Сколько знает его Лёва, Миша хотел быть только первым. Даже в мелочах. Раз, еще на первом курсе, он проиграл Лёве в шахматы. И тут же отчеканил: «Всё! В шахматы больше не играю!». И действительно, не сел за доску ни разу в жизни больше. И не мог смотреть, как другие играют. Как-то раз Лёва зашел к Мише, так Сильвия специально предложила Лёве сыграть в шахматы.

Сила страсти

рассказ

Дмитрий Раскин

Зачем Сильвия Аронсон сделала это? Ясное дело, из зависти. Но зависть эта настолько абсурда — она, Сильвия, дочь директора ресторана, жена кандидата наук, что как раз назначен руководителем группы разработчиков у них на заводе, а Элла Генкина всего-то техник-технолог у них в отделе, никакая ей не подруга, вообще никто, а муж ее, Лёва, обычный инженер из шестого КБ.

Здесь, наверное, можно говорить о чистоте, абсолюте зависти.

Вышла в их заводской многотиражке статья о том, как замечательно Элла руководит детским сектором — большая, восторженная и с портретом Эллы. Этого Сильвия перенести не смогла. Подговорила парторга отдела. Постаралась, «открыла ему глаза». Тот позвонил редактору: «Почему не согласовали с нами? Поставили под удар репутацию газеты публикацией сомнительных фактов!» И в завершение тяжелый такой ком грязи: «Генкина собственных детей забросила. Нашли кого прославлять!»

Корреспондент многотиражки попытался выяснить у Лёвы Генкина, «что на самом деле происходит у них в доме», но тот отказался с ним говорить. Элла, когда интрига раскрылась, стала требовать то ли заседания завкома, то ли товарищеского суда. Начальство морщилось и пожимало плечами, Лёва, сказал: «Наплюй». А через месяц бесконечных обсуждений добавил: «Забудь». Элла ходила, доказывала, убеждала, что она самоотверженная, заботливая мать (чистая правда, кстати), искала поддержки у подруг, собирала свидетельства соседей. Считала, чтобы сохранить достоинство, надо добиваться справедливости, Лёва же считал, что для этого надо просто промолчать. Вскоре в газетке вышла еще одна статья о замечательной работе детского сектора, было перечислено всё, что продолжает делать Элла — и экскурсии для детей по городу, и экскурсии на завод, и конкурсы детского рисунка, и поэтические вечера — только теперь не упоминалось об Элле Генкиной. Ни полслова, вообще. А она этой своей, по словам тех, кто видел ее старания в «детском секторе», задорной жизнерадостностью умела растормошить, увлечь даже самого унылого и апатичного ребенка.

Что было дальше? Да ничего. Завод так ли иначе выполняет план. Элла работает, развлекает детей сослуживцев и возится со своими постоянно болеющими детьми. При встрече пусть и холодно, но здоровается с Сильвией, приличия так ли иначе соблюдаются.

Лёва нельзя сказать, что дружит, но довольно тепло общается с Мишей Гурвичем. С кем ему еще обсуждать услышанное по «вражеским голосам»? Миша Гурвич был мужем Сильвии Аронсон. Сильвия, выходя замуж, не пожелала расстаться со своей известной и уважаемой во всем городе фамилией и стать какой-то там «Гурвич». Миша не сочувствовал амбициям своей супруги, да и их брак как раз переходил из стадии «нарастающего раздражения» в фазу «холодной войны». Двое шумных и деспотичных на одну семью, видимо, это слишком. Коллеги делали ставки, разведутся или же нет.

Лёва и Миша однокашники, по окончании института обоих распределили на этот завод. Здесь они и познакомились — Лёва с Эллой, Миша, соответственно, с Сильвией. Миша, безусловно, был самым талантливым у них на курсе. Но сам-то он считал себя гениальным, и это портило его и без того дурной характер. Он отравлял себе жизнь. А тех, кто работал под его началом, подавлял, не давал им дышать. Ну да, он же прав, причем во всем и всегда. Лёва скорее бы уволился, если б вдруг пришлось работать у Миши.

Сколько знает его Лёва, Миша хотел быть только первым. Даже в мелочах. Раз, еще на первом курсе, он проиграл Лёве в шахматы. И тут же отчеканил: «Всё! В шахматы больше не играю!». И действительно, не сел за доску ни разу в жизни больше. И не мог смотреть, как другие играют. Как-то раз Лёва зашел к Мише, так Сильвия специально предложила Лёве сыграть в шахматы.

Прошло полвека. Элла в хостеле в Ашдоде. Она одна, Лёвы не так давно не стало. Сильвия по другую сторону от проходной их завода — на городском кладбище. Миша умер годом раньше. Его борьба с Сильвией, борьба длиною в жизнь не принесла ему победы. Да он давно уже и не надеялся. Не развелись потому, что эта их вражда давно уже стала содержанием, содержимым их жизни? Давала ей хоть какой-то смысл? Да и жалко было делить, терять такую большую и хорошо обустроенную квартиру. Сильвия не положила Мишу в их «семейную» могилу к отцу, матери и брату. Миша был сослан на новое кладбище в поле, за чертой города.

Элла, как говорит, иронизирует она сама, в том своем возрасте, когда надо уже о душе и пора подводить итоги.

Дочери, Мила и Лена, боялись за мать… как она теперь без отца, выдержит ли? приспособится? Но жизнелюбие, незаурядная витальность и всегдашний оптимизм Эллы… Она не потеряла вкус к жизни, нашла опору в себе самой. Воспоминание о детстве, краски, подробности прожитой жизни. Память о Лёве. И само это ее «подведение итогов» тоже стало опорой. И вот здесь Элла с новой силой переживает ту свою историю с Сильвией. Ее обида и боль стали едва ли не сильнее, чем тогда. Элла смакует свою тогдашнюю моральную правоту. Переживает ее заново.

 — Мама! Ну это же было так давно! Прошла целая жизнь, — это Лена. Раз в неделю звонит маме. Она в России. Тянет лямку на том же самом, теперь уже полумертвом заводе.

 — Но разве подлость не перестанет быть подлостью от того, что она была сделана очень давно?! — отвечает Элла.

Далее она о том, что Лёва, дурачок (это без злости, просто констатация факта), тогда не поддержал ее в борьбе против этой интриганки.

Сильвия умирала от рака — мучительно, долго. «Это Бог ее наказал!» — Элла заново переживает смерть Сильвии.

 — Мама! Ты хочешь, чтобы я была каким-то третейским судьей между тобой и женщиной, что уже десять лет как мертва?! — это Мила. Она в Хадере. Раз в неделю звонит маме. — Стоит ли расковыривать старые болячки? Вот так, раз за разом, кругами. Ну не изводи ты себя. Где ж твое хваленое жизнелюбие? — Дочь говорит и думает о том, что мама вспоминает о Сильвии уже чаще, чем о папе. — Где же твое умение, как ты всегда говоришь, «удивляться и радоваться жизни»?!

            Мила не понимает, это всё у Эллы как раз потому, что ей интересна жизнь. Она интересна самой себе, и здесь новая грань этого интереса. И новый вкус к жизни. Она не изводит себя, а пополняет как может эту свою, наверное, действительно незаурядную силу, черпает ее из «этой истории с Сильвией». Вот так, напоследок доказать что-то жизни (?), добиться от нее… Чего вот только?

Она должна судить жизнь. Пусть и платит за это скачками давления, учащенным сердцебиением и еще кое-чем.

 — Мне вчера приснилась Сильвия, — говорит Элла. — Она пришла просить у меня прощения.