Многие еще и сейчас ностальгически вспоминают те, похожие на старый холодильник ЗИЛ, автоматы с газировкой. Хочешь — за копейку пей простую шипучку, хочешь за три — слегка отдающую дешевым шампунем фруктовую! Если, конечно, стакан обнаружишь, это был большой дефицит.

«У нас героем становится любой…»

Рассказы из книги «Дом общей свободы», издательство «Арт Волхонка», 2020

Татьяна Хохрина

«У НАС ГЕРОЕМ СТАНОВИТСЯ ЛЮБОЙ…»

Борька появился у Веры и Виктора Сергеича, когда никто уже ни на каких детей не рассчитывал. Да и было бы странно: профессор Виктор Сергеич Полянский уже давно был дедом, а Вера, хоть и вышла замуж впервые, но тоже больше в бабушки годилась, особенно при нынешних темпах, — ей было сорок шесть. И все же природа решила испытать их на прочность и предложить особый бонус. И родился Борька. И стало ясно, что судьба с проверкой не мелочилась — Борька родился с синдромом Дауна.

Это сейчас как-то сдвигается отношение к особенностям разных людей, объединяются их родители, расширяются горизонты, но и нынче это требует большого мужества и невероятных усилий. А тогда — и говорить нечего! Но выбор для Полянских был исключен, тем более, что союз их родился из большой любви и Борька был ее результатом. Поэтому они ни о чем не раздумывали, загородили его от всех ветров и стали жить в предложенных обстоятельствах.

Как очень часто бывает в семьях, где есть беда или проблема, не имеющая решения, Полянские всегда были внешне на порядок веселее и жизнерадостней, чем могли бы быть не только с учетом своей реальности, но и вообще при обычных обстоятельствах. Они практически переселились на дачу, часто принимали там гостей и из-за их забора все время доносились музыка и смех. По соседству с ними жила простая многодетная семья Чирковых, там в несовершенство потомства никто не вглядывался, просто рожали следующего и, откровенно говоря, в толпе соседских ребятишек Борька не очень-то и выделялся. Матом и свистом он овладел одновременно с хождением, носился за Чирковыми по всей Малаховке, толокся у них в коровнике, даже привязал к старому поясу от халата свою детскую ванночку, называл ее Белянка и волок вслед за двумя чирковскими коровами на поляну пастись. Чирковы его держали за своего, не позволяли чужим его обижать и дразнить и на какое-то время Вере и Виктору Сергеичу показалось, что ничего необычного в их жизни нет, что все как у людей, а то, что из Борьки не получится следующего профессора Полянского, так это драма небольшая, не всем же.,. как говорится.

Перемены случились, когда Чирковых стало так много, что они не помещались уже в свою старую халабуду, продали ее, купили дом в Ростовской области и их только след простыл. Борька к этому времени уже был пятнадцатилетним подростком, с легко узнаваемой спецификой развития, а дома он сидеть не привык, скучал очень, убегал за калитку и не раз возвращался изрядно побитым. Виктор Сергеич постарел, ослаб и даже физически не мог уже Борьку остановить. Вера понимала, что так все продолжаться не может. Через два года Борька должен был окончить коррекционную школу и что с ним делать тогда? Да и вообще, ей самой уже был шестьдесят один год, Полянскому — восемьдесят, кому Борька будет нужен, если останется один?! Умилявшиеся до этого гармонией Борькиного сосуществования с Чирковыми друзья дома наперебой стали ужасаться его перспективой и советовать Вере заняться вплотную Борькиной социализацией. Легко сказать! Они вместе с советами хоть какое-то решение подсказали бы, а то только пугали ее и накручивали. И все в один голос твердили:»Надо куда-то его пристроить, чем-то занять, чтоб он выжил и без вас!»

И наконец решение нашлось! Борька как раз только окончил свою школу, какие-то элементарные знания и представления в него там вложили, он чуть-чуть считал, кое-как писал и как-то мог прочесть несложный текст. И купивший и заново отстроивший чирковскую развалину Моисей Маркович по-соседски Полянским помог. Он устроил Борьку работать в Мосавтоматторг!

Многие еще и сейчас ностальгически вспоминают те, похожие на старый холодильник ЗИЛ, автоматы с газировкой. Хочешь — за копейку пей простую шипучку, хочешь за три — слегка отдающую дешевым шампунем фруктовую! Если, конечно, стакан обнаружишь, это был большой дефицит. Вот Борьке и был выделен участок между Преображенкой и Щелчком, на территории которого он должен был осуществлять надзор за надлежащим состоянием автоматов с газировкой. И тут нужно понять следующее. Обычные, «нормальные» люди устраивались работать в Мосавтоматторг с заранее четким и единственным бизнес-планом: зарабатывать, помимо жалкой зарплаты в 80 рублей, продажей сиропа из вверенных им автоматов кафе и ресторанам для изготовления пойла типа «морс», а стаканов — продавцам пива и кваса, а особые умельцы еще умудрялись и переполовинивать монеты, гремящие внутри. Так что доходность их объектов можно было себе представить. Специфика же Борькиного развития отличалась тем, что люди с синдромом Дауна совершенно бесхитростны, не умеют и не пытаются врать и мухлевать. Поэтому преисполненный гордости за оказанное доверие Борька, надев папин огромный для него пиджак, повязав его галстук и монополизировав его портфель, с высоко поднятой головой шел ежедневно выполнять свой долг, бывая на работе в три раза чаще, чем необходимо, с одной только целью, чтоб автоматы работали безупречно и всего там хватало!

Стоит ли говорить, что в первый же месяц Борька перевыполнил план в шесть раз. Сначала сослуживцы не поняли возникшей опасности, потом сообразили и для начала набили Борьке морду. Он мужественно стерпел и выдал в следующем квартале прибыль 800%. Ему дали премию, которую коллеги отняли вечером того же дня, но Борька работал не за страх и не ради денег, а за совесть. Когда через квартал премию отняли снова, а отлупили серьезней, Вера Полянская прибежала к директору автоматторга просить, чтоб деньгами его не поощряли — товарищи не простят, а уходить со службы Борька категорически отказывается. После Вериного визита форма поощрения изменилась и каждые полгода Борька стал награждаться именными часами. Это понравилось ему куда больше, а сослуживцев не так волновало. Борька надевал все наградные часы одновременно и не было для него большего счастья, чем ответить на вопрос, который час.

Так продолжалось лет пять. Борька продолжал работать и показывать экономическое чудо, к этому моменту обе руки его до локтя были унизаны одинаковыми часами и в зоне нахождения Борьки раздавалось такое громкое тиканье, что все находившиеся рядом начинали присматриваться, не вылетит ли из него кукушка. На Борьку показывали пальцами, открыто высмеивали и в лицах изображали, как он в длиннополом пиджаке, с поддернутыми рукавами, в десяти парах часов спешит проверять автоматы. Директор и главбух, которые не могли на Борьку нарадоваться, потому что один его участок перекрывал выручку всех других автоматов по Москве, понимали, что надо придумать новую награду для такого бесценного сотрудника и переломить общественное настроение. И придумали. Фотография Борьки с блаженной улыбкой на характерном лице заняла место между заслуженной учительницей и знатным токарем на стенде «Лучшие люди нашего района». Это было гениальное решение! Борька был счастлив, проведывал стенд каждый день, регулярно возлагал к нему цветы, страшно гордился и сумел внушить эту гордость стареющей Вере и дряхлому Виктор Сергеичу. И сослуживцы от Борьки отстали. Где они и где стенд?! Опять стало все хорошо, как когда-то с Чирковыми.

Казалось, так могло продолжаться бесконечно. Но беда, как у нас водится, пришла откуда не ждали. Вернее, оттуда, откуда ждут всегда — с Запада. В Москву приехала какая-то английская делегация, возглавляемая неким то ли сэром, то ли пэром, в общем кем-то высшего разряда. И пока основная часть делегации заседала в разных парадных залах, леди — жена этого самого сэра-пэра захотела ознакомиться с благоустройством обычного московского жилого района. Суетливые сотрудницы Комитета советских женщин поволокли гранд-даму по бульварам и детским площадкам и в процессе миграции вся эта группа товарок наткнулась на злополучный стенд. Леди, видимо, была первой, кто вгляделась в эти лица. Изуродованная однобокой толерантностью, она сразу опознала Борьку и умильно зарыдала, что никогда не подозревала, что где бы то ни было, а тем более в России, гуманизации шагнула так далеко вперед, что портреты даунов вывешивают на улице как образец идеального человека. К Борькиному несчастью окружавшее леди бабьё и неясные мужики в серых костюмах не разделили ее ликования. «Какой, блядь, даун??!! — орал позже председатель райсовета! -Я вам покажу — даун! В моем-то районе! На стенде передовиков?!!!» Назавтра портрет Борьки был снят с Доски почета и исчез в неизвестном направлении.

Борька был безутешен. Он не понимал, за что. Он работал лучше всех. По правде сказать, он даже выгребал у Веры и папы все монеты и добавлял их в автоматную выручку. За пять лет он не выпил бесплатно стакана воды за копейку. Если кто-то крал или разбивал стакан, Борька приносил новый из дома, только бы все соответствовало. В чем он провинился? Что он сделал не так? Он готов был работать бесплатно, но он хотел знать, как хорошо он работает. И это было признано. И его портрет висел. И под Доской Почета высаживали цветы и было написано — Лучшие Люди. Почему он перестал быть лучшим человеком, если ничего не случилось?!! Борьку охватили те же чувства, что когда-то — ветеранов вьетнамской войны. Он швырнул все свои наградные часы на ступеньки Мосавтоматторга и больше на работу не вышел. Он вообще сразу как-то сдал, обвис словно сдулся, стал мрачный и нелюдимый и все время болел. А весной, почти следом за Виктор Сергеичем его не стало. Об этом как-то, видно через соседа Моисея Марковича, узнали в автоматторге. К Вере заехал сам заведующий, долго пил с ней чай, говорил, что лучше сотрудника, чем Борька, у него не было и, уезжая, оставил ей Борькин портрет с Доски почета.

ХРИСТОВА НЕВЕСТА

— Опять кислотой какой-то облили все! Вона снег ажно как марганцовка! Холод точно в войну, а под ногами каша малиновая, того и гляди валенки все пожжет! Чтоб она им лучше колеса-то все подырявила и штиблеты их аглицкие!
Бурча под нос, закутанная оренбургским платком до бровей, гардеробщица Института правовых исследований Клава Выйкина с трудом ползла по скользкой снежной каше к месту службы. Если бы не сегодняшний новогодний вечер, она из дому и не вышла бы. Чего ноги-то ломать! Чай не девочка уже… Да и в институте сроду польт не крали. Сами отперли бы гардероб да и вешались, она номерков и так не дает. Где их взять-то?! Их еще когда растащили. Но сегодня надо было пойтить, нельзя было не пойтить! Во-первых, в директорской речи благодарить ее будут и премию объявят. Она, конечно, и так бы не пропала, но приятно об себе рядком с академиками да профессорами услыхать. Пусть в людях уважение поддерживается, а то культуры-то нет нынче, чтоб уважение само собой воспитывалось, те-то люди перевелися, а этим отмашка нужна. Вот сегодня пусть и прислушаются, кого дирекция выделяет! Потом еще угощение будет и выпивка. Ну, выпивка ей без интересу, она сладенькое любит навроде наливки или кагору, а эти всё кислятину какую-то дрызгают. Но буфетчица Галька обещалась бутылочку водочки, а, если сложится,-то и коньячку ей приберечь, чтоб на пасху не тратиться! А уж угощения всегда бывает с походом, остается полно! В том году-то Клава опосля вечера две недели продуктов не брала, а батон колбаски вообще до масленницы додержала! Все-таки какая экономия! Вместе с премией если отложить, можно к осени пальто справить стеганое, чтоб не мокло. Но главное, что её гонит на вечер, — это любопытство! На вечере завсегда чтой-то приключается! А еще там у некоторых обязательно любовь происходит. Тут-то Клава и приходит на помощь с ключом от каптерки со старым диваном! Кого он только не видал, диван этот, какого только безобразия не выдерживал, а ничего, скрипит… Скрипит и Клаву еще кормит! Меньше трояка, а то и пятерки никто сроду не давал, а в основном червонцем за сохраненную тайну жалуют. И правильно — секрет того стоит! Уж Клава-то знает цену молчанию…

Клава отперла старинным огромным ключом институтскую тяжелую дверь, пошла по пустому холлу вглубь к гардеробной и усмехнулась — одиннадцать часов утра, а не одного польта! Оно и понятно, рази кто работать нонче будет? Бабы кудри навивают да ноги броют, а мужики шею моют и галстуки перебирают! Не раньше трех собираться начнут, чтоб нафуфыренные перед большой гулянкой сперва по отделам собраться и выпить чуток для куражу и цвету лица! Она вот тоже не будет сегодня халат синий сатиновый натягвать, в платье останется фиолетовом креповом, которое ей Марья Осиповна по теории права подарила за то, что она их с Пермитиным в каптерке прятала! Два года они туда шастали, как молодые, а уж обоим по полста исполнилось! Срамота канешна, но не ее это дело! Они люди взрослые, ученые, может, так у их и надо. Хотя Клава в этом сомневается. Сама-то она всю жизнь в строгости прожила. Раз Бог мужа не послал, значит, умрет Христовой невестой, ей этот блуд и по молодости был не нужен, а уж сейчас и представить страшно! Клава хмыкнула — можно подумать, ей сейчас, в восемьдесят два года ктой-то на любовь намекал! Сейчас голову после платка причешет, заколку красивую воткнет (ктой-то из девок в туалете забыл, а завхоз Егорыч ей принес), брошку серебряную подковкой Гальки Рюхиной из газетного бюро нацепит (тоже за особые заслуги полученную) — чем не невеста?!

Все развивалось точно по Клавиному сценарию. Наряженный, торжественный люд сперва разбрелся по отделам, по-походному накрыли там столы, в окнах всех четырех этажей замигали цветные елочные лампочки, захлопали пробки от шампанского, зазвенели разнокалиберные фужеры и начался праздник. Часа через полтора народ потянулся в актовый зал, вполуха выслушал поздравления дирекции, стараясь уловить только собственную фамилию, потом, перегоняя друг друга рванул вниз, на первый этаж в малый зал, где были накрыты столы, и начал быстро добирать необходимую для всеобщего счастья кондицию. Совсем молодым и совсем старым для куражу не много было надо и они быстро вернулись в актовый зал. Одни для танцев, а точнее — романтических топтаний, а другие — для отслеживания чужого сиюминутного счастья и возможных в будущем романов. Средний же возраст, максимально плодотворный для науки, к разврату только готовился, поддавая у накрытых столов. Они уже прошли период творческого поиска и ложных направлений исследования. Некоторые нашли бесспорные доказательства тому, что от переменных результат почти не меняется, но погрешности большие, поэтому просто тихо напивались или трепались с коллегами, а те, в ком еще горел неутоленный огонь первооткрывателей, приняв на грудь, не сбиваясь с пути и не отвлекаясь шли к давно облюбованным объектам, тем более, что и те были расслаблены банкетом и готовы к научному поиску.

Клава съела пару бутербродов с красной рыбой, запила пахнувшей шампунем сладкой шипучкой и присела у дверей актового зала. Не прошло и часа с общего сбора, а уже было ясно, для кого чем вечер окончится. Ученый секретарь Баранов, пользуясь тем, что работавшая здесь же в институте жена на больничном, тискал за елкой секретаршу директора и уже нашаривал ключ от своего кабинета. Международник Мазмонян, с шевелюрой, крашенной басмой в радикальный черный цвет, в контрасте с седыми бровями создававшей на голове эффект черной сванской шапочки, мотал по залу свою бывшую аспирантку Куряеву и громко уговаривал ее уехать с ним в неизвестном им обоим направлении, пару аспирантских пар танцевали рок-н-ролл с напряженными красными лицами, словно сдавали коллоквиум по административному праву. Профессор Рознянский кружил библиографа Жанну Сергевну и даже от дверей Клаве было слышно, что уговаривал ее не регистрировать английский криминологический журнал, а отдавать ему сразу. Еще три-четыре пары сложились давно, давно договорились о паролях и явках, вся романтика была в анамнезе, поэтому они действительно танцевали без задней мысли и дополнительного интереса, почти как супруги. А вот в дальнем углу, в темноте, за роялем, похоже, расцветало буйным цветом новое светлое чувство, союз конституционного и исправительно-трудового права. Клава их сразу заметила своим зорким глазом, вспомнила, что дважды видела, как они подолгу не могут расстаться после Ученого Совета, как вместе потом сидят на скамеечке в сквере рядом с институтом и кряхтя потащилась к себе в гардероб — вдруг каптерка понадобится.

Сегодня каптерка осталась невостребованной. Напрасно Клава орлицей восседала в гардеробе. Уже некоторые уходить начали, а романтики или тайного свиданья никто не искал. Клава пригрелась в своем просиженном старинном (еще от хозяина особняка миллионщика Монташева оставшемся) кресле, сторожа, когда буфетчица Галя занесет ей обещанное, и ожидая, не придет ли кто всё-таки в каптерку. Она смотрела сквозь заиндевевшее по краям окно гардероба вглубь институтского двора, в горящие окна флигеля — бывшей барской конюшни. В этом флигеле прошла вся Клавина молодость с того дня, как ее шестнадцатилетнюю, вшивую и голодную, подобрала на Брянском вокзале профессорша Циля Соломоновна Фейгина, которая во флигеле-то как раз с мужем Израилем Наумычем и жила. Думала, на три дня к себе ведет помыться да отогреться, а оказалось — на всю жизнь. Если бы Клава тогда захотела, они б и выучили ее и сейчас бы, может, она тоже пузом вперед за столом президиума бы сидела. Да только молодая была, дурная, как увидела очки их страшные, спины согнутые и книжки эти пыльные где ни попадя, так насмерть отказалась учиться, в домработницах осталась. Потом-то в войну ей эти книжки здорово пригодились, она и не мерзла почти — всегда было чем печку топить. Да и то кому они нужны-то бы стали? Циля Соломоновна еще перед войной в лагере померла, Израиль Наумыч до пятьдесят шестого сидел, так что Клава жила во флигеле полной хозяйкой, тем более, что они прописать ее успели. Юристы одно слово, соображали-то быстро! А когда Израиль Наумыч вернулся, приперся к Клаве вроде как домой, головой плешивой начал трясть, она ему понятно объяснила, кто хозяин, а кто по ошибке живой. Он даже чумадан не взял, куда она их с Цилей барахло посовала, ведь не воровка! Только почему-то картонку с Цилиной шляпой попросил, что на шкафу застряла. Ну Клава отдала, жалко что ли?! Да в таких и не ходили уже, одни вуальки да кренделя из фетра! Вот он шляпку в картонке забрал и ушел, больше она его и не видела, а продолжала во флигеле жить, а Израиль, говорят, вскоре помер. Это потом уж флигель расселили, ей на Мытной как трудовому элементу однокомнатную дали, а Цилю с Израилем на институтской Доске Славы золотом по мрамору прописали. Клава на майские всегда цветки туда в банке ставит, ведь не чужие, почти как родня, хоть и жиды, прости, Господи…

То ли Клава засмотрелась, то ли задремала, только очнулась, когда Галька уж кошелку принесла и сама уходить собралась. Молодец, Галька, проворная! Это только Клаве она и колбаски сухой батон, и рыбки шматок, и конфет с печеньем сунула, и еще там всякого, и водочку с коньяком не пожидилась! Можно представить, сколько себе понаперла… Да ладно, мы не гордые, и на том спасибо! Не зря притащилась хоть. И вообще не зря судьба ее на Институт-то вывела. Видно, нужен был здесь такой человек, как Клава, — простой, без фанаберии, не чудной, как ученые эти, а просто честный, хороший, чистый человек. Такая Клава везде была бы подарком к празднику!