Еще или уже в пятьдесят пятом он шил узкие брюки, из-за которых нас чуть не побили на одной дружковской свадьбе. Добрые люди предупредили нас, и мы вовремя смылись. Еще перед отъездом из Одессы он сшил два комбинезона — один мне, другой себе, причем на них была строчка, как на сегодняшних джинсовых куртках и брюках. В этих комбинезонах мы и явились на завод… В них было множество карманов, и заводчане спрашивали — зачем так много. Предполагали, что для денег. А некоторые даже принимали нас за иностранных специалистов…
О ХУДОЖНИКАХ
Владимир Рывкин
Очевидно, чтобы говорить и тем более писать о художниках, нужно быть очень образованным человеком. Другими словами, — профессионалом. Но это будет высокопрофессиональный подход к данному вопросу, предмету, теме…
Но, наверное, интерес может представлять и бытовой и, если хотите, расхожий или наивный подход к этому же самому…
Существуют же разные “музыки”: высокая — классическая, эстрадная, народная, самодеятельная, существует же живопись академическая и примитивная или наивная, и правомочно, наверное, и высокопрофессиональное понимание искусства и простое, обывательское что ли…
Не помню, еще в классе пятом, а, может, шестом, захотелось мне научиться рисовать. Записался я в школьный кружок, немного походил, с жаром принялся рисовать, но отсутствие рисовального таланта быстро меня охладило. Мне хотелось научиться рисовать, я с завистью смотрел, как у других получается. А у меня ничего не получилось. Я ушел из художественного кружка еще на стадии рисунка…
Рисовать я не научился, но на всю жизнь у меня осталось страстное желание когда-нибудь нарисовать маслом картину. Мне почему-то всегда казалось и сегодня еще кажется, что, если бы я знал, как обращаться с красками, холстом и кистью, я бы смог…
Но это одно из трех моих сокровенных желаний. Второе мое сокровенное желание — научиться играть на однорядной или, в крайнем случае, двухрядной гармошке. Помню, я часто заходил в музыкальные магазины, брал гармошку, что-то пиликал на ней, но почему-то не покупал, хотя тогда они стоили совсем недорого. И, как говорится, “доигрался”. Сегодня любая захудалая гармозейка стоит хорошие денежки…
Еще одно желание — это научиться играть в большой теннис. Не потому, что сегодня в него играют большие люди. Когда у меня появилось это желание, в верхах в большой теннис еще не играли, во всяком случае, так обязательно, как сегодня. Мне удалось немного поиграть. Я понял, что теннисистом мне не стать. Но страсть я утолил. Теперь у меня её уже нет.
И осталось, практически, одно совсем неутоленное желание — написать маслом картину. Я не спешу его утолять, ибо, что же мне тогда останется?
Женька — мой однокашник, с которым мы получили, после окончания Одесского Политеха, инженерные назначения в Донбасс на Торецкий имени К.Е. Ворошилова машзавод в городе Дружковке, был художником от природы, от бога. Он делал репродукции с картин известных художников, шил модные брюки и рубашки, и многое другое, делал модные кожаные пуговицы…
Еще или уже в пятьдесят пятом он шил узкие брюки, из-за которых нас чуть не побили на одной дружковской свадьбе. Добрые люди предупредили нас, и мы вовремя смылись. Еще перед отъездом из Одессы он сшил два комбинезона — один мне, другой себе, причем на них была строчка, как на сегодняшних джинсовых куртках и брюках. В этих комбинезонах мы и явились на завод… В них было множество карманов, и заводчане спрашивали — зачем так много. Предполагали, что для денег. А некоторые даже принимали нас за иностранных специалистов…
Да, Женька был настоящим художником. Женился он на красавице Томке — учительнице, привез ее в Дружковку, а она, как только он попал в аварию, повредил ногу и стал ходить на костылях, уехала домой с обещанием скоро вернуться и забрать Женьку, но так и не приехала, и даже не написала Женьке — ни одного письма в свое оправдание. Помню, как ночью мы ее провожали на поезд. Я нес чемоданы, Женька шел на костылях…
Слава богу, у Женьки все обошлось. Мы потом еще с ним бегали на каких-то соревнованиях. Женька хорошо бегал стометровку. Потом Женька влюбился в молодую формовщицу из литейного цеха, где он был мастером, увез ее в Туапсе, где жила его мама, сначала работал на заводе инженером, потом — закончил художественное училище и бросил инженерную работу. Если есть талант, то он рано или поздно находит выход…
Много раз Женька обещал взять меня на этюды, но так и не взял — все как-то не получалось… Но я не терял надежды — может когда-нибудь еще приедет в Одессу со своим мольбертом и мы “рванем” с ним куда-нибудь на Фонтан, в Аркадию, на Дачу Ковалевского или просто на Приморский бульвар и порисуем…
Женька был добрым человеком. И смелым. В Дружковке тогда был замечательный плавательный бассейн с вышкой. Женька смело прыгал с десяти метров — и ногами, и головой. Я же прыгал только с пяти метров. А однажды он поднялся на вышку, несколько раз подходил к краю, но прыгать не решался. Чтобы его подбодрить я поднялся к нему на “десятиметровку” и стал учить его как нужно готовиться к прыжку. Этому я насмотрелся на многих больших соревнованиях, проходивших неоднократно в бассейне одесского СКА. Я отошел на задний край площадки вышки, бодрым шагом подошел к ее краю (комментируя при этом вслух свои действия), остановился, развел руки в стороны, потом сделал ими круговое движение и, загипнотизированный своими же объяснениями, оттолкнулся…
Так как я был гимнастом, а не прыгуном в воду, то излишне прогнулся и от этого уже с уровня пяти метров (так рассказывали очевидцы) летел в воду спиной… Удар был приличный — даже лопнули плавки… Я больше таких экспериментов не делал, а Женька собрался и точно, вертикально, почти без брызг вошел головой в воду…
Женька был единственным художником, которого я знал близко, и с которым мне пришлось, учиться, работать, дружить, есть сладкую и горькую кашу молодых советских инженеров вдали от родных берегов…
Конечно, Женькины картины не были первыми, увиденными мной картинами. Еще в детстве мне приходилось видеть картины в различных музеях — и в Ашхабаде, и в Калинине, и в Одессе, куда водили нас школьные учителя и пионервожатые. Потом уже в пятьдесят четвертом — во время студенческой практики в Москве посчастливилось побывать в Третьяковской галерее, а на следующий год — в Эрмитаже и в Русском музее.
В Ленинграде во время преддипломной практики я жил у своей тетки. Она думала, что я езжу на завод, а я — в Эрмитаж, в Русский… В одном Эрмитаже я провел восемь дней… Много это или мало? Но мои восемь дней это — мои… Конечно, я не стал знатоком, специалистом живописи, скульптуры… но взгляд мой стал немного другим.
Позднее я начал покупать альбомы, открытки с картинами нравившихся мне художников. Помню, как мне пришелся Сандро Боттичелли. Женщины и девушки на его картинах казались мне очень современными. Они были похожи (так мне казалось) на знакомых девушек и женщин, а женские лица на картинах “Весна”, “Рождение Венеры” очень напоминали мне лица секретарш одного из моих директоров, а может быть и не одного… А писались они в пятнадцатом веке…
В Одессе в разные годы бывали большие выставки известных наших и зарубежных художников. Помню замечательную выставку Рокуэлла Кента, много раз выставлялся Илья Глазунов. Однажды привез большую коллекцию своих картин друг Советского Союза и Одессы Арманд Хаммер. Это было в те годы, когда он дарил нам Припортовый завод. На этой выставке я впервые увидел картину Марка Шагала. Она была единственной его картиной на выставке и называлась то ли “Голубой ангел”, то ли “Голубая птица” …
Иногда я сам чувствовал, что нужно пойти к картинам, и ходил в Музей на Пушкинской или в Картинную галерею на Короленко.
Как-то зашел в книжный магазин и обнаружил довольно внушительный альбом, на котором было написано: Амедео Модильяни. Я открыл альбом, увидел одной линией нарисованный профиль прилегшей Анны Ахматовой, и стал что-то припоминать… Потом пролистал все страницы и на последние деньги купил его. Помню, что сразу правильно оценил портреты людей (много позже я нашел подтверждение своим мыслям в одной прекрасной книге о А.Модильяни). Дело в том, что все лица на портретах у Модильяни нарисованы — деформированными, удлиненными, на длинных, шеях, с пустотами вместо глаз, или с глазами зачерненными, заштрихованными… Но я почему-то почувствовал сразу, несмотря на все “неточности”, правдивость и похожесть этих картин на своих оригиналов. Женское тело, нарисованное Модильяни, привело меня в неописуемый восторг. Его хотелось касаться, как живого… Не хочу сказать, что женщины Боттичелли перестали радовать мой глаз, нет. Но женщины Амедео Модильяни заняли у меня особое место…
Я вышел из книжного магазина, зашел за угол дома, устроился в укромном месте и долго смаковал этого Модильяни…
А дома записал первую свою песню из триптиха о художниках:
Модильяни
Покупайте Модильяни, там такая кривизна,
Покупайте Модильяни, там такая желтизна,
Покупайте Модильяни, там такие телеса!
И не надо Модильяни дорисовывать глаза.
Покупайте Модильяни, невзирая на цену,
Покупайте Модильяни, модильянскую страну,
Чтоб потом в укромном месте или где-то на виду
Открывать тех голых бестий, не подверженных стыду.
Покупайте Модильяни, невзирая на цену,
А меня купить так тянет колбасу и ветчину.
Я борюсь, но Модильяни побеждает колбасу!
И беру я Модильяни, и домой его несу.
Покупайте Модильяни, там такая кривизна,
Покупайте Модильяни, там такая белизна,
Покупайте Модильяни, там такие телеса!
И не надо Модильяни подрисовывать глаза…
1986 г.
Песня была написана, как говорится, по горячим следам, а позднее я прочитал кое-что и о самом Амедео Модильяни.
Прожил он всего тридцать пять с половиной лет. Жил в бедности, и признан был уже после смерти.
Могила Модильяни на старом парижском кладбище Пер-Лашез — одном из самых поэтических кладбищ мира, на участке, где хоронили бедноту Парижа. На одном из камней по-итальянски написано, что покоится тут Амедео Модильяни — художник, родившийся в Леворно 12 июля 1884 года и умерший в Париже 24 января 1920 года. На том же камне есть и вторая надпись, говорящая, что здесь же похоронена Жанна Эбютерн, родившаяся в Париже в апреле 1898 года и умершая в Париже в 25 января 1920 года. “Смерть настигла его на пороге славы” — написано под первой надписью и “Верная спутница Амедео Модильяни, не захотевшая пережить разлуку с ним” — написано под второй.
Модильяни умер 24 января в восемь часов пятьдесят минут, а она в четыре часа утра следующего дня выбросилась из окна и разбилась насмерть. Осталась сиротой двухлетняя дочь, которую тоже звали Жанной.
Умер великий художник в больнице для бедных и бездомных. Он бредил перед смертью, звал свою Италию…
Когда думаешь об этом и смотришь на картины Модильяни, не хочешь согласиться с тем, что все это было на самом деле, что таков удел гениев нашего мира…
Мысли о Модильяни наталкивают меня на Сергея Александровича Есенина. Всегда раньше, когда бывал в Москве (в инженерных командировках, на учебе или в других случаях) обязательно ходил на Ваганьковское кладбище, и конечно, к Есенину.
Как-то, когда уже был памятник на могиле Владимира Высоцкого, и у него была гора живых цветов, я пришел к могиле Сергея Александровича. Собравшиеся у могилы Есенина люди слушали пожилого мужчину. Он сетовал на то, что сегодня все цветы несут Володе Высоцкому, а Сереже почти не достается. Кто-то из собравшихся спросил о могиле, расположенной у самой могилы Есенина, и он начал рассказывать примерно следующее: “Бениславская очень любила Есенина. Она не знала, что он погиб. Она была послана Крупской куда-то в глубинку. Узнала о смерти Есенина через год, когда вернулась в Москву. Пришла на могилу, вынула пистолет из сумочки и выстрелила в себя, но произошла осечка. Она на пачке папирос так и написала — “первый выстрел — осечка”. Выстрелила снова и снова — осечка. Она снова написала на пачке — “вторая осечка”. Так было и в третий, и в четвертый раз. И только на пятый раз прогремел выстрел. Выстрел и стон услышал служитель кладбища и обнаружил ее. Но по дороге в больницу Склифосовского она скончалась. И похоронили ее рядом с Сережей”. Люди стояли хмурые, женщины утирали слезы… Потом, уже много лет спустя, что-то подобное о последних минутах жизни Галины Бениславской я прочитал в книге воспоминаний Ильи Шнейдера “Встречи с Есениным”…
Послушав рассказ о Бениславской, я отошел от могилы Есенина и пошел по кладбищу. К тому времени там уже были могилы Леонида Енгибарова — великого клоуна нашего времени, артиста Столярова, Бориса Андреева (говорили, что он уступил свое место на Новодевичьем кладбище Петру Олейникову), Олега Даля (ему досталось место у могилы актрисы императорских театров…), Олимпийской чемпионки Людмилы Пахомовой и других…
Через некоторое время я снова вернулся к могиле Есенина и снова услышал знакомый голос: “…и она записала на пачке папирос — “…первый выстрел – осечка…” И люди (уже другие) стояли хмурые, грустные, и женщины утирали слезы…
Да, великих художников и великих поэтов смертельно любили женщины. Бывало и они — великие поэты и художники смертельно любили женщин.
Ваганьковские впечатления не прошли даром — они вылились потом в песню:
ВАГАНЬКОВСКАЯ ЦЫГАНОЧКА
Косит смерть за рядом ряд,
Как велит Всевышний.
На Ваганьковском лежат
Те, кто в люди вышли.
Эх, раз, еще раз –
На Есенинский заказ.
Эх, раз, еще раз
Будет этот перепляс.
Енгибаров и успел
Только вскрикнуть: “Мама!”
И закончился успех,
Кончилась программа.
Эх, раз, еще раз.
На манеж в смертельный час
Эх, раз, еще раз
Будет этот перепляс.
Спел Высоцкий. На тот свет
Дальняя дорога.
Новых песен больше нет,
Не проси у Бога.
Эх, раз, еще раз
Кого-то сманит Монпарнас.
Эх, раз, еще раз
Будет этот перепляс.
Даль сыграл смешную роль
В деревянный ящик —
Ангел бело-голубой
Над землей парящий.
Эх, раз, еще раз
Кого-то сглазит киноглаз.
Эх, раз еще раз
Будет этот перепляс.
Форвард принял по уму
Роковую шайбу —
Не оставил никому
Ни жену, ни лайбу.
Эх, раз, еще раз
Будет дан смертельный пас.
Эх, раз, еще раз
Будет этот перепляс.
Место есть еще в тиши,
И зовет Есенин.
Кто-то к ним уже спешит —
Под глазами тени…
Эх, раз, еще раз
Панихида, шорох ляс,
Эх, раз, еще раз
Будет этот перепляс…
Я уже говорил, что на выставке картин из коллекции Хаммера в одесской Художественной Галерее была выставлена только одна картина Марка Шагала. Тогда о Марке Шагале я еще ничего не знал, но та картина привлекла, помню, мое внимание…
А тут просто непредвиденное событие. Как говорится, подарок судьбы. Я в командировке в Москве на ВДНХ (Выставке достижений народного хозяйства) СССР (Союза советских социалистических республик) при стенде нашего института на моторостроительной выставке. Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год. У руля Горбачев…
Имею удовольствие ходить по ВДНХ, вечером сидеть у красивых фонтанов, освещенных лучами заходящего солнца, писать домой письма… Как-то сижу у фонтана и пишу домой очередное письмо. В письме пишу такие строки: “… сижу на краю скамейки, как бы отгородившись от всех спиной, чтобы никто в мое письмо не заглядывал…”
И в это самое время из-за моего плеча выглядывает голова мужчины и произносит: “Творческие муки?”
— Нет, — говорю, — пишу письмо домой.
— А я пытался попасть к Горбачеву, не пустили, пытался к Лигачеву, не пустили.
Пытался он еще к кому-то, его тоже не пустили… И он дальше:
— Тогда я написал письмо и послал им…
Понимаете, я знаю, как сделать, чтобы было хорошо. Я об этом написал в моем письме. Но я написал в письме не все, так как его могут напечатать в газете и там — за границей — могут воспользоваться. Такое уже много раз было. Вы знаете, сколько у Людей денег? Я знаю, как их взять…
Вечер был удивительный. Было синее-синее небо, яркое заходящее солнце, красиво “шпринцал” главный фонтан страны… И я ему сказал: “На ………. вам все это нужно??? Смотрите, какая прекрасная погода — какое небо, солнце!!!” Я сказал это не без крепких слов, за что себя потом ругал.
А он немного задумался над моими словами, сказал, что действительно прекрасная погода, как-то растерянно извинился, сказал, что сегодня уезжает в Харьков и ушел.
Впоследствии я часто вспоминал этого странного человека и думал, что если бы его тогда послушали, то все, возможно, было бы у нас по-другому…
Но подарок судьбы, о котором я упомянул, был вот в чем…
За день до отъезда в Одессу я гулял по Москве и вышел на Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина. Мое внимание привлекло большое скопление народа. Как оказалось, в музее — выставка картин Марка Шагала, посвященная столетию со дня его рождения. Транспарант извещал, что выставка собрана из картин многих музеев и галерей мира и из множества частных коллекций.
Как попасть на эту выставку? Нужно выстоять две очереди — одну, чтобы купить билет и вторую, уже с билетом, чтобы войти в музей. И одна, и вторая длиной в несколько кварталов. И движутся они очень медленно. Что делать? Время идет к концу дня. На завтра у меня билеты домой.
(Окончание следует)
