На войну ушел мальчик Яня, а пришел с нее сильный, умный и умудренный опытом Ион. Много и разносторонне талантливый, добившийся полного признания и в профессии, и в творчестве. Но Яня никуда не девался. И я безмерно дорожу дарственной надписью в его книге: «От Иона, который Яня…»
О стихотворении Иона Дегена «Мой товарищ»
Людмила Дымерская-Цигельман
Впервые стихотворение Дегена «Мой товарищ» я прочла в году 1982-м в «Жизни и судьбе» Василия Гроссмана. Книгу привез в Иерусалим Шимон Маркиш, подготовивший ее к печати вместе с Ефимом Эткиндом.
Маркиш тогда в рамках Центра по исследованию восточноевропейского еврейства (Еврейский университет в Иерусалиме) проводил исследование русско-еврейской литературы. Вскоре в «Библиотеке-Алия» была напечатана его блистательная работа «Жизнь и судьба Василия Гроссмана» (тогда «Пример Василия Гроссмана»), открывшая на французском языке триумфальный путь романа в Европу. Точнее, в весь послевоенный мир.
Роман, полученный из рук Маркиша, я, понятно, прочла на одном дыхании. Особого внимания на стих не обратила. Он для меня был текстом самого Гроссмана, а книга, особенно при первом чтении, потрясла многим другим. Так что, когда в 1977 году я познакомилась с семейством Дегенов, а значит и с самим автором, я даже не подозревала, что знакомлюсь не только с земляком-киевлянином, о котором приходилось слышать от общих знакомых, но и с одаренным литератором. Вскоре, однако, мне по чистой случайности удалось об этом узнать. Познакомились мы в центре абсорбции Мевасерет Цион в предместье Иерусалима.
Центр этот был как бы элитным отстойником, там в одночасье обитали режиссеры Лина и Стасик Чаплины, в гости к которым, а значит и ко всем приезжали Воронели с Синявскими. Там же обитало семейство Феликса и Тамары Канделей, семейство писательницы Доры Штурман, ставшей вскоре человеком года, семейства кандидатов и докторов разных наук.
Публика, которая в своих домиках (каждый получал полдомика с трехкомнатной квартирой) немедленно возродила кухонные дебаты и одомашненные научные форумы. Физик из Харькова Миша Лихт, послонявшись от домика к домику, предложил перевести дебаты в зал присутствия и сделать их общими.
Так был организован наш семинар, его руководителем стал синолог Виталий Рубин, который, пребывая в отказе, вел в Москве семинары по еврейской истории. Чем-то вроде ученого секретаря Семинара по основным гуманитарным проблемам современности стала я. Докладчики у нас были и из нас, и израильтяне — все как есть очень даже достойные.
Обсуждения и дискуссии затяжные и бурные. К примеру, доклад Майи Каганской — «Русский дух и еврейская культура» обсуждался далеко за полночь. Очень эмоциональным (думаю, и по недостатку знаний) было обсуждение доклада рава Штайнзальца — «Еврейская культура и культура в Израиле». Он знал русский, но предпочел иврит. Мы слушали в переводе, но помню то колоссальное впечатление, которое произвел не только текст, но и сама его личность.
Все это происходило со второй половины 1976 года Я там оказалась в июне, а Дегены появились в 1977 году. И, по-моему, с Ионом я познакомилась именно в связи с семинаром. В то время я уже несколько месяцев работала в Еврейском университете (Центр по исследованию восточноевропейского еврейства) и участвовала в проекте о формировании и особенностях национального самосознания советских евреев, Это было очень масштабное социологическое исследование — 4000 подробных анкет новоприбывших, плюс 200 еще более подробных анкет активистов, плюс десятки интервью и плюс подробные автобиографии-жизнеописания, за которые авторам платили. Суммы реально мизерные, но мы их считали, если не вполне приличными, то явно вполне необходимыми. Я предложила нескольким знакомцам, в том числе и Яне (Иону) Дегену написать о себе и своем пути в Израиль. И вскоре получила текст, прочитав который, немедленно отправилась к нашему научному руководителю проф. Шмуэлю Этингеру.
Меня поразила не только личность и судьба рассказчика, но и замечательное Дегеновское изложение. Как-то так сложилось, что все, что мне казалось стоящим внимания, я показывала Этингеру. Он тоже очень комплиментарно отзвался о тексте и его авторе, но разговор был о проекте в целом и моей тогда только намечающейся работе об идеологической мотивации разных поколений алии 70-х.
Все материалы, в том числе и авторские, а с ними и рукопись Дегена, оставались в архиве Центра, они не предназначались к публикации. Но к моей радости, рукопись была опубликована самим автором — это была первая книга Иона Дегена в Израиле.
О Дегене поэте я узнала значительно позже, когда Дегены уже переехали в Тель Авив, а я стала иерусалимкой. Читала все, что выходило, более всего у Берковича. Особо радостным событием была презентация в русской библиотеке Иерусалима сборника Иона Дегена «Я весь набальзамирован войной». Презентацию вел ее издатель, сам превосходный литератор, ученый физик Юрий Солодкин. Спустя некоторое время там же, в иерусалимской библиотеке прошла презентация сборника Дегена на иврите. Переведено было и предисловие Юрия Солодкина «Слово об Ионе Дегене», которое он начинал с истории стихотворения «Мой товарищ». Сам стих приведен там в переводе нашего лучшего переводчика Петра Криксунова.
При чтении стихотворения, теперь уже известно, что Дегена, я не могла избавиться от ощущения, что я его читала прежде, и вспомнила ГДЕ лишь тогда, когда был упомянут Гроссман. И я вернулась к контексту, чтобы понять, почему у меня и тени сомнения не возникло, что это текст самого Гроссмана. Что для меня было знаком неоспоримо самого высокого качества.
Так вот он контекст. Четыре последние главы 69-72 первой части все о нацистском концлагере и его русских узниках. В их диалогах каждый предстает не только во всей своей неповторимости, но в судьбе своей и в своей позиции выражает эпоху. За спором большевика Мостовского и меньшевика эмигранта Чернецова предстает Февраль и Октябрь 1917 и становится зримым и понятным, как и почему русский Октябрь пресек и одолел русский же, но тяготеющий к демократии слабый Февраль. В центре внимания оказался Иконников, который сообщает, что их гонят на стройку лагеря смерти, где людей будут массами травить газом. Иконников намерен не выходить на такую работу, что равносильно было самоубийству. Свое решение, большинством не понятое и не одобряемое, он объясняет своим пониманием СВОБОДЫ. Он сам распоряжается своей жизнью и не даст ее употребить для убийства людей. В этом понимании свободы явно просвечивает Бердяев. Гроссман тогда его не знал, то есть автором схожей концепции был он сам.
В центре событий — подготовка восстания. Идея его и подготовка — дело рук пленного русского офицера Ершова. Он сын раскулаченного крестьянина, загнанного в северный болотный край, на перегоне в который погибла вся его семья. Так что цену режимам, что советскому, что нацистскому, Ершов знает хорошо. Но он воююет не за режим, а за страну свою, Россию. Воююет не только с нацистами и с их концлагерями, воююет за освобождение своей страны от таких же концлагерей. Так он видит победившую Россию. И тем отличается от настоящих советских. А именно они — из СОВЕТСКИХ руководящих, соучаствуют в подготовке восстания. Они решают использовать, употребить Ершова для подготовки, а затем как ненадежного по анкете «устранить». Что и делают, подложив его документы в папку документов тех, кого нацисты намерены расстрелять. Ершов занят подбором людей в штаб восстания. Обдумывает кандидатуру Кириллова.
«Как будто безразличен ко всему, а ночью плакал на нарах. На вопрос долго молчал, потом сказал негромко: «Россию жалко» Как-то сказал: «Ох, по музыке я соскучился». А вчера с какой-то сумасшедшей улыбочкой он сказал: «Ершов, послушайте, я вам стишки прочту». Ершову стихи не понравились, но он их запомнил, и они назойливо лезли в голову.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови ты на помощь людей…Сам он их, что ли написал? Нет, нет не годится Кириллов в штаб.»
Таким ли виделся Гроссману анонимный автор стихов? Не уверена. Думаю, это скорее его излюбленный прием — выявить и продемонстрировать особенности человека, выраженные в его отношении к стиху, к идее, к музыке, к «Бесам» Достоевского, к Каутскому… И этот прием сработал: мы видим решительного однонаправленного, лишенного склонности к рефлексии волевого Ершова и забракованного им в штабисты рефлексирующего интеллигента Кириллова. А кто же автор стихов, которые могут и не нравиться, но «назойливо лезут в голову»? Вопрос у Гроссмана остается открытым — к нему они пришли как анонимные, такими и остались, но из головы не шли. Потому и сделал их тестом.
А вот относительно авторства стиха и самого его смысла действительно есть разноголосица. Я о сегодня. Разумеется, не о совершенно непотребной и абсурдной версии плагиата. Я о своих друзьях. Они сами талантливые поэты и люди замечательные. И вдруг в запале чистоплюйского спора о качестве (?!) стиха — слепоглухие! Как было не увидеть и не услышать, что это СЕБЕ кричит вчерашний девятиклассник, мальчик 17 лет: «Ты не плачь, ты не маленький!» А сам-то все равно плачет над убитым товарищем. И потому со злостью, с наигранной деловитой циничностью продолжает:
«Дай сниму с тебя валенки,
Нам еще воевать предстоит.»
На войну ушел мальчик Яня, а пришел с нее сильный, умный и умудренный опытом Ион. Много и разносторонне талантливый, добившийся полного признания и в профессии, и в творчестве. Но Яня никуда не девался. И я безмерно дорожу дарственной надписью в его книге:
«От Иона, который Яня…»
Несравнимы условия абсорбции, описанные (в хорошем смысле) в статье, с бесплатными 3-комнатными квартирами, семинарами и пр., на условия абсорбции алии нашей конца 80-х- начала 90-х. Когда автор, с её специальностью, вместо того, чтобы начать работать в университете, занялась бы никайоном.
И это абсолютно справедливо.
Та алия, подав документы на вызов, рисковала – за исключением тбилисских цеховиков – очень многим, рисковала попаданием в многолетний отказ, работой в кочегарках и пр.
А мы сидели и ждали…
Ещё одно подтверждение простой истины: За всё в жизни надо платить!
Сёма! По Вашему получается, что наша алия была как бы наказана безработицей за то, что «сидели и ждали…»? Алия 70-х приехала в «демократичный социализм» (ДС), а мы попали уже в «демократический капитализм»(ДК). В 70-е квалифицированные специалисты в Израиле были редкостью и гос-во могло оказывать им индивидуальную поддержку. А в 90-е это уже было невозможно чисто технически. Я со своими многочисленными «корочками» первые пару месяцев по приезду был землекопом на археологических раскопках, а потом просто лаборантом в госпитале. Только через 3 года мы организовали свою фармацевтическую фирму в ариэльской «теплице». Там теперь университет. Вся эта ситуация показывает в чем преимущество ДК перед ДС: человек должен нести ответственность за собственное благополучие, а не надеяться на гос-во и «права человека». Последнее означает не поддержку диктатуры, а минимальное гос. вмешательство в судьбу личности.
Спасибо, Людмила за статью, которая очень ярко рассказывает не только о самом Ионе Дегене, но и об алие 70-ых, о которой большинство из ас знает очень мало что знает. Я сам жил в центре абсорбции в Мнвасерет Цион через тринадцать лет после вас, и мы тоже не раз собирались на вечерние посиделки, но, конечно, не в таком роскошном составе.
Да, Миша, так получилось, что я одновременно была составной частью алии-70, и в этом смысле ее субъектом. И одновременно и объектом, так как стала участницей исследования о национальном самосознании советских евреев. Сами понимаете, насколько предмет неисчерпаемый. Хотя бы потому, что касается вечных вопросов, прежде всего еврейской идентификации в ее исторической изменчивости и в ее константах. Группа была сильнейшая — израильская профессура и мы. В частности, я писала об идеологической мотивации разных поколений алии-70 и вместе с Марком Кипнисом об этническом определении евреев в советских энциклопедиях. Потом к группе присоединились Майя Каганская, Миша Хейфец, но они и другие уже в проекте о советском антисемитизме. Наше везение, что работой руководил Шмуэль Этингер. Не просто Историк, но философ еврейской истории, друг и ближайший сотрудник Исайи Берлина. Как раз у него в Лондоне его настиг смертельный инфаркт.
Дорогая Мила!
Спасибо, замечательный текст.
«Там же обитало семейство Феликса и Тамары Канделей» — см. https://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer8/Degen1.php
«каждый получал полдомика с трехкомнатной квартирой» — в нашем случае четверть домика, 110 D на втором этаже.
«Этингер… тоже очень комплиментарно отзвался о тексте и его авторе. … Все материалы, в том числе и авторские, а с ними и рукопись Дегена, оставались в архиве Центра, они не предназначались к публикации».
А вот это особенно интересно. Жаль, что папа не знал. Он так описывает историю создания книги «Из дома рабства»:
«… мы приехали в Израиль. Вскоре я получил предложение Еврейского университета в Иерусалиме описать, каким образом человек с биографией советского ангела стал сионистом… Я согласился написать, как до мозга костей советский человек (Ноmо sovieticus) постепенно стал осознавать себя евреем и дошел до понимания того, что еврей должен жить в Израиле. Раз в месяц я отдавал в университет очередную главу. В течение одиннадцати месяцев была написана книга «Из дома рабства».
… машинопись … была похоронена в Еврейском университете в отделе пламенного социалиста профессора Этингера, усмотревшего в ней факты, порочащие светлые идеи социализма. Но ведь я излагал только факты, не окрашивая их мировоззрением. В 1986 году книга вышла в издательстве «Мория». Забавно, социалистическое издательство «Кибуц меухад» тут же, абсолютно без моего ведома и участия, решило издать ее в переводе на иврит. Но половина редакционной коллегии воспротивилась по соображениям, которыми руководствовался и профессор Этингер» — https://berkovich-zametki.com/2006/Zametki/Nomer10/Degen1.htm
«… машинопись … была похоронена в Еврейском университете в отделе пламенного социалиста профессора Этингера, усмотревшего в ней факты, порочащие светлые идеи социализма». В это легко верится — в те годы в кибуцах и гистадрутных (профсоюзных) канцеляриях висели портреты Маркса — Энгельса, Ленина и даже, кое-где, Сталина.
Дорогой Юра, достойный сын папы Иона-Яни! Конечно, твоя реакция радует. Мне самой было интересно вернуться в то время, перечувствовать и передумать прежнее. Я при первом же чтении стиха, но уже не Гроссманновского а Дегеновского, видела самого Яню, когда он, вытирая слезы, кричит себе: Ты не плачь, ты не маленький. Ну он же таким узнаваемым и оставался. А вот относительно Этингера сработал стереотип. Сформировался он в олимовском сознании тогда не без почвы. И портреты Сталина действительно можно было увидеть в кибуцах. Но, как замечает в своем комменте Георгий-Иерусалим, только вера во всеобщность такого феномена может привести к заключению о «пламенном социалисте Этингере». Помнится, что в первом издании книги, не под названием «Из дома рабства» этого пассажа не было. И, знай я раньше о заблуждении, я бы, конечно, разъяснила, что к чему. Этингер, большой и признанный ученый, действительно в бытность свою студентом Еврейского университета, то есть в конце 30-х годов, был, как и подавляющее большинство западных интеллектуалов, под влиянием марксистских идей. К этому добавлялась вера в искренность советского антифашизма. Точнее, желание верить в то, что есть реальный враг фашизма-нацизма. Понимание однопородности нацизма и советизма было тогда достоянием мудрецов одиночек. К примеру, Томаса Манна и Николая Бердяева. Я это поняла и об этом писала только благодаря школе Этингера. Из выученных у него уроков в частности моя статья «Томас Манн о цивилизационном измерении Катастрофы европейского еврейства» (Заметки по еврейской истории, окт. 2021)
Спасибо, Людмила, что ещё раз вспомнили этого прекрасного человека