В Кишинёве, на Телецентре, в 9-ом Охотском переулке, стоит дом, где я провёл детство и юность, откуда уходил и куда возвращался беспокойной молодостью. И другой, пятиэтажный, на Скулянке, на улице Пригородной, где я прожил последние три с половиной года в однокомнатной квартире.
Два рассказа
Илья Журбинский
Времена года
— Почему они всё время передают по радио «Времена года»? — спросил он.
— Тебе кажется. Я выключила радио, когда пришла, — ответила она.
— Да нет, неужели ты не слышишь: это же Вивальди — концерт № 1 ми мажор «Весна» — возразил он и, помолчав, растерянно спросил: — А ты помнишь, с чего начиналась весна, когда мы были детьми?
— С синих пролесок. Мы называли их подснежниками, потому что они пробивались сквозь снег, а настоящие белые подснежники у нас не росли. Мы спускались в овраг, рядом с автобусной остановкой, ноги скользили, и я очень старалась не упасть, потому что снега было мало, а грязи много.
— А для меня весна начиналась со звона мяча, который мы гоняли на небольшой, вытоптанной полянке. Мяч был резиновый, синий, как твои пролески. Мы называли его футбольным, потому что настоящего, кожаного, ни у кого не было. Полянка была на горке, и к ней с двух сторон примыкали горбатые улицы, и, если мяч попадал на одну из них, и на его пути не встречалось какое-то препятствие в виде ямы или камня, то бежать за ним приходилось до самого низа, а это было метров триста или четыреста. На обратном пути сил бежать уже не было, и я плёлся в гору тяжело дыша, а пацаны уже орали: «Давай, малый, быстрее! Сколько тебя ждать можно?»
— А почему именно тебе приходилось бежать за мячом?
— Ну, во-первых, я был самым младшим. А, во-вторых, это был мой мяч. Только из-за него они меня и брали играть.
— Я тоже была самой младшей. Старшей сестре приходилось брать меня с собой, когда она с подругами шла за подснежниками, потому что я отказывалась оставаться одна дома.
— А ты помнишь, с чего начиналась весна у наших родителей?
— Моя мама мыла окна. Ну и мы с сестрой вместе с ней. Брались старые газеты, которые противно скрипели, когда мы быстро-быстро водили ими по мокрому стеклу. Мы жили на четвёртом этаже, и я старалась не смотреть вниз, чтобы голова не закружилась.
— А мы жили, как тогда говорили, «на земле». Перед домом была небольшая грядка. Отец вскапывал её, а мама сажала редиску, лук и рассаду помидоров, которую ещё зимой выращивали дома в ящиках, что стояли на подоконниках. Папа подстригал кусты смородины, а я клал веточки в бутылку из-под кефира, и из набухших почек выскакивали зелёные клейкие листочки.
— А потом наступало лето, — сказала она.
— Лето, — повторил он. — Мама брала на работе путёвку в заводской пансионат, и мы уже в начале июня ехали на Чёрное море. Все старались на море ездить в июле или августе, потому что в июне бывало прохладно, шли дожди и море было холодное, но родителей устраивало, что на пляже было много свободного места и очереди в столовую были не такие длинные. Даже не в самую солнечную погоду я покрывался загаром, но не бронзовым, а красным, и кожа слезала несколько раз. Спина очень чесалась, и мама мазала её сметаной. А ещё, можно было помыть пол в комнате холодной водой и лечь голой спиной на него, но уже через несколько минут пол становился тёплым, и спина всё равно продолжала гореть.
— А я всё лето проводила дома. Валялась на диване с книжкой. В младших классах я ездила в пионерский лагерь, но однажды девчонки из нашего отряда сказали, что не будут со мной играть, потому что я жидовка.
Я растерялась, а Оля выпалила: «Вы, жиды, жадные и грязные!»
«И во время войны не воевали, а сидели в Ташкенте!» — добавила Таня.
«Как это не воевали? — опешила я. — Мой папа воевал, и мой дядя Петя тоже воевал. У них ордена и медали есть».
«Ог’дена, — передразнила меня Таня. — Купили на барахолке».
«У папы и военные фотографии есть».
«И фотографии купили. Это вы умеете», — сказала Оля.
«Уже давно коммунизм был бы, если бы не жиды!» — подытожила подошедшая Тамара.
Я заплакала и побежала к вожатой Надежде Ивановне.
«Они тебя били?»
«Нет».
«Ну, — развела она руками, — тогда не жалуйся».
Мне было очень обидно, и я пошла к начальнику лагеря, Якову Давыдовичу. У него не было одной руки, и рукав был заткнут за пояс. Он выслушал, вздохнул, и погладил меня по голове: «Ты старайся не обращать внимания. Дураков много, что с ними спорить!»
Через два дня был выходной, приехала мама, и я упросила её забрать меня домой. С тех пор я в пионерские лагеря больше не ездила. Лето тянулось долго, и я радовалась наступлению осени. Новые учебники так замечательно пахли, и мне хотелось учиться и скорее стать взрослой.
— Надо бы тебе встретится с этим начальником пионерского лагеря. Узнать, как жизнь его сложилась.
— Ну что ты! Столько лет прошло. Яков Давыдович давно умер — он же из поколения наших родителей.
— Всё-то ты знаешь! — снисходительно усмехнулся он. — А я не радовался наступлению осени. Заканчивалась вольная жизнь, и в школу идти мне совсем не хотелось, ни в обычную, ни в музыкальную. Мы с пацанами промышляли молодые орехи, сбивая их с деревьев палками и камнями, и наши руки от их зелёной кожуры становились коричнево-чёрными. Никогда в жизни я не ел ничего вкуснее молодых орехов!
— А потом наступала зима, — сказала она.
— Зима обычно никак не могла начаться. Уже декабрь на календаре, а всё осень, грязь, дожди. Я шёл утром в школу, было ещё темно, и лил холодный дождь, а я мечтал о том, чтобы поскорее выпал снег и можно было кататься на санках, потому что рядом с той небольшой полянкой, на которой мы играли в футбол, были две крутые длинные улицы, которые становились замечательными горками, и я мчался, прищурив глаза, потому что колючий снег из-под полозьев летел в лицо.
— А я зимой выращивала зелёный лук. Брала баночки из-под майонеза, наливала в них воду, вырезала в картонке кружочки, клала их на банки и сажала туда луковицы. Луковицы пускали длинные тонкие белые корни, похожие на бороды мудрых старцев из сказок, а из верхушек проклёвывались зелёные листья, которые очень вкусно было положить рядочком на намазанный маслом хлеб. А ещё, я каждый вечер отрывала листок календаря, висевшего на стенке, и считала сколько дней осталось до 1-го марта.
— А ты помнишь, с чего начиналась весна, когда мы были детьми? — взволновано спросил он.
— С синих пролесок. Но мы уже говорили об этом. Поправить тебе подушку?
— Не надо. Скоро придёт сиделка.
— Раньше ты называл её «больничница».
2 июня 2019 г.
А вы знаете, как варить сливовое повидло?
— Давай полетим в Кишинёв, — говорит мне жена время от времени.
Она там родилась и прожила 23 года, а я, хоть и перебрался туда только двухлетним, прожил значительно дольше, из-за разницы в нашем с женой возрасте.
Кишинёв — это город моего детства, юности, молодости, любви, ревности, радости — перечислять можно долго, проще сказать — первой половины моей жизни, которая разделена на два пока ещё не равных периода: жизнь в Кишинёве и после Кишинёва. И первый период всё отдаляется, а второй становится всё длиннее.
Когда меня спрашивают здесь, в Америке, откуда родом, я отвечаю: из бывшего Советского Союза, потому что название Кишинёв им вряд ли о чём-то скажет.
— Давай не полетим, — отвечаю я жене. — Ты же знаешь, в одну реку…
В Кишинёве папина могила. А ещё место, где закопаны останки моей бабушки, погибшей в гетто. Неизвестно где это место.
После войны на территории еврейского кладбища разбили парк имени Куйбышева. Так что останки моей бабушки скорее всего покоятся под каким-то парком или зданием, или улицей.
В Кишинёве, на Телецентре, в 9-ом Охотском переулке, стоит дом, где я провёл детство и юность, откуда уходил и куда возвращался беспокойной молодостью. И другой, пятиэтажный, на Скулянке, на улице Пригородной, где я прожил последние три с половиной года в однокомнатной квартире. Дома́ всё ещё стоят, и даже номера на них всё те же, а вот улицы переименованы и теперь называются Вынэторилор и Друмул Кручий. Звучит красиво, но уже не родное.
Теперь я живу в другой стране, в собственном доме, где количество комнат в два раза превышает количество обитателей, но разве можно сравнить это с радостью получения первого приватного жилья, пускай и крохотного, в уже не самом юном 34-хлетнем возрасте?
В Кишинёве живут мои друзья. С Серёгой я дружу со второго класса. Раньше выражение «дружим сто лет» было красивой метафорой, а теперь всё более обретает цифровую достоверность. У Серёги уже трое внуков, но не называть же его Сергей Петрович.
Конечно, с друзьями хочется повидаться. Но мы и так периодически видимся, когда они приезжают в Штаты. Или в Канаду. До Монреаля шесть часов быстрой езды, до Торонто — восемь.
В Кишинёве живут мои одноклассники. Большинство из них я не видел чуть ли не полвека. Когда человека долго не видишь, есть риск того, что он сильно изменился. Особенно внешне. Вдруг какая-то бабушка воскликнет: — Илюша, ты меня не узнаёшь? Мы же сидели за одной партой.
То есть хочется, конечно, с одноклассниками встретиться, но, по-моему, более естественно переписываться с ними на Одноклассниках точка ру. Там они на фотографиях, хотя на школьников уже и не похожи, но вполне молоды. Да и у меня фотография двенадцатилетней давности там висит. Сейчас я выгляжу лет на тридцать старше.
— Давай полетим в Кишинёв, — говорит жена. — Это же наш город.
Конечно, наш. Там мы познакомились и полюбили друг друга навсегда.
«Так не бывает!» — наверняка возразит мне привередливый читатель, — «Всякое навсегда имеет свой предел».
Не буду спорить. С вами не бывало. А вот с нами произошло.
— И что? — спрашиваю я жену. — Будем бродить по нашим улочкам? Мы всё те же, а улочки уже не те, и называются уже по-другому, и люди по ним ходят другие, и мы для них уже иностранцы — и для людей, и для улочек.
Помнишь, как мы целовались на улице и от кондитерской фабрики шёл чудесный запах конфет, который только усиливался в поцелуе? И что, остановиться там и убить новым поцелуем память о том шоколадном?
— Ну, почему убить? — возражает жена. — Это будет другой поцелуй, и они будут бесконфликтно жить независимо друг от друга.
Наверное, она права. Но дело ведь не только в поцелуях.
— Давай полетим в Кишинёв, — опять говорит жена. — Когда ты последний раз катался на троллейбусе?
Действительно, на троллейбусе последний раз я ездил в Кишинёве. В Америке этих рогатых зверей почему-то не привечают.
Когда я был маленьким, в городе было четыре троллейбусных маршрута, а когда уезжал — уже около тридцати. Первые четыре я до сих пор хорошо помню. Может быть потому, что в детстве мы на всё смотрим широко раскрытыми глазами.
Мой отец работал журналистом на радио, в пятнадцати минутах ходьбы от дома. А мама — на другом конце города, на заводе холодильников. Она переводила патенты с английского и немецкого. Мама знала восемь языков и подхватывала их легко и свободно. В эвакуации в Киргизии, она быстро выучилась киргизскому, а приехав после войны в Молдавию, уже через полгода свободно говорила по-молдавски.
До работы маме ехать было около часу. Она садилась в троллейбус и открывала «Советиш Геймланд», единственный еврейский журнал, выпускавшийся в Советском Союзе, который она выписывала из года в год. Пассажиры таращились на диковинные буквы, и однажды один из них поинтересовался, китайский ли это язык, или корейский. Услышав, что еврейский, он с удивлением воскликнул: — А разве это можно?
Еврейский язык не был чужим для Кишинёва. В начале 20-го века евреи составляли большинство населения города. А в 70-десятые — 80-десятые в городе проживали порядка 40 тысяч евреев.
Старые (как мне тогда казалось) евреи облюбовали скамейки в скверике напротив гостиницы Молдова. Разговаривали на идише, обсуждали последние новости, играли в шахматы, покачивая орденскими планками.
Теперь гостиницы уже нет. В её здании разместился банк. И старых евреев тоже нет. Умерли или разлетелись по миру. А на месте скверика ныне молдавский вариант московского Арбата.
— Давай не полетим, — отвечаю я жене. — Ты же помнишь, в прошлый раз Кишинёв был уже не тем. А с тех пор прошло больше двадцати лет. Теперь он нас не узнает вообще.
Мы уже прилетали туда. В 1999-ом. Эта неделя слилась в один очень долгий день бесконечных встреч, застолий, гуляний и выполнения поручений наших американских друзей, знакомых, знакомых друзей и т.д., и т.п.
— Здравствуйте! Дора Вайнштейн из Нью-Йорка просила вам это передать. Нет, спасибо, мы очень спешим. Ну, разве что, на минутку.
И мы заходили на минутку, чтобы не обидеть хозяев, которых видели первый раз в жизни, а там уже с утра нас ждал накрытый стол. И уйти быстро было абсолютно неприлично и невозможно. И, передав подарки, мы уходили с подарками, для передавших подарки.
Я не помню, спали ли мы вообще в эту неделю, потому что время для общения с друзьями стремительно сокращалось и тратить его на сон было просто неразумно.
Что-то, видимо, выдавало в нас людей, уже в городе не живущих. Может быть, то, что мы вместо того, чтобы фотографироваться, делали снимки домов, архитектурной ценности явно не представлявших. Однажды, когда очередным объектом стал дом, в котором когда-то жили наши друзья, из окна проезжавшей машины высунулся какой-то мужчина и крикнул: «Ребята! Не уезжайте все!» Мы помахали ему руками.
— Нет, давай полетим, — не соглашается со мной жена. — Ты помнишь запах жареных перцев? Его можно услышать только в Кишинёве.
Да, действительно, сколько перцы не жарь на гриле во дворе, но это не более, чем запах еды. А вот в Кишинёве в конце лета это было совсем по-другому. Там вкусно пахли старенькие дворики, мимо которых мы проходили. Запах жареных перцев мешался с ароматом роз, дымом сигарет Флуераш и с удивительной юношеской уверенностью в то, «что всё ещё будет». Это был запах родного города.
— Зато сейчас там никто не варит сливовое повидло. Они просто уже не помнят, как это делать, — аргументирую я, в поисках весомого предлога для отказа.
— Ну так расскажи им, — подстрекает меня жена.
О, это сливовое повидло! Для его приготовления нужно было несколько кирпичей, на которые ставился медный таз. Под ним разводился огонь. В таз засыпались сливы без косточек, и под неторопливые светские разговоры и помешивание длинной деревянной палкой происходил таинственный процесс приготовления сливового повидла, которое потом загружалось в трёхлитровые банки — для зимы.
Светские беседы в дошкольном возрасте меня интересовали не слишком, но я помню, что женщины обращались друг к другу с приставкой «мадам». Мадам Роза, мадам Соня. Это добавляло повидлу особый шарм.
Однажды мамина сестра, тётя Валя, угостив меня свежесваренным повидлом, спросила, нравится ли оно мне.
— Хорошее, — ответил я, — но у нас лучше.
Все засмеялись, и мне стало очень обидно.
— Ты что забыл? Мы же с тётей Валей вместе варили, — сказала мама. И я, чтобы скрыть досаду и смущение, начал истошно хохотать.
— А ещё ты, наконец-то, должен показать мне этот стадион, где ты во время футбольного матча получил травму головы, — продолжает подстрекать меня жена.
Травма была пустяшная, и получил я её в День Победы 9 мая 1974 года. Нистру принимал чемпиона страны киевское Динамо и Рудик Атамалян забил победный гол. Мы победили 1:0. Я принимал участие в этой игре, причём весьма активное, сидя на трибуне Республиканского стадиона. Празднуя невозможный гол, болельщик, сидящий рядом выше, от восторга и нереальности происходящего стукнул меня по голове зонтиком. Боже мой! Да любой болельщик на стадионе охотно принял бы такой удар в обмен на победный гол.
Футбол занимал заметное место в моей жизни, и я с детства не пропускал почти ни одной игры кишинёвской команды, которая время от времени меняла своё название. Помню, где-то в третьем или четвёртом классе в день матча папа уехал в командировку в какой-то колхоз, а я всё смотрел на часы и надеялся, что он успеет вернуться до начала матча, и мы вместе поедем на стадион. Он вернулся часов в пять, очень усталый, а игра была в семь. И я всё уговаривал его поехать, и, когда понял, что он не поедет, горько проплакал весь вечер.
Республиканский стадион был очень уютным и находился в центре города. Говорят, что футбольное поле было одним из лучших в Союзе. Но Союза давно уже нет. И стадион этот давно разрушен.
— Нет смысла ехать, — отвечаю я жене. — Стадиона уже нет, да и команды Нистру уже нет. От всех тех событий осталась только моя недобитая голова. Ты можешь её лицезреть, не покидая дома.
— Ты стал слишком рациональным, — вздыхает она. — Ты даже с твоим близким другом Мишей, живущем в часе езды, уже не виделся два года.
Неужели два года? Бежит время… Как-то так получается, что каждый из нас живёт в своём ритме и наши параллельные никак не могут пересечься. Почти каждый день Миша звонит мне в удобное для него время, или я звоню ему, и мы ведём долгие телефонные разговоры. А выпить можно и по Скайпу.
Жизнь, действительно, всё больше превращается в виртуальную реальность, когда для общения достаточно интернета и телефона, и личное присутствие не обязательно.
Переписываюсь в Ватсапе с сестрой, живущей в Израиле, смотрю видео и фото, которые она присылает — и не чувствую расстояния.
А для разговора с давно умершими родителями и телефон с интернетом не нужны.
— Давай полетим в Кишинёв, — опять говорит жена.
Июнь 2020
Спасибо!
У автора, вообще-то, больше 350 опубликованных произведений: журналы «Новый журнал», «Урал», «Дети Ра», «Зарубежный записки», Литературная газета, НГ Ex-Libris и многие другие.
Какая удача: по прочтении стихотворного «Новояза», потянуло на знакомство с автором. Насладился его рассказами: отменная лирическая проза, ностальгия с горчинкой, пришлась мне, бессарабцу, не только по вкусу — по душе. Взметнулись воспоминания. Спасибо автору. Успехов.