Река времени

Стихотворения

Евгений Владимиров

ДВОЙНИК

Я где-то разминулся сам с собой,
Шатаясь праздно в сутолоке улиц.
Ни ангел, ни седой мудрец земной
К моей руке в пути не прикоснулись.

Речной прохладой веял вешний ветер,
И я решил, что к речке побегу.
А мой двойник, которого не встретил,
Остался строить дом на берегу.

Река тиха была, и звалась Лета,
И в летнюю струилась синеву.
Никто на входе не спросил билета,
И я шагнул в поток, и вот — плыву.

Ах, если б он позвал меня! Ей богу,
Я бы вернулся на берег к нему.
Но «Я» другой, который знал дорогу,
Упрямо ждал в построенном дому.

Река неслась. Ее менялся норов,
Но не скудел вокруг запас чудес,
То возникали купола соборов,
То подступал к воде косматый лес.

Я проплывал по городам и странам,
Все дальше становились берега,
И воды прибывали непрестанно,
И дна уж не могла достать нога.

Погасло небо, стало меньше света.
Лишь вспышки молний прорезают мглу.
Всё больше нас плывет по волнам Леты,
Всё меньше нас на твердом берегу.

Я вижу, как в стремнинах тонут люди,
И как вода свой убыстряет бег…
А мой двойник, уж зная всё, что будет,
Смолит на стапеле надежный свой ковчег.

СУЕВЕРИЯ

«Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь.»
Арсений Тарковский

В приметы не верю — ни в вещие сны,
Ни в темные тайные знаки.
И всякого смысла, по мне, лишены
Гадалок премудрые враки.

В квартире 13, в тринадцатом доме
Я жил, ни о чём не жалея,
И черные кошки в лукавой истоме
У ног моих тёрлись, смелея.

Не верю и в бога. Молитвенных строк
Не ведаю в сердце и в мыслях.
А если меня, всё же, вылепил бог,
То так, чтоб я стал атеистом.

Лишь ночью, рассудка не слыша мольбы,
Пронзит до холодного пота
Предчувствие неотвратимой судьбы…
Ах, лучше б мне верить во что-то.

ДЕДУ

Дед, тебе повезло! Да и мне повезло,
Что ты смог пережить ту блокадную зиму,
Когда снегом по грудь Ленинград замело,
Когда смерть у парадных маячила зримо.

Повезло, что у Невской заставы завод
Ещё жил, и к заводу несли опухавшие ноги;
Что за ящиком глубже в кухонный комод
Завалился пакет, и в нём — манки немного.

Повезло, что приказом на Южный Урал
Послан был, чтоб завод поднимать в чистом поле.
И что ладожский лёд, хоть дрожал, но держал
Старый ГАЗ, меж пробоин ползущий. И после

Повезло, что попутчица та, медсестра
Не дала съесть в столовой три порции кряду,
И от смерти нелепой, наверно, спасла,
Караулившей вырвавшихся из блокады.

И что план выполняли, ну как же иначе —
Мины были нужны для победы, как хлеб.
Не попал под донос, не попал под раздачу,
(Повезло — говорил, — всё слепая удача)
Пусть удача… но точно не сослепу, дед!

ОПЫТЫ МЕДИТАЦИЙ. СНЕГ

Удача — в тускло освещённое нутро
Троллейбуса с мороза заскочить, забиться
На вдруг освобождённое сиденье у окна.
Войдёт, немного погодя, девчонка у метро
Весёлая, на лисьей шапке иней серебрится,
И долетит духов весенних легкая волна.

Снежинки падают. И белые сугробы
Растут с такой же неприметной быстротой,
С какой ползет по кругу стрелка часовая.
Ток в медных проводах троллейбусной утробы
Горяч, но снег вальсирует снаружи с темнотой,
И жизнь, и мысль, и даже время замедляя.

Вечерний зимний час. Дарованый судьбой
Покой несуетного, мерного движения;
Свобода размышлять, не погонять коней,
Быть частью города, быть в нём самим собой,
И ощущать тепло под солнечным сплетеньем,
Скользя сквозь космос городских огней.

И бесконечно долгой кажется зима,
А зим таких ещё — на многие года;
Зим, вёсен, и любви, и всякой кутерьмы…
И где-то там вдали бессонный месяц май.
Но снег идёт пока, под снегом города,
И кругляшок в окне дыханьем греем мы.

ДЕМЕНЦИЯ

Когда сроки приходят твоим родным,
Размывается всё, что казалось точным.
Бег минут снаружи необратим,
Но внутри у нас время непрочно.

Бесполезны даты и стрелки в часах,
Когда, в мамины вглядываясь морщины,
Отразишься в тревожных её зрачках
Чаще умершим папой, чем сыном.

Я не знаю, весной или в листопад,
Жарким летним днём или в стужу,
Моё время вдруг повернёт назад,
Стану прошлому, видно, нужен.

Стану нужен там, где уже бродил,
Где я жил, благодушно беспечен,
Где легко любил, и любимым был,
Там, где дом родительский вечен.

И спадут с меня, один за одним,
Шелухой невесомой, как с лука,
Те года, что мой календарь хранил,
И отменятся все разлуки.

Оживут и вернутся к своим делам
Дед и бабушка, мама с папой,
И моложе намного стану я сам,
В старый дом поселюсь за шкапом.

Испарится всё, что учил-зубрил
— интегралы, амперы, ньютоны,-
Но забытая песенка, диск-винил
Закружится в башке бессонной.

Серым питерским утром, укутав теплей,
Отвезёт меня мама в больницу,
Где родные склонятся к постели моей,
Где я должен на свет родиться…

Я вбегу тогда — по траве, по росе,
В мир, который всё чаще снится…
Как забыться так, чтобы живы все?
Как очнуться так, чтоб забыться?

РОДИТЕЛЯМ

«Когда проводишь самых близких
в недосягаемую даль…»
Александр Дольский

Родные мои…
Я никогда не решался уйти от вас слишком далеко:
А вдруг я срочно буду нужен вам,
или вы вдруг срочно будете нужны мне?
И всегда это расстояние ощущалось мной
как некая натянутая струна — чем дальше,
тем сильнее, и тем больнее.
И вот я брожу по берегу канадского озера Онтарио.
Я никогда не улетал так далеко от дома
— за океан, на другой континент.
И меня настигает мысль,
что, куда бы я теперь не уезжал,
я остаюсь от вас на одном, неизменном расстоянии.
Точнее, это вы перебрались туда,
где я всегда остаюсь на одном расстоянии —
Струна больше не натягивется, но она крепка,
Крепка, как никогда раньше.

СОЛДАТИК

Он лежит здесь очень давно,
крепко сжимая ружье, взгляд
неморгающий
уставив в дальнюю стенку
самого нижнего ящика.
Он один остался из этих ребят.
Остальных
в песочнице разметал снаряд
в форме футбольного мячика —
всех,
даже оловянного барабанщика.

Он пережил сто двадцать пять
локальных войн и конфликтов,
десяток машинок гоночных,
настольный хоккей
за десять рублей,
конструктор и железную дорогу.
Под кучей тряпок я нашел его,
оловянного.
Протер от пыли сапоги и погоны
и поставил на подоконник

Вот и снова он на ногах,
у окна на часах.
И я рядом с ним застыл часовым —
солдатик не стойкий и не оловянный.
Стою смирно, опираясь о швабру.
А воздух осенний, холодный и пряный,
сочится в щелях покосившейся рамы.
Наше заданье теперь — ожиданье:
Мы смотрим
сквозь ветром качаемый сумрак,
ждем, когда же приедет внук,
встанет в солнечный круг,
и нам поход протрубит.

МАЛЬЧИШКА, БЕГУЩИЙ ПО КРОМКЕ ПЕСКА

Мальчишкой, бегущим по кромке песка
в безвременье летних проказ,
Я дяденьку встретил. Он, видно, устав,
Присел у воды на баркас.
— Не скажете, времени сколько сейчас? —
Спросить я решил старика.
— На что тебе время? Считай, его нет.
С тобой это море и солнечный свет —
Печатай свой след на песке,
Жестокий и глупый железный браслет —
Часы у меня на руке.
Колёсикам этим тебя не настичь,
Твой день на секунды дробя,
А время… когда тебе купят часы,
Тогда и пойдёт для тебя.

Давно смыт волнами, в закатных лучах,
Мой след босоногий на тех берегах,
И, чётки отпущенных дней хороня,
Секундная стрелка кружит, семеня,
В надежных наручных часах.
И мальчик о чем-то спросить у меня
Вдоль кромки прибоя спешит налегке,
Следы оставляя в песке.

БЕЛЫЙ АНГЕЛ

Праздник к нам приходит тёмной ночью,
самой тёмной и беззвёздной самой,
Если свет блеснёт-то очи волчьи
из лесу мерцают, из засады.

Небосвод, где угли звёзд кружили,
туча чёрной тушей заслонила,
Но над тьмой, меж небылью и былью,
белый ангел простирает крылья.

В гулком воздухе, невидимый отсюда,
разольётся смехом колокольчик,
И сквозь тучу, обещаньем чуда —
танец искромётных белых точек.

Снежно-белой краской, нежной кистью
серый мир наш убелен под праздник.
След бежит по снегу-то ли лисий,
то ли зверя из волшебных сказок.

Нам чуток бы задержать этот праздник,
нам тепла бы, чуткости да ласки,
Чтобы, в норке отоспавшись без задних,
Встать пушистым и белым…
— Верно, ласка?

ТАКОЙ РАССЕЯННЫЙ

Жил рассеянный на улице Бассейной
Раз пошел он на вокзал в воскресенье
Сел в вагончик на пути тупиковом
И поехал-покатил по Вселенной

Подливал себе из термоса чаю,
«Фу-у» — по совьи паровозы кричали,
Электрички суетились бестолково,
Ночью ветры вагончик качали

Любовался он на тучи из окошка
Воробьям кидал от пирожков крошки
Где он брал те пирожки? А бог знает…
Видно, бог и приносил их в лукошке.

Все смеялись над ним, веселели:
Мы-то умные, на нужный поезд сели,
Наш экспресс скоро в лето убывает,
С остановкой короткой в апреле.

Он пожмёт в недоуменьи плечами
Им ответит: вы совсем одичали,
Ваше лето уже мчится к вокзалу —
Аккурат к моей платформе причалит.

А состав, что отправляется в лето,
Повернёт в пути для вас незаметно
И вернётся непременно к началу,
Где я всех вас провожаю-встречаю.

Все мы едем, друзья, все приедем,
Уж такой порядок свыше заведен,
По законам перспективы на листочке,
Все дороги упираются в точку.

ЛЕНИНГРАД

“Желтый пар петербургской зимы,
Желтый снег, облипающий плиты…
Я не знаю, где вы и где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.”
© Иннокентий Анненский. “Петербург”

Я не знаю, где тот Ленинград,
Знаю только, что крепко мы слиты,
Сизый иней чугунных оград,
Желтый снег, и гранитные плиты.

Невозможно вернуться назад.
Поезд времени город оставил.
Позади, как мираж, стольный град
Зимним паром укутал вокзалы.

Я боюсь возвращенья, но сны
Вновь уносят к желтушному небу,
Где ползет от зимы до весны,
От окраины к центру троллейбус.

Выползает, гудя, на проспект,
Где дворцы не упомнят хозяев,
И в закат переплавлен рассвет,
И гранитные львы замерзают.

Нас мотает, и юных, и старых,
Сжатых давкой спиною к спине,
От кумира с мечом перед Лаврой,
До кумира на медном коне…

ФРАНС ХАЛЬС. «РЫБАК, ИГРАЮЩИЙ НА СКРИПКЕ»

На выставке по Эрмитажу,
Среди культурных ленинградцев
и иностранцев,
Бродил я, с музами знакомясь;
Богач какой-то нас уважил
И, дружбы западной посланцем,
Привез коллекцию фламандцев…
голландцев, то есть.

На нас со стен взирали важно
Вельможи в сумрачных одеждах,
Их дамы в тёмных и наглаженных
Парадных юбках широченных.

Вдруг рядом с маленькой картиной
Толпа немного расступилась
И, словно луч пронзил рутину, —
Картина радостью светилась.

Я не сумел сдержать улыбку:
— Ну, нет! Такое невозможно!
Сюда, как видно, по ошибке
Попал совсем другой художник

— Художник явно современный,
Раскрепощённый и весёлый,
С лихой размашистой манерой
Мазков и красок нанесенных.

Рыбак с холста мне улыбался
Открытой радостной улыбкой,
Он, точно ради шутки, взялся
Играть на чьей-то старой скрипке.

Я подошел к картине ближе,
Сомненьем искренним объятый,
И в подпись мелкую вчитался:
Нет, быть не может! Что я вижу?
Год — тысяча шестьсот тридцатый!?
… с тех пор люблю я Франса Хальса

МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

Из окна второго этажа нашей дачи,
когда накрапывал дождь и уже нельзя было играть на улице,
мы с Андрюхой запускали мыльные пузыри.

Это сейчас есть специальные игрушки,
где пузыри вылетают пулемётными очередями,
как брань изо рта рыночной торговки,

А тогда мы брали кусочек мыла из рукомойника,
долго размачивали его в блюдце с водой и, под шорох дождя,
сворачивали трубочки из тетрадных листьев.

И срывались с трубочек радужные шары,
вздрагивали в потоках воздуха, поднимались выше и выше,
храня тепло нашего дыхания;

Они летели сквозь шрапнель редких дождевых капель,
как адьютанты, посланные с приказом на поле боя,
или аэростаты, надеющиеся проникнуть за линию фронта.

На пузырях колыхался отраженный мир — я с Андрюхой в раме окна,
веселая жёлтая вагонка стены нашего дома, газон с георгинами,
забор, серое небо, едущие по дороге машины…

Некоторые пузыри залетали далеко,
если им удавалось пройти под кроной ближней сосны,
над крышей андрюшкиной дачи, из трубы которой поднимался сизый дым,
и над конурой совсем седой соседской овчарки Петы,
отслужившей когда-то срочную службу на погранзаставе.

Иногда — сказочная удача! — им даже удавалось добраться до полосы леса,
где под благословенным летним дождем проклевывались маслята и лисички,
и там шары совсем пропадали из виду…

Но можно вообразить, что два из них всё ещё летят:
на одном отражаюсь я, на другом Андрюха
— ведь дороги наши давно разошлись.

И, когда шары эти лопнут, в одночасье исчезнем и мы —
раздувшиеся вширь и состарившиеся отражения
на тонкой мыльной пленке нашего детства.

КОРАБЛИК

Петляют тропинки от дачи до моря,
Глаза мои шарят ищейкой по кочкам,
Встревоженно сойки в кустах тараторят,
А вот и находка — сосновый пенёчек!

Некрупный пенёчек, но с ценной корою,
Как раз подходящей, чтоб сделать кораблик,
Потолще кору подцеплю — и открою
Встревоженный сити жуков и козявок.

Они врассыпную… Мой ножик карманный,
Который повсюду таскаю с собою,
Строгает, ровняет кору неустанно —
От киля до бака, вдоль борта с кормою.

Из прутиков мачты, из ландыша парус.
От берега ветер. Вода ледяная
Сверкает, как будто рассыпан стеклярус,
И мчит по волнам бригантина лихая.

Внезапно из дырочки круглой на юте
Жучок-короед вылезает на воздух.
Сидел он покойно, в тепле и уюте,
И качки не знал, и балтийские воды

Отнюдь не мечтал бороздить капитаном,
Рискуя в бушующем море погибнуть.
Но поздно! Несёт его в дальние страны,
И мне мой кораблик уже не настигнуть.

Вот так же, стабильной страны постоялец,
Укроешься в домик от гроз и от горя,
А выглянешь снова — «Летучий Голландец»
Несёт тебя, к бесам, по пенному морю…

Прости, капитан, открыватель Америк!
Надеюсь, ты выплыл и, страха не зная,
Сошёл с корабля на неведомый берег —
В осоках меж Таллинном и Силламяэ

СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ

Сколько фоток на диске…
Эх, жизнь была хороша!
Узкой лесенкой к звёздам убегает душа.
Только грузному телу не поспеть за душой.
Ну и пусть, отпускаю. Всё ведь было со мной.
С фото радостно смотрят дорогие глаза,
Не на море и город, не на «птичку», а за-
— За далекие дали, за границу времен,
В мой сегодняшний вечер этот взгляд обращен,
Где, покинут душою, я сижу у окна,
И всплывает над миром желтой рыбой луна.
А над прошлым счастливым быстрый ветер звенит,
Наши волосы треплет, кроны лип шевелит…

ЭТЮД В БАГРОВЫХ ТОНАХ

Пожелтеют листы полюбившихся сказок
От бессилия сделаться былью,
Тигр и Мишка, забыв про былые проказы,
Загрустят и покроются пылью.

Бронзовеющий день тушей ляжет на плечи,
И закат в зеркалах отразится.
И, где кот наш однажды исчез незамечен,
Потаённая дверь отворится.

Я шагну в эту дверь на нетвёрдых ногах,
Солнцем красным распят и прожарен,
За спиной пыльный воздух в закатных лучах
Словно вспыхнет багровым пожаром.

Мне настречу рванутся жасмин и сирень,
Звездный дождь прошумит по осинам,
Огневого заката кровавую сень
Он погасит в мерцании синем.

Я спущусь по тропе до конца, до воды,
Воздух детства вдыхая до донца,
По лучу от единственной яркой звезды,
Что на тихой волне покачнётся.

Из прохладной воды я звезду зачерпну
И к губам поднесу осторожно,
И глоток за глотком свою выпью судьбу
И засну, наконец, бестревожно

ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ…

Теперь я знаю, как оно бывает —
Детально, явственно, наверняка,-
Как застывают в небе облака,
Как, надломившись, вниз ползет строка
И синей каплей по листу стекает.

Теперь я знаю, где конец земли,
И подлинную горечь расставаний,
И журавлиный крик воспоминаний,
Бледнеющих и тающих вдали.

Я знаю — рвется связь
времен и больше нет желаний,
И на песке пустыни корабли…

ЖИЗНЬ

«Я так слился со всем живым, что мне безразлично, где в этом
бесконечном потоке начинается или кончается чье-либо конкретное
существование»
(Альберт Эйнштейн, незадолго до смерти)

«… человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он
иногда внезапно смертен»
(«Мастер и Маргарита» Михаил Булгаков)

Пунктирной линией, в привычной круговерти,
Спешили муравьи по спутанным ветвям,
И так же, как и я, на волосок от смерти,
Текли моим шагам навстречу по камням.

Помоечным котам бесстрашно птицы пели,
Бросались с лаем псы наперерез такси,
И каждый занят был своим насущным делом,
Никто из них, как я, не маялся с тоски.

И человек, и зверь порой внезапно смертен,
Но даже в этом нет, Мессир, большой беды.
Маршрут моей судьбы никем не предначертан,
Но там, где лягу я, с утра взойдут цветы,

Взберется муравей на тонкий гибкий стебель,
И всходы рыжий кот попробует на зуб,
Залётный певчий дрозд своим птенцам постелет,
И пёсий нос вдохнет цветочную пыльцу.

Неудержима жизнь и, по всему, бессмертна.
Я часть большой реки. И, пусть пройдут века,
Молекулы меня и девы с Андромеды
Закрутят вновь роман спиралью ДНК