотря на возраст и хвори, заканчивал уже другую, весьма объёмистую, про интереснейшую — аж с XVIII века — историю своей семьи. Вооружившись очками с толстенными линзами, очередные страницы медленно печатал на машинке, а после внук лихо набирал их на компьютере… И было грустно Игорю Григорьевичу, бывшему доценту ЛИСИ, потому что из старого дома на 2-й Красноармейской, который теперь стал гордо именоваться Архитектурно-строительным университетом, давным-давно никто не звонил. И ждал Девятое мая, когда он, «последний из взвода», конечно же, солдатской стопкой помянет дорогих своих однополчанах…

Увы, скоро Игоря Петровича Клинова не стало…

С благословенных времён Пушкина, дорогой читатель, есть такое понятие — «лицейское братство». Не хочу оспаривать его святость, но, по-моему, высокое солдатское братство седых мальчиков из 3-го взвода — ещё выше, светлее, чище…