Однажды, после неудачных гастролей во Фрунзе, продали всё, что могли, и полуголодные решили перебраться в Токмак. Но денег на дорогу не было. Что ж, сели верхом на цирковых лошадей и рысью, без сёдел, держа в руках узлы с реквизитом, проскакали по степи шестьдесят километров.
Борис-«большой» и «Борис-«маленький»
28 лет назад, 2 января 1994 года, скончался легендарный клоун, народный артист РСФСР Борис Петрович Вяткин
Лев Сидоровский
Хорошо помню тот вечер: 27 декабря 1977 года ленинградский цирк отмечал своё столетие. Зрителей у входа встречала старинная, столетней давности афиша: Гаэтано Чинизелли, «почётный шталмейстер его величества короля Виктора Эммануэля», извещал жителей Петербурга о том, что в здании на площади у Симеоновского моста «имеет быть большое представление». Кто только за минувший век здесь ни выступал: Анатолий, Владимир и Юрий Дуровы, Борис Манжелли, Ирина Бугримова, сёстры Кох, Николай Ольховиков, Виолетта и Александр Кисс, Полина Чернега и Степан Разумов, Валентин Филатов, Юрий Никулин… И вот теперь шло юбилейное представление, в которым старейшим оказался знаменитый клоун, который тогда носил звание ещё только «заслуженного артиста республики», Борис Вяткин. А его сын, тоже Борис Вяткин, оказался там одним из самых молодых…
Я подошёл к Вяткину-старшему, который, уже отработав в первом отделении и разгримировавшись, теперь, во втором, внимательно следил из-за кулисы за выступлением сына.
— Борис Петрович, а почему вы и сына назвали Борисом?
— Чтобы плакат не перепечатывать: ведь надеялся, что он тоже станет клоуном… Кстати, впервые вывел сына на манеж, когда ему было четыре года. Была у меня такая сценка, посвящённая некоторым родителям: по ходу номера даю малышу конфетку за конфеткой, наконец, инспектор манежа не выдерживает: «Так нельзя воспитывать детей!», а я парирую; «Пусть ребенок ест конфеты. Может, курить бросит…»
***
Но «ребенок» стал не клоуном. Он стал силовым жонглёром. Самым молодым в стране… Вспоминаю: вот Борис — в луче прожектора, похожий на юношу с древнегреческой фрески. Одна за другой возникают позы античных скульптур — то Геракла Фарнезского, то Дискобола, то Лаокоона, то Зевса… Фигура артиста, совершенная в своей мужественной красоте, вылеплена энергично и мощно. Начинается «железная игра»: взлетают тяжёлые ядра, гири, пушинкой кажется внушительная штанга… Но самое главное достижение номера было всё-таки вовсе не в том, что молодой человек играючи крутил эту увесистую штангу. Самое главное — обаяние артиста. Здесь, в номере, где, казалось бы, всё должно быть построено исключительно на грубой мускульной силе, властвовало нечто совсем иное: в движениях молодого человека, в выражении его лица, прежде всего, торжествовал интеллект. С чуть ироничной улыбкой тонкого и мыслящего человека, способного в свободную минуту как бы шутя поиграть ядрами и гирями, выходил артист к зрителю. Наверное, примерно так мог бы себя держать, допустим, современный молодой историк, или, скажем, живописец, или философ, будь он в состоянии и на манеже выступить… Впрочем, насчёт философа я не так уж и далёк от истины: сначала Борис с отличием закончил Государственное училище циркового и эстрадного искусства, потом — театроведческий факультет ГИТИСа, затем заочно учился в ЛГУ на философском. В тот день, например, утром он сдал экзамен по философии эпохи Возрождения, а вечером вышел на манеж.
***
Я следил за тревожным взглядом Вяткина-старшего:
— Волнуетесь, Борис Петрович?
— Очень. Номер-то ведь совсем не простой… Однажды в Архангельске штанга во время вот этого самого «кручения» из рук вдруг вырвалась. Номер Боря до конца довёл, но потом оказался в больнице. А его отец в тот вечер поседел…
Я попытался собеседника успокоить:
— Сегодня праздник, и давайте, Борис Петрович, не будем предаваться таким грустным воспоминаниям, тем более что зрители уже приветствуют финал выступления вашего сына овацией… Кстати, может быть, вспомните знак зрительского внимания, особо для вас дорогой…
— Трудно выделить. Хотя… Однажды на фронте во время концерта подали мне букетик полевых цветов, а в нём — записка: «Цветы набраны в нейтральной полосе. Привет от разведчиков!». Ни до того, ни после не знал я букета дороже… Или ещё одно воспоминание, тоже военное… Выступали в армейском госпитале. Я пел песенку-пародию на Гитлера «С берлинского кичмана» (на мелодию известной песенки из репертуара Леонида Осиповича Утёсова). И вот во втором куплете, когда Гитлер мечтает покорить весь мир (глаза фюрера беспокойно бегают, нижняя челюсть выдвинута вперёд, скрюченные пальцы готовы заграбастать весь земной шар), вдруг слышу громкий голос раненого бойца: «У, сволочь!». Такой высокой оценки своей работы даже не ожидал.
Мы прошли в его гримёрку, где я поинтересовался:
— Борис Петрович, а каким образом человек вообще становится клоуном? Вот у вас как это случилось?
Он задумался:
— На белый свет явился в девятьсот тринадцатом. В семье сапожника. В шесть лет остался без мамы, которая, бросив мужа с двумя детьми на руках, сбежала с лихим красным кавалеристом. Семья жила в Алтайском крае, в деревне Вяткино, и все тамошние жители были Вяткины… Отец меня любил: подарил балалайку, обучил игре. Делал всё, чтобы сын учился успешно. Я рос крепким. Прочитав в каком-то журнале, как надо развивать силу и ловкость, приладил над дверью палку, наподобие турника, и на ней освоил разные упражнения, например — научился висеть на носках вниз головой… Отец женился опять, но скоро умер. Мачеха с детьми перебралась в Новосибирск, где я на киноэкране открыл для себя Пата и Паташона, Чарли Чаплина, Гарольда Ллойда, Макса Линдера. А в местном цирке восхищался ковёрным Генри Лерри и воздушными гимнастами Марией и Александром Ширай. В общем, решил стать сразу и клоуном, и акробатом… Но тут мачеха осталась без работы и содержать приёмышей больше не могла. Меня приютили родители школьного приятеля Толи Смолякова. Устроился — сначала носильщиком в гостинице, потом униформистом в цирке. И всё никак не мог определиться, кем же быть — акробатом или клоуном? И вдруг, когда у артиста Николая Никольса, работавшего на двухъярусном турнике, разладились отношения с партнёром-комиком, я нагло предложил свои услуги. Никольс решил рискнуть. Свой номер мы репетировали дней десять почти круглосуточно. И вот 11 мая 1932 года, во время гастролей в Алма-Ате, состоялась моя премьера. Я выступил в образе Чаплина: в котелке, сюртучке-визитке, с тросточкой… И потом целый год наш номер имел успех. Но тут Никольс женился на юной блондинке по имени Анна, которую решил использовать в качестве «ловитора»: она должна была висеть на трапеции и ловить меня, прыгающего к ней в руки со второго яруса турника, который находился в шести метрах от земли. Увы, со своими обязанностями девушка не справилась, и я врезался плечом в манеж. Травма оказалась серьёзной, и Нильс нашёл себе другого партнёра. А я после долгого лечения встретил в Новосибирском цирке нового ковёрного — Михаила Кульмана…
В этом месте его монолога я аж подскочил:
— Михаила Кульмана?! Так он же украсил моё иркутское послевоенное детство! Был тогда в нашем цирке постоянным любимым «рыжим» клоуном!
— Да, в сороковые годы Миша стал иркутянином… А тогда, в тридцатые, он в нашем дуэте («2-Мишель-2») тоже был «рыжим», а я — резонёром: этаким модником того времени, облачённым в узкие брюки, коротенький пиджак и длинные узконосые туфли. Выступали в паузах между номерами, показывая разные антре… Работала наша труппа в основном по городам Средней Азии, потом — Дальнего Востока. Однажды, после неудачных гастролей во Фрунзе, продали всё, что могли, и полуголодные решили перебраться в Токмак. Но денег на дорогу не было. Что ж, сели верхом на цирковых лошадей и рысью, без сёдел, держа в руках узлы с реквизитом, проскакали по степи шестьдесят километров. В цирковых костюмах, чёрные от пыли, усталые и голодные, въехали на узкие улочки Токмака, а детишки бежали за нами с криками: «Ура! Цирк приехал!», и взрослые тоже приветливо махали руками, думая, что это специальная цирковая кавалькада, рекламирующая предстоящие гастроли. Никому из встречающих не приходило в голову, что мы еле держимся на лошадях, что наши трико с потускневшими блёстками, клоунские комбинезоны и цветные шали — словом, всё наше артистическое одеяние надето отнюдь не для рекламы, а потому, что других костюмов у нас не осталось: они были за бесценок проданы во Фрунзе, на барахолке… По причине полной материальной несостоятельности мы не смогли даже снять комнаты для жилья. Время было осеннее, ночи холодные, и первую неделю мы ночевали в деревянном цирке на земляном полу, подстелив сено и укрывшись лошадиными попонами… Да, случалось вот и такое… Потом я с Мишей Кульманом расстался. Война застала меня в Забайкалье…
***
В начале 1942-го Вяткин работал в Нижнем Тагиле в одной программе с легендарным иллюзионистом Эмилем Кио, который к тому же был членом худсовета циркового главка. И вот однажды Эмиль Теодорович показал ему текст телеграммы — пред тем, как отправить депешу адресату: «СРОЧНАЯ ТЧК ТОМСК ТЧК ГЛАВЦИРК ТЧК МЕНДЖЕРИЦКОМУ ТЧК РЕКОМЕНДУЮ ВЯТКИНА ИСПОЛЬЗОВАТЬ В БОЛЬШИХ ГОРОДАХ КОВЁРНЫМ ЗПТ ТАКЖЕ УСТАНОВИТЬ ЕМУ СТАВКУ 900 РУБЛЕЙ ТЧК КОВЁРНЫЙ БЛЕСТЯЩИЙ ТЧК КИО».
***
Борис Петрович продолжал рассказ:
— А в августе 1942-го вместе с другими «циркачами» отправился я из Москвы на фронт, где потом бывал не раз. Однажды, после концерта в прифронтовом госпитале, медсестра подвела меня к раненому, а тот: «Товарищ клоун, я — младший лейтенант Николай Сумахин, из Свердловска. Вчера мне ампутировали ногу. Придя в себя после операции, смалодушничал, хотел застрелиться. Вы вернули мне веру в жизнь, надежду на радость. Большое вам спасибо»… В память о той поре храню орден Отечественной войны. Ну а вскоре после Победы оказался в Ленинграде — наверное, уже навсегда…
— Что ж, ленинградский зритель вас обожает и к вашей собачке Манюне относится тоже с огромной симпатией…
— Да, даже Карандаш, когда мы встретились в Москве, заметил: «Борис Петрович, у меня к вам претензия — в Ленинграде мою Кляксу Манюней называют». А насчёт зрительского сочувствия вспоминается ещё такой эпизод. На фронте мы часто, чтобы сэкономить перед концертом время, переезжали из одной части в другую не разгримировываясь. И вот как-то выхожу из машины, помогаю бойцам выгружать реквизит, а пожилой красноармеец посмотрел на мою физиономию, рыжий парик и вздохнул: «Бедный, кто же тебя так размалевал! За что это тебя наказали?». Я так растерялся, что и ответить ему ничего не смог.
— А вообще бывает, что актёру цирка приходится импровизировать по ходу выступления?
— Ещё сколько!.. Опять-таки вспоминается фронтовой концерт. Дождь. Вместо сцены — плащ-палатка на сырой земле. Танцую комический танец в ритме румбы — и из-под плащ-палатки летят брызги. Финал танца — сальто-мортале. С последним аккордом баяниста «прихожу» после прыжка на мокрую, скользкую плащ-палатку, обдавая сидящих рядом зрителей фонтаном грязной воды. После поклона говорю им: «Дорогие товарищи, не обижайтесь. Работа наша, а сцена-то ваша…» В другом концерте исполняю парный акробатический номер. Вдруг — залп зениток. Стоя на голове, обращаюсь к командиру: «Зачем ваши зенитки шум поднимают, я же могу со страху на ноги упасть!».
— Искусство импровизации, вероятно, и помогает артисту быть злободневным?
— Конечно, эти два понятия связаны тесно. Например, выступая на заводах, я часто исполнял репризы, в которых упоминались конкретные фамилии бракоделов, пьяниц, прогульщиков… И вот как-то на одном заводе, узнав предварительно у руководителей фамилии любителей выпить, выхожу с Манюней в очередной паузе. У меня грустный вид, Манюня громко скулит. Ведущий программу спрашивает: «Борис Петрович, о чём это вы с Манюней горюете?» — «Манюнька боится, что я скоро умру». — «Вы ей объясните, что, в конце концов, мы все там будем». — «Манюнька, перестань, скулить. Все мы там будем. И я, и Иванов, и Петров, и Сидоров (я перечислил всех цеховых пьяниц). Представляешь, какое на том свете пьянство начнётся!» Я наклонялся к Манюне, «шептавшей» мне что-то на ухо, а потом обращался к ведущему: «Манюнька говорит, ей жалко, что и на том свете такое безобразие будет». Цех от хохота сотрясался…
— Вы много выступали за рубежом, и даже, говорят, всякий раз — на языке той страны, где находились… Как же вас в таком случае понимала Манюня?
— Да, в каждой стране — и в Индии, и в Индонезии, и в других — я выучивал несколько простых бытовых фраз. Зрителям это доставляло удовольствие, а вот бедная моя Манюня, слыша иностранные слова, терялась и не знала, чего я от неё хочу. Приходилось всё «переводить» ей на русский… Помню, в Хельсинки выходил с Манюней на манеж, в руках — полотенце и веник. Ведущий интересуется: «Борис Петрович, куда вы так спешите?..» Я отвечал на финском: «В сауну». И Манюня начинала радостно выть…
— Жизнь репризы не бесконечна, но всё-таки вспомните, пожалуйста, какую-нибудь из давних, что не потеряла своей злободневности и сегодня.
— Из стареньких?… Ну вот, например, когда-то, появившись в паузе между номерами, я предлагал инспектору манежа сесть в мой новый автомобиль: «Прокачу с ветерком!». Он благоразумно отказывался, а я убегал за кулисы. Оттуда доносились звуки заводимого мотора, а затем гремел взрыв… Шатаясь, я появлялся на манеже в рваной грязной одежде. На мне висели автопокрышки и два автомобильных номера: один — на груди, другой — на спине. Инспектор спрашивал: «Ну что, прокатились?» — «Да, с ветерком». — «А почему это у вас два разных автомобильных номера?» — «Очень просто: который на спине — тот от моей машины, а который на груди — от встречной». Разве эта реприза потеряла свою злободневность?.. Или — другая, под названием: «Мясной склад». Там Манюня «устроилась» начальником охраны. Выходила на манеж в тулупчике, с берданкой на плече, важно обнюхивала замки на домике-складе: проверяла их. Забиралась в домик. Следом за ней туда ныряли ещё пять собак. Потом по очереди выбегали из домика, неся в зубах окорока, палки колбас… Последней бежала Манюня с гирляндой сосисок. Я пояснял, что Манюнька пристроила на работу всех своих родственников, а принял их директор. Тут из форганга появлялся важный осёл в шляпе, которому я говорил: «Шляпа ты, а не директор», — и шлепком прогонял его с манежа… А ещё, когда в Ленинграде началось бурное строительство блочных домов и в новостройках сразу обнаружилось много недоделок, мы соорудили на манеже конструкцию, изображающую в разрезе двухэтажный дом. Я на втором этаже никак не мог заснуть, потому что в нижней квартире соседка, которую изображала блистательная комедийная актриса из Театра Музкомедии Гликерия Васильевна Богданова-Чеснокова, громко пела. Потом она затихала, а я наверху, наоборот, пускался в пляс. Тогда у неё в комнате падала люстра, и я тоже туда проваливался. При виде рухнувшего потолка, да ещё — полуголого мужика Гликерия Васильевна с криком убегала за кулисы…
— Помню и такую репризу. Вас арестовывали, уводили с манежа, вы кричали: «Манюня! Не забывай хозяина!» — и она вслед за вами выбегала, волоча в авоське «передачу»: молоко, булку, колбасу… Кстати, а когда у вас вообще появилась Манюня, самая первая?
— Нынешняя по счёту (увы, собачий век короток) — уже восьмая. А первая возникла осенью 1946-го. Её рыжая шёрстка превосходно гармонировала с моим тогдашним рыжим париком. Но вскоре от парика отказался. Только наклеиваю небольшой курносый нос, подрисовываю небольшие тёмные усики. И одежда у меня, как вы видите, вполне современная, но с цирковым комическим колоритом: яркая мягкая шляпа, модный пиджак, апплицированный разноцветными кругами, несколько мешковатые брюки и чуть увеличенные модные полуботинки. Один известный югославский критик назвал меня в журнале «элегантным комичаром без класичне клоновске маске»…
***
Цирк погасил огни, и я вместе с Борисом-«большим» и Борисом-«маленьким» вышел на набережную Фонтанки, где их в машине, обнимая Манюню, уже поджидала Ариадна Ивановна — самый первый болельщик, самый верный помощник. Когда-то она вольтижировала на лошади, а теперь была просто женой клоуна и мамой атлета.
***
Народный артист РСФСР Борис Петрович Вяткин скончался 2 января 1994 года. А его сын — в 2009-м, 19 октября. Теперь они вместе — на питерском Большеохтинском кладбище…
