Деревенские, как всегда, подпевали и просто так голосили от радости. Некоторые прорывались вперед и барабанили кулаками по помосту, да так слаженно и могуче, что подлетали не только блестки, пыль и песок, но и сама Адхияна, и мелкие танцевалки из труппы. Пять потных пузатых полицейских рявкали хором на “барабанщиков”, пытаясь перекричать дангдут. Софиты сияют, Адхиана жмет микрофон и поет, на экран за спиной проецируют веселый калейдоскоп. Экран сшит из плакатов с недавних выборов, и сквозь калейдоскоп просвечивают двухметровые довольные физиономии. 

Похищение дивы Дангдута

Андрей Лазарев

Петухи безобразно орали, готовясь к запрещенной правительством битве. Так было заведено в этой деревне: всегда, перед любым выступлением, будь то фокусники, проповедники или певцы, — бой петухов.

И тут Адхиану словно кольнуло.

Дангдут умирает, решила она. Раньше в каждой труппе был барабанчик-кенданг, флейта-серулинг и гитары. И голос, конечно. Душа! Сейчас остались только гитары и синтезаторы.

Одинокий селянин мочился чуть в стороне, у мешков с рисом, приготовленных к празднику, для жарки “наси горенг”. Он мочился и танцевал одновременно. Обернулся, опознал Адхиану и радостно помахал ей свободной рукой. Моча дружелюбно пузырилась, ударяясь о раскаленную глину, на фоне заходящего мясистого солнца острова Ява.

Адхиаааааана, — протянул селянин мечтательно, — дива дангдута! Богиня…

И захрипел что-то из ее репертуара.

Миниатюрная Адхиана рассвирепела. Она уставилась селянину в спину гневным взглядом, потом подпрыгнула, топнула, и изо всех сил проверещала:

Лю-бовь! Лю-бовь! Лю-бовь!!! Сердце мое не змея!!!

Писающий от неожиданности пошатнулся, запутался в штанах и ногах, жалко рухнул на ближайший мешок. Затаился. От сцены донеслись аплодисменты.

Это слава.

В Америку петь дангдут не позовут. В Америку позовут стариков-пердунов с их гамеланом, потешным набором древних клацающих погремушек.

*

Концерт начался сразу после боев, лишь чуть-чуть припесочили пятна крови на сцене.

Деревенские, как всегда, подпевали и просто так голосили от радости. Некоторые прорывались вперед и барабанили кулаками по помосту, да так слаженно и могуче, что подлетали не только блестки, пыль и песок, но и сама Адхияна, и мелкие танцевалки из труппы. Пять потных пузатых полицейских рявкали хором на “барабанщиков”, пытаясь перекричать дангдут. Софиты сияют, Адхиана жмет микрофон и поет, на экран за спиной проецируют веселый калейдоскоп. Экран сшит из плакатов с недавних выборов, и сквозь калейдоскоп просвечивают двухметровые довольные физиономии. И обе урны, мужская и женская, для бюллетеней, тут тоже стоят.

Местные тетушки подвывали, когда пелось про сердце, а старички и подростки ухмылялись, когда про городские нежности.

Сердце мое — не змея, нет! Оно не кусает, оно обнимает. В сердце моем нет шипов, оно принимает. Когда я иду в городскую контору, ты с мотоцикла кидаешь нежные взоры…Ооо…Ты глядишь и думаешь, как я жестока, но я одинока, и сердце мое не змея!

Дангдут — жанр особый, кузен европейского диско и индийского Болливуда. Тут не надо быть семи пядей во лбу, но разбираться в национальных традициях необходимо. Пусть говорят, что это дурная попса, Адхиана любит дангдут. Она любит его настолько, что за три года объездила все деревни штата Пантура. Сельская слава! А какая еще? В Америку не позовут.

Вот тут обещали важных гостей, для них даже скамейку поставили напротив сцены. Сколько Адхиана туда не посматривала, никто не пришел. Только кто-то водрузил на скамейку три пластиковых ведра, чтобы деревенские мест не занимали.

*

Четыре часа спустя Адхиана, женщина хоть и мелкая, но мощная, монументальная и красивая, неслась на своем златоблещущем “Энфильде” по ночной пустынной дороге. На дороге буквально не было никого и не светило ни единого фонаря, и если отвлечься от того непреложного факта, что Ява является самым густонаселенным островом на планете, то можно подумать, что от одной деревни в Пантуре до следующей, точно такой же, — целая космическая бесконечность.

А в Америке все не так…Там один большой город. Стройные стеклянные зАмки, полные прохладного электричества, роботов и космических технологий. Огни, другие, сине-зеленые огни повсюду, совершенно другая, правильная жизнь.

Адхиана была злая, пьяная и усталая. Тощие ляжки в чулках-сеточках подмерзали, но икры согревались блестящими сапогами, а всё выше талии — проклепанной кожаной курткой. Рыжие волосы — крашенные, конечно! — хищно развевались, а еще ветер согнал к изящным маленьким ушкам весь дешевый концертный мейкап: с каждой стороны полоса красного шла от губ, полоса черного — от ресниц, и полоса блесток — от скул. Грим потек, когда ей позвонила сестра и сказала, что мать умирает. Сестра энергично и укоризненно качала головой в мобильнике, казалось, сейчас вывалится из экрана.

И Адхиану опять словно кольнуло.

Она неслась быстрее икоты, решительнее падающего кокоса, красивее павлина, хвостом наползающего на зарю.

Между прочим, в дангдуте тоже есть своя классика. И сам престарелый раджа дангдута Рома Ирама, услыхав один раз Адхиану, поощрительно потянулся к ее мелкому заду. Размеры, конечно, были проигрышные, но Рома сказал, что зад — как орешек.

Из мрака вдруг вывалился грузовик, и, не прерывая своих размышлений о классике и новой моде, дива дангдута крутанула рукой тормоза, но все равно влетела в него и отключилась.

*

Открыв глаза, она обнаруживает над собой белый больничный потолок, а чуть ниже — три хари, которые с любопытством ее изучают. Значит, так: все трое в черных шляпах, высоких, похожих на ведра, с полями. Цилиндры! Ниже всё как у всех, белые майки с бретельками, подмышки голые, волосатые. Плечи и руки в татуировках, почти фиолетовые, а вот физиономии мучнисто-белесые. То есть это что — настоящие белые? Американцы?

Один говорит:

Эй, Адхиана! Хочешь контракт?

Адхиана пригляделась: а говоривший-то шишковат.

Меня слушай. Я на деньгах. Материалах. Подарках. Он — с людьми. А этот, грустный — с клиентом. Оццц! Оццц!

Ацц!

Уцц!

И все три хари зачмокали.

  Будешь только ты, — продолжал зудеть шишковатый, — без подпевалок. Выгодные условия!

Адхиана думает: а что, справедливо. Ведь все песни сочиняет она. Вернее, они сами рождаются где-то в ее жилистом теле. Зачем там остальные? Но она говорит:

У меня мама…умирает. Мне нужно.

Мама у нее! — прыскает второй, который “с людьми”, типичный ёрник. — У тебя не мама, у тебя, дура, настоящий талант!

Она задрыгала ногами, замоталась в простынку, сорвалась с больничной кровати, и не обращая внимания на крики — там и хари, и какая-то гигантская медсестра, ясное дело, нужно платить — понеслась по коридору, припадая на левую ногу. По мраморной лестнице. Ни одежды, ни обуви! В голове и всем теле что-то булькает и шумит, но так оно целое.

А снаружи-то настоящее пекло, земля цепляет за голые ступни, прижаривает их к себе, как две рыбки. Прямо на выходе из больнички кроха-базарчик. Как обычно: пятачок земли, под зонтиком столик с разным барахлом, под ним клетчатые баулы, продавец с бутылкой воды, обмахивается веером, перегородка-плетень из бамбука, следующий пятачок-зонтик-столик, следующий продавец, веер, бутылка, баулы, товар. Адхиана не выдержала, и заплясала, как кошка, задергалась на месте, стремясь задержаться в полете как можно дольше. Ногам так горячо, сейчас кожа пойдет стружками и скукожится!

И тут с пластиковой табуретки поднимается жирный старик. Он галантно подсовывает под нее свою табуретку, и — о, чудо! — его товар как раз шлепанцы.

Не выбирайте, на ваши королевские ножки любые пойдут.

И хлопает у нее перед носом парой пыльных сандалий, натянув их на морщинистые ладони.

*

Вот так так, — говорит сзади радостно ёрник, — Они друг друга нашли! Она тут шлепанцы покупает. Без денег, в одной простыне.

Контракт, слышь, Адхиана, будешь “махарани дангдута”!

Адхиана хрясь самого радостного по харе ладонью, так что цилиндр на нем покачнулся, но не упал. Орет про маму, про где ее сценическая одежда и сапоги, брызжет слюной и ревет как маленький леопард.

Ладно, ладно! — говорит шишковатый зануда. — Вернут тебе твою сценическую, не ори, чуть попозже, а за тапки твои я прямо сейчас заплачу! А контракт, ну?

Он машет бумажками.

Но главное, — тут третий, печальный, по виду плакса, закрутил правой рукой, как будто муху ловил — и Адхиана понимает, что это все-таки кокаин. — Главное, у тебя будет слушатель. Особенный слушатель! Преданный! Навсегда. Навсегда, Адхиана…

Она только подумала: они точно белые? Какие-то синеватые. Раньше Адхиана живьем белых не видела, но по телевизору они казались ей симпатичнее.

На площадь забредает корова и норовит кого-нибудь поддеть маленькими рогами. Все от нее уворачиваются, продавцы гейкают и обрызгивают ее водой из бутылок, а жирный старик начинает собирать свои тапочки.

Первый из харь, которого она про себя назвала “Долдон”, улыбается.

Ладно, Адхиана, мы тебя свозим домой, а ты в дороге подумаешь о контракте?

Садятся и — штыыыыц! — уже на месте. Как будто вынырнули из болота, отряхиваясь от брызг и выдирая сочные корни лотоса из волос.

*

Дома у нее суета, все хлопочут, носятся, ее упорно не замечают, и явно затевают пир-сламетан. А чего празднуют-то, спрашивает она у кого-то из гостей. Тот на нее не глядит, глаза отводит. Она, конечно, в простыне из больницы и в шлепанцах, вид не очень-то подходящий. Сламетан ведь — ритуальная трапеза. Женщин на него не пускают, они только готовят, а мужики, как всегда, в передней комнате посиживают, причмокивают, ожидают.

Все собрались, братья, соседи, дядья. Старый Касым уже заправил под губы вставную челюсть и жадно глядит на холмики риса, вываленного на квадраты из пальмовых листьев: внизу — жизнь человеческая, а вершина холмика — конечно же, Бог. В тазу маринуется сырая баранья голова, рядом цыпленок инкунг, приготовленный целиком.

Касым очень гордится, что зубы ему выбили в лагере, при “Папе Харто”. Никогда челюсть дома не вставит, всегда только на людях. Сосед Сваджрупа облизывается, а еще какой-то с кирпичной рожей жмурит глазки, но всем им надо дождаться модина, чтобы тот всласть побубнил. Ритуал! И повсюду цветы, между прочим.

А ведь дядя Касым не был ни коммунистом, ни, боже упаси, китайцем. Наоборот! Каждое утро он выходил со двора и на улице присоединялся к колонне — иногда это была колонна националистов, иногда исламистов — тут куда попадешь, там и встанешь. У Касыма вообще создалось впечатление, что в обеих колоннах были одни и те же соседи. Он вставал и шагал грузить трупы. Чаще всего это были труппы коммунистов, и он грузил их на коммунистические плоты, над которыми развивались коммунистические флаги, и потом эти плоты и такие же, из поселков сверху по течению, долго тянулись по ленивой реке, бились о берега, цеплялись за мангры, и так до вечера, каждый день по десятку плотов, тела штабелями, но потом Касым что-то сказал, что-то ляпнул, возможно произнес слово “свобода”, в смысле отдохнуть или выпить воды, и это было не вовремя и случайно, его приняли за коммуниста, но не убили, потому что как раз тогда, когда ему захотелось выпить воды-отдохнуть, уже кончили убивать…А смешно, один парень в лагере ему объяснил, что свобода, на бахаса — “мердека”, по-французски означает “дерьмо”, сложно, конечно, понимать, но это “дерьмо”, нас никто в мире не понимает, ныл дядя Касым, никто, там, снаружи, просто не способен различить Сукарно и Сухарто, им это все одинаково…

Тут Адхияна замечает на коврике посередине букти, приношение духу умершего, и все понимает. Хотя “сламетан” и происходит от слова “салам!”, но тут он прощальный.

-Мама…Прощай, мамочка, не дождалась ты меня.

И ей здесь больше нечего ждать, хотя сердце колотится и хочет выскочить из груди, лететь в космос, словно неуправляемый модуль из фильмов американцев.

За окном ей видится пруд. Хороший пруд, с прохладными мраморными ступеньками и чистейшей водой.

Как здесь жарко! Как душно! — кричит она. — Я хочу искупаться…

Она бежит наружу мимо невозмутимых гостей, на ходу разворачивая простыню и сверкая голым коричневым телом. А потом тормозит: никакого пруда раньше не было. И, может, это даже не пруд, а река, и по ней того и гляди поплывут плоты, под флагами или без.

Как странно!..

Всплескивая руками и бормоча, она закутывается обратно и идет к машине белесых. Двое из них, Ёрник и Плакса, сидят перед джипом на корточках, и похоже, режутся в карты. Увидев ее, они присвистывают, подпрыгивают, не хуже лягушек, и опять размахивают бумажками.

Ацц! Уцц!

Мамочка умерла, — говорит она им.

Тут она замечает и третьего, шишковатого: тот сидит тоже на корточках с другой стороны, за машиной, открыв рот. А изо рта у него лезет всякая гадость: жуки, пауки и личинки, и даже одна летучая мышь. Заметив, как она уставилась, он рот захлопнул, встал и широко улыбнулся. А потом рот опять распахнул и пыхнул в ее сторону стайкой бабочек. Ну вот, связалась, думает Адхияна обреченно. Сами, значит, бывшие из развлекательной индустрии…Значит, надуют.

Ну ты Долдон!

И легонько поддает ему по заду ногой. Он только покачнулся и усмехнулся:

Жить будешь при студии, в нашем дворце. Это в контракте. Чтоб без левых концертов!

Зачем ей жить дома без мамы?

А что, белесые говнюки, — говорит она совсем нагло, — контракт-то надолго? На десять лет можно? -Конечно! На двадцать? — Конечно… — А на всю жизнь?

Ржут:

Чего нельзя, того нельзя…

Плакса с важностью мямлит:

Подписывай, во дворец поедем, познакомишься с почитателем… — и тут вдруг он совсем посинел, как будто чернил нахлебался. — О таком почитателе только мечтать… — и рыгнул.

А она хохотнула и подписала.

*

Дворец не дворец, а замок на острове, с башнями из слоновой кости, в центре большой купол из золота, как в храмах буддистов, а по краям десяток поменьше, хрустальных, похожих на рожок чуть подтаявшего мороженного, между ними мостики-переходы, ажурные металлические и бамбуковые, и всё яркое, всё горит, канитель, мишура, а вокруг острова ров и болото, сизые как кишки мангровые заросли, и въезд по единственному подъемному мосту.

Как в сериале, — бормочет Адхиана.

Мост подняли, а внутри — прохлада и красота. Во дворце несколько огромных залов, и в первом же — обжорки и лавки, шум, гам, толкотня. Пальмы, клумбы, скамейки и урны. С потолка, под куполом люстры, золото и хрусталь, птицы в клетках трещат, наверху номера, бары, салоны. Прохлада! Вот только запахов мало…

Глубокое освежение, дура! — важно заметил ей Ёрник. — Как в Диснейленде.

Долдон ведет ее под локоть по галерее над залом и воркует, воркует.

У тебя своя комната, и своя гримерка. А вот, смотри, зал по соседству! Петь только здесь. Зал небольшой, но достойный.

И тут в эту крохотную каморку входит тот самый жирный старик, который шлепанцы продавал. Идет, ножки подволакивает, ручками подергивает. Мерку снимет, думает Адхиана, и снизу туфли красивые принесет.

Но Плакса старика приобнял, голову опустил, цилиндром своим старику в шею потыкался, и говорит:

Вот, Адхиана, поклонник. Твой единственный верный слушатель! Все ради него, Адхиана.

Меня зовут Хаджи Мохаммед, — говорит старикан и испуганно оглядывается.

Тут что-то не так, догадывается Адхиана. Какой из него слушатель, из сандальщика? Какой поклонник? Едва ходит, а дангдут — молодым! Потом, он же хаджи, правовернейший мусульманин, им дангдут слушать нельзя!

Ёрник ей объясняет:

Харч и крыша наши. Гонорар получаешь товаром. Без денег. А контракт ты подписала навечно.

Адхиана вскидывается и тянет к нему свои острые коготки.

Тут вступает Долдон:

Да ты не грусти! Ты смотри товар-то какой…Перепродашь, если что.

Он забегает в соседнюю комнату, и в дверной проем Адхиана видит, что там огромный зал, забитый до потолка всяким странным полумузейным скарбом. Долдон хватает первую попавшуюся статуэтку, подносит к ее глазам: золотая! Прихватывает какой-то сундук: он из слоновой кости — Адхиана в одной лавке подрабатывала, давным-давно, она знает — а вставочки разными драгоценными камешками. Ну, конечно, дешевки тоже хватает: портреты какие-то, ножики, трости.

Все твое…И каждый день будут еще приносить.

Кто приносить? Зачем приносить?

А ты пой, Адхиана, пой.

Адхиана мнется: музыкантов ведь нет. Ни одного! Ни единого!

У нас инструмент терменвокс, считывает движения, — говорит Ёрник и задорно щелкает пальцами. Дзынь. Подбородком повел — где-то что-то закапало. Шеей крутнул — полилось!

Как же так можно, без репетиций? — пролепетала она, но тут же запела, а ее тело уже стало оркестром — рукой проведет как синтезатор, ногой дернет под барабан, изогнется — вообще эфирные звуки.

Она пела как никогда в жизни. О любви, о маленьких важных мгновениях, о вспышечках красоты и доброты…

Старик в кресле ерзает, отворачивается, на глазах у него слезы. Только он как-то кряхтит и не то краснеет, не то чернеет своим жирным лицом. Откуда-то грянули аплодисменты. Так и пошло.

Первый час, второй, третий. Песни в ней рождались, как мыши, по десятку зараз. Ее просто кружило! Такое порой охватывало: невыносимо, боишься дернутся, чтобы не расплескать, но вот первый звук что-то даст, рывочек мизинца или кончика носа, и всё, прямо тут всё в мелодию выливается…

Старик под конец даже с кресла вскочил, задергался, замахал руками и на пол свалился. Белесая троица стала хлопать его по щекам. Адхиана подумала, вот ведь как его прошибает искусство. Очнулся.

Она на него поглядела, и ее что-то торкнуло. Побежала в залу с товаром. А там, вперемешку с мешками, венками и статуэтками — портрет. Рама золоченая, в нее цветы вплетены, роскошь, но зачем ей портрет? А на портрете — жирный толстогубый старик. В мундире, с эполетами, орденами. Ее верный поклонник по имени Мухаммед. Ну, это ладно, это он клеится так, думает, она на его старую морду западет. Мало ему ее песен, с душой, еще портрет свой прислал.

Потом пригляделась, а внизу надпись: “От любимой дочери Сити Хариянти”. И тут она поняла, на кого он похож: вылитый “Папа Харто”! И снова кольнуло.

Наш Сухарто, — говорила ей с гордостью мама, сельская учительница, — был душегубом похлеще Гитлера! Похлеще, похлеще. Вот говорят, что он убил пять миллионов. Но это ведь только китайцев и коммунистов. Этих легко посчитать: у кого звезда на спине…А социалистов считали? Малайцев? А христиан, их конечно, немного, но кто-нибудь их считал? А сколько он рассовал по лагерям? И между прочим, некоторые лагеря делал у папуасов, и дикари их съедали, а это как подсчитаешь? Ведь если поедешь считать, тебя тоже съедят. И их нельзя осуждать, дикарей, они столько лет голодали. И деньжищ “Папа Харто” нахапал больше всех душегубов…Даже в книгу рекордов вошел!

Так вон он где спрятался. А говорят — помер, похоронили. Подарки со всех островов до сих отправляют. В столицу. А он здесь, выходит, на подарки даже не смотрит, музыку себе только заказывает, и моченых крабов губами мусолит.

*

Сухарто увидел ее и испугался.

Адхиана в глаза ему прокричала дрожащим голосом:

Ты что правда меня так слушать хочешь? Правда, что ли, дангут так любишь? Ты же диктатор и душегуб.

Я ненавижу дангдут, — отвечает он хрипло, — но я обречен. Ты и твои песенки — это мне вечное наказание.

Адхиана молчит.

Ненавижу… — ноет старик. — Я бы не слушал. И про любовь эту, твою, ненавижу. Я бы тебя завалил. Про любовь. Но я старый и мертвый…Я бы тебя тоже убил.

Ноет, скулит.

*

Она бормочет и размахивает руками, когда несется по галерее, где нет никого. Совершенно пусто, только у двери наружу стоит при полном параде, в настоящем красном костюме Плакса, и глядит на нее так пронзительно, грустно. Он снимает черный цилиндр и склоняет лысую голову с двумя мелкими рожками.

Это ангел, догадывается Адхиана, по-нашему малайкат.

Он и смотрит по-ангельски, лицо в морщинах по кругу, точь-точь как орангутан с острова Калимантан, которого она видела в детстве на ярмарке.

Да, мол, да, говорят его глаза в центре морщин, такая работа, выбирать не приходится, но всюду музыка.

Глазки ей строит. Адхиана неожиданно стервенеет. Она барабанит кулачками по опущенной лысине малайката, и даже смачно плюет на нее, прежде чем разреветься.

Ангел Плакса кланяется и открывает дверь. Снаружи молочная пустота. Даже молочная темнота. Ничего.

И тут Адхиана наконец понимает, что она и сама умерла, давным-давно, еще когда на мотоцикле.

Я умерла, а не мамочка! Мамочка, значит жива, а я здесь должна…

Адхиана вернулась в свой зал рядом с гримеркой.

Мертвый Сухарто сидит в кресле и трепещет, косясь на нее. Вот какая у нее работа. Важная.

БУДУ ПЕТЬ.

И совершенно неясно, как в руке Адхианы оказался кнут (кнутовище из слоновой кости, на концах накладки из черненного серебра, ремень из кожи с загривка балийского тигра), а сердце наполнилось нежностью.