При всем моем умилении «национальным колоритом» тёти Ханны я ее стеснялся. Помню, играю с ребятами во дворе, и вдруг она — увидела меня, обрадовалась, громко так, на весь двор. Окликает меня, подзывает, а я готов был провалиться со стыда. Дает мне какой-то пряник, а я бурчу, нарочито грубо. Треплет мои волосы, а я корчу рожи своим друзьям: «Я не с этой, я с вами». Потом переживаю, перевариваю это свое предательство. А то, что она предательства и не заметила — от этого было только хуже, и гаже на душе.

Сага, фольклор асфальта и анекдот

рассказ

Дмитрий Раскин

Она была добрая. У меня возраст такой, когда улыбка взрослого, обращенная к тебе, есть доказательство не только доброты и душевности улыбнувшегося, но и свидетельство правильности мироустройства. Мне часто улыбались, говорила мама. Потому что я был обаятельный. Мама делает акцент на слове «был». Но тётю Ханну я сразу же выделил среди всех. Почему? «Мама, а можно, тётя Ханна будет моей бабушкой?» — осенило меня.

Тётя Ханна дружила с нашей бабушкой Сарой (я ее не застал), а когда бабушки не стало, продолжила дружбу уже с моей мамой.

Став чуть постарше, я оценил всю экзотичность тёти Ханны: акцент, не из анекдотов — настоящий, мягкий. И ее украинский язык. Русский же она знала, по ее словам, только наполовину, а идиш, опять же, ее словами, «на другую половину».

 — Давид, — говорит она мне, — Додик, — знает, что я вообще-то Данила, но время от времени забывает о моем имени-эвфемизме, — хочешь, научу?

 — Половине языка? — радуюсь я. Немножко ехидничаю, конечно. Но прежде всего, радуюсь.

Родители не разрешили. Отвлекли внимание тёти Ханны на что-то другое. Ее, впечатлительную и деятельную, было легко отвлечь. Она, например, могла загореться идеей сосватать сына людей, которых вообще-то едва знала, загоралась настолько, что начинала писать своей родне в Киев или же в Харьков, вдруг у них есть на примете «хорошая еврейская девушка». Из такой переписки порой становилось ясно, что те, к кому она обращалась, давно уже мертвы… отвечавшие ей дальние родственники ее адресатов упоминали такие слова как, например, Бабий Яр. Но чаще письма просто возвращались. Саму ее, совсем еще юную, вывез из под Киева Хаим. Успел вывезти. Получилось, что в самый последний момент. Как ему удалось? Моя мама не знала подробностей. Хаим и Ханна расписались уже здесь, в нашем городе. Они беженцы, да? Мама кивает.

Хаима мобилизовали. Вернулся в сорок четвертом — не годен после ранения.

При всем моем умилении «национальным колоритом» тёти Ханны я ее стеснялся. Помню, играю с ребятами во дворе, и вдруг она — увидела меня, обрадовалась, громко так, на весь двор. Окликает меня, подзывает, а я готов был провалиться со стыда. Дает мне какой-то пряник, а я бурчу, нарочито грубо. Треплет мои волосы, а я корчу рожи своим друзьям: «Я не с этой, я с вами». Потом переживаю, перевариваю это свое предательство. А то, что она предательства и не заметила — от этого было только хуже, и гаже на душе.

Ее часто можно было встретить на улице. Она живет на нашей улице, где-то в получасе ходьбы от нас. И ее дочери Хая, Римма, Рашелька, Ада — тетя Ханна рожала их одну за другой, муж не давал ей даже года передышки — тоже живут на нашей же улице, так получилось. Кто-то у истоков, кто-то в устье, кто-то посередине, рядом с рынком. У тёти Ханны четыре внучки и два внука, а вот уже и три. Дочери днем на работе, и внуки на тёте Ханне — покормить, забрать из школы, отвести в музыкальную, приглядеть, когда они во дворе… И, конечно же, закупить продуктов, то есть выстоять очередь за… и еще за… а если удастся, то еще и за… Дочери воспринимали как должное — а чего тут такого, мама же днем свободна. Тётя Ханна работала по вечерам, билетером в парке культуры и отдыха, что тянется полоской между нашей улицей и городским оврагом. Она на пенсии, но, сколько смогла, всё работала.

Тётя Ханна, маленькая, сухонькая, посреди улицы (с какого-то времени улицу, по примеру московского Арбата или даже опередив Арбат, сделали пешеходной), во главе разновозрастных своих внуков и внучек, пытается руководить ими на русском, но у нее не всегда получается… как руководство, так и язык.

Тётя Ханна была своего рода достопримечательностью нашей улицы, о ней даже рассказывали, сочиняли истории. И здесь, наверное, надо сказать несколько слов о самой улице. До революции она называлась Преображенской. Просто потому, что здесь стояла Преображенская церковь. После революции улицу переименовали в честь одного соратника Ленина, люди, правда, продолжали именовать ее Преображенской, Преображенкой, но не из фронды — по инерции. Церковь же в начале тридцатых была взорвана, и на ее месте выросло конструктивистское здание горисполкома.

Улица была купеческой и мещанской. Затем в особняках разместились разного рода советские учреждения, а целый квартал был снесен, дабы выстроить здание госбезопасности весьма египетской архитектуры. За первым рядом классических, псевдоклассических и модернистских особняков шли дома под литерами «б» и «в» — это уже двухэтажные деревянные или же верх деревянный, низ кирпичный. В одном из таких и была квартирка тёти Ханны. Ну как квартирка — две комнаты в коммуналке, одна комната, правда, очень большая. А во дворе у нее был сарайчик с козами (представьте тогдашний мой детский восторг). На улице было несколько помпезных сталинок, а потом, уже на моей памяти, где смогли, поставили пятиэтажные хрущевки. И снесли квартал конца девятнадцатого века в пользу строительства нового здания обкома, точной копии кремлевского дворца съездов.

Чего не было на улице, так это деревьев. И поэтому летом здесь духота и зной. Воздух вкуса раскаленного камня.

В начале века двадцатого здесь стали селиться евреи — в тех домах, что на задворках и стоят сейчас, доживают свой век под литерами, сняли квартиры ремесленники, мелкие торговцы всячиной. На красной же линии стали жить адвокаты, врачи, дельцы, инженеры; они образованные, с деньгами, с надеждами на новое время, что, кажется, уже начинается… вот и выборы в Думу. Новое время возвестило о себе погромом. Погром, правда, был не из самых страшных, и обошлось без убийств… почти.

Тётя Ханна знала, что ей повезло. Еще бы: в полушаге от дома главная улица города со всеми магазинами и учреждениями, и работа, этот ее парк культуры — просто надо из дома выйти, и она уже на работе. Дочки со своими семьями поблизости в пятиэтажках. И городской овраг тут же — очень удобно пасти козочек. В тридцатых-пятидесятых НКВД расстреливало в этом овраге по ночам — им тоже было очень удобно — от служебного входа мимо забора парка культуры и отдыха до оврага метров пятьдесят. В девяностых на кромке оврага поставили крест в память о расстрелянных. В двухтысячных крест стали время от времени сбивать или же просто могли насрать под него.

Пришло время, и соратник Ленина, в честь которого названа улица, сознался, что на самом деле он соратник Троцкого и работает на японскую разведку. Улицу срочно переименовали в честь товарища Жданова. И дворец культуры (в прошлом здание Земельного банка) имени Жданова теперь. И объединение молодых литераторов при дворце тоже носит это славное имя. И опасно было, забывшись, машинально, по инерции, по старой памяти назвать улицу прежним, только что вычеркнутым из школьного учебника именем. На сегодняшний день улица давно как снова Преображенка, а в честь Жданова недавно назван ресторан, чьи интерьеры оформлены в духе ностальгии понимаете сами по каким временам именно. Не так давно снесли несколько домов-памятников архитектуры, чтобы на их месте построить церковь.

Семья тёти Ханны мне нравилась чисто фонетически. Еще бы: Хаим и Ханна. Я смаковал вкус словосочетания. Но Хаим оказался унылым верзилой с длинными руками и брюзгливым лицом. Он фотограф, а мы пришли в ателье сделать семейный снимок. Он явно не соответствовал своему такому доброму и комичному имени. Интересно, как с таким лицом он будет сейчас говорить, что из объектива вылетит птичка? Но Хаим просто-напросто не снизошел до какой-то там «птички» и, дабы я сидел прямо и смотрел в объектив, рявкнул на меня.

У тёти Ханны с Хаимом была вот какая история. Ее двухмесячная Ада заболела пневмонией и была госпитализирована, как и положено, вместе с матерью. Пока Ханна была в больнице (в те времена пневмонию лечили не меньше месяца), Хаим раскидал остальных дочерей по детским домам и приютам. Как ему это удалось, не знаю. Мама мне рассказала, когда я уже стал взрослым, а подробности она сама за давностью лет вспомнить не могла. А квартиру Хаим разменял: комнату себе здесь же и комнату Ханне на окраине города. Почему? Тетя Ханна поставила ультиматум: либо он начинает предохраняться, либо она прекращает супружеские отношения. Она устала рожать. Хаим же не соглашался на презерватив, ему и так с нею не слишком-то интересно, а если еще и через резинку! Хаим нашел себе новую женщину.

Через месяц, выйдя из больницы, тётя Ханна собирает по приютам и детским домам своих дочек. Ее годовалая Рашелька в приюте лежала отдельно от других детишек. Ханна удивилась. Ей объяснили (объяснявшая не знала, что это мать): отложили, чтобы нянечки не перепутали, чтобы по ошибке не покормили, она же все равно умирает. Тётя Ханна выходила свою Рашельку. А Римму ей поначалу просто не хотели отдавать. Хаим, как выяснилось, наплел им о том, что мать пыталась подбросить ребенка чужим людям. Кстати, Римма потом оказалась самой доброй из ее дочерей. Ее сестры с матерью не слишком-то церемонились, всегда чем-то да были недовольны, покрикивали, понукали. А Риммочка, говорит тётя Ханна: «Риммочка — это душа».

Квартиру тётя Ханна тут же вернула через суд. Хаим без жилплощади, видимо, был не нужен своей «новой женщине»… Словом, они с тётей Ханной стали жить как прежде. Мама моя негодовала: «Как можно простить такое?!» «Но он все-таки в сорок первом спас мне жизнь», — лепетала, пыталась оправдаться тётя Ханна.

На чем теперь держалась семья: на общей жилплощади, так вот, даже несмотря на отказ тёти Ханны от выполнения супружеских обязанностей (она больше уже не рожала). Или же Хаим все ж таки согласился предохраняться?

Тётя Ханна порой предлагала свою помощь и нам, родители чаще всего отказывались. «Ее хлопоты с дочерьми и внуками это так, будни, — рассуждает отец, — а помочь кому-нибудь вне семьи — это праздник, экзотика, разнообразит жизнь»… Маме не нравилось, что он видит едва ли не корысть в «лучших чувствах» тёти Ханны. Папа не против «лучших чувств» и не позволяет себе их эксплуатировать, но почему ж не сказать правду? Маме не нравилась прозаичность такой правды.

Хаим уехал в Израиль. Каким-то образом организовал себе вызов. (В те времена, как известно, уехать было очень и очень не просто.) Уехал один. Семья до самого последнего момента не знала. «Хотел сделать мне сюрприз, — иронизирует тётя Ханна. — И ему удалось». Это праздник, освобождение от… Но вскоре выяснилось, что жизнь тёти Ханны с исчезновением опостылевшего мужа потеряла в своем эмоциональном, да и смысловом содержании. Борьба с мужем оказалась главным наполнением ее жизни. (Сама не ожидала!) Она, Ханна, была интересна себе самой в этой борьбе. Она интересна своим подругам. Ей сочувствуют, ее жалеют, а такие, как моя мама, глубоко сопереживают. Избавление от мужа обернулось пустотой. Жизнь лишилась остроты, драматизма, смысла? И это при том, что она действительно ненавидела своего Хаима, много вытерпела от него, чуть не угробившего ее дочь. Все было — и выть хотелось, и в петлю… А жизнь без борьбы с мужем вдруг потеряла сок. Ханна срослась с этой своей борьбой? Кто она вне борьбы? А зачем ей, такой сильной, жалость подруг и знакомых? А вот, оказалось, очень даже «зачем».

Тётя Ханна живет воспоминаниями о борьбе с мужем. Борьбе, на которую ушла половина ее жизни. Вторая половина будет посвящена воспоминаниям? А чтобы прошлое было ярко и живо и не теряло своей власти над нею, нужно находить в нем новые драмы. И начинается мифологизация этой ее борьбы с Хаимом. И вот она уже рассказывает, что в тот период, когда она отказывала мужу, он начал жить с их собакой. (У них действительно одно время была большая собака.) Говорит и сама же верит — она искренняя.

Тётя Ханна всю жизнь проработала билетером в этом своем парке культуры и отдыха. Она вообще делала там, что прикажут, и за ту же зарплату: была и дворником, и разнорабочим, а, если надо, и ночным сторожем. Куда деваться. Да и просто, не из страха потерять место — за совесть. Если нет сейчас сторожа, надо же выручить.

 Маленькие Хая и Рашелька приходили к ней на работу, она отдавала им свой обед. Делила между дочерьми и пыталась при этом не плакать. Она действительно была сильная.

Тетя Ханна пускала подруг своих теперь уже подросших дочерей на танцплошадку без билетов. Так покупалась дружба, и подружки прощали (почти прощали!) дочкам тёти Ханны их еврейство.

Я уже стал взрослым, гуляю по нашей Преображенке с девушкой, вижу старенькую тётю Ханну, что ведет теперь уже детей своих внучек.

«Дети! Что я сейчас с вами сделаю! — пытается призвать к порядку расшалившихся правнуков и правнучек тётя Ханна. Можете сами представить, в какой транскрипции и с каким акцентом всё это было. (Был ли здесь элемент самопародии у нее?) — Что я сделаю?! Сама не знаю. Но буду думать». Дети в полном восторге. Требуют повторить на бис.

В начале девяностых тётя Ханна снова вышла замуж. Самуил Яковлевич, низенький, кургузенький такой старичок. Ему нужна была жена, чтобы готовила и убирала, и он очарован работоспособностью тёти Ханны. Они сделали какой-то очень сложный тройной, если вообще не четверной обмен, по итогам которого Самуил Яковлевич из своей комнаты в коммуналке на Преображенке оказался в отдельной двухкомнатной с тётей Ханной (опять же, на Преображенке) и с ее разведенной дочкой Рашелькой, что мается со своим пятнадцатилетним Игорьком. А младшенькая Ада, чья семья жила вместе с тётей Ханной, получила однокомнатную в третьем ряду Преображенки, там, где дома с литерой «в». Дом деревянный, но в неплохом состоянии и, главное, квартира своя, отдельная, наконец-то.

О чем бы ни говорили, Самуил Яковлевич все сводил к: «Когда я был начальником». Обсуждают, например, «еврейскую тему». Самуил Яковлевич перебивает:

 — Когда я был начальником, мне совершенно все равно было, кто из моих подчиненных еврей, кто русский, а кто татарин.

Обсуждают, скажем, какой-нибудь фильм. Самуил Яковлевич тут же:

 — Я всегда заботился о повышении культурного уровня своих подчиненных.

Тётя Ханна с Рашелькой и Игорьком его не слушают. Он поражен.

 — Моя прежняя жена всегда… — от потрясения и обиды не смог закончить фразу. Но смысл ясен: его прежняя жена всегда терпеливо слушала любое его занудство.

Тётя Ханна сказала моей маме: «Его жена так и умерла под этот его зудеж». (Сказала другими словами, но смысл такой.)

Самуил Яковлевич получил от этого брака даже больше, чем хотел. Больше того, на что рассчитывал. Тётя Ханна не только готовила, стирала и убирала, но стригла ему ногти на ногах, а в случае надобности ставила клизму. (Сам он уже с ногтями не справлялся, клизму поставить мог, но у тёти Ханны получалось лучше.) Тётя Ханна даже не понимала дочерей, когда они выговаривали ей за то, что она «слишком уж нянькается с этим Самуилом». Не получил Самуил Яковлевич только одного — понимания. Не могла и не собиралась она слушать о том, «когда он был начальником». Тётя Ханна иронизировала над ним. Она была добрая и насмехалась вполне по-доброму. Но он-то ни иронии, ни юмора вообще не понимал. Бормотал только обескураженно, оскорбленно: «А вот моя прежняя жена…»

Вскоре тётя Ханна почувствовала вкус борьбы с мужем. Той самой, что не довела до конца со своим Хаимом?! И зазвучали уже у нее те самые нотки. Сейчас начнется, думал я. Но все-таки не началось. Да и какой он ей соперник? С чем тут бороться?! Чтобы борьба захватила тебя целиком, чтобы быть несчастной и интересной самой себе в несчастии, соперник должен быть более-менее равным тебе, а еще лучше, если он сильнее. А устраивать «избиение», «травлю», «издевательство»? Тётя Ханна великодушна. Устояла перед соблазном? Ограничилась только иронией. Но сам Самуил Яковлевич уверен, что над ним как раз издеваются и его травят. Она же делала вид, что не видит такой его реакции. Убедила себя, что не видит, и совесть ее была чиста. «Когда я был начальником…» и «а вот моя прежняя жена…» — пытается защититься от Ханны, от новой своей жизни Самуил Яковлевич.

Тётя Ханна приходит к нам, чтобы иронизировать над мужем. Ему самому достается примерно так процентов десять ее насмешек. Остальное она говорит уже нам. Кстати, у нее получается остроумно. Для своего мужа она находит острое, сочное словцо из обоих языков. Оказалось, содержанием жизни может стать не только борьба и злость, но и просто насмешка. Пусть и не равная замена, но… Она действительно добрая.

Тётя Ханна разыгрывает перед нами уморительную пантомиму: Самуил Яковлевич переживает, что пришедший к ней в гости внук Боря слишком много мажет масла на хлеб.

А вот с Рашелькой ей тяжело. Дочь и ее сыночек превращают жизни тёти Ханны в ад. Нет, ничего, казалось бы, страшного, но нет уже ни покоя, ни уединения, ни достоинства, да и просто воздуха… хоть какого-то великодушия — затхлый, прогорклый и, главное, что неотменяемый ад. А Игорек с удовольствием говорит бабушке в лицо то, что его мама говорит о тёте Ханне за глаза.

А Самуил Яковлевич уже физически не выдерживает их вечных дрязг и криков.

Мы с мамой пришли к тёте Ханне в гости. Сидим за столом на кухне. Самуил Яковлевич вдруг делает загадочное лицо и выходит. Возвращается с каким-то невзрачным значком, демонстрирует его нам. Эта смесь гордости, даже чванства и детской застенчивости у него. Значок называется «Пятьдесят лет членства в КПСС», примерно так. Самуил Яковлевич, конечно же, знает, что распался Союз и партии больше нет. Но это, насколько я понял, не слишком его огорчает. Главное, есть этот значок. Значок удостоверяет, что он, Самуил Яковлевич, приобщен и избран. Пусть то, к чему он приобщен, и перестало существовать, но сам факт приобщенности неотменяем для него, самозначим — он поднялся над общей массой, заслужил, жизнь прожита не зря и прожита правильно. Это его метафизика, онтология, не знаю, как еще назвать. И так ли уж много меняют здесь крушение марксистской идеи или, скажем, падение Берлинской стены. — Самуил Яковлевич! — противный голосок Рашелькиного сыночка. — И вы что, за все пятьдесят лет никогда даже ни разу не пробовали вступить в какую-нибудь другую партию?

Самуил Яковлевич чувствует, что здесь какой-то подвох, но в чем именно? Смотрит на нас своими слезящимися глазами, надеется на поддержку, подсказку.

 — А этот значок, наверное, всем давали, — развивает свой успех Игорек. — Главное — только дожить, постараться. Какой стимул для вас, Самуил Яковлевич, правда?

 — Замолкни! — прикрикнула на него моя мама. (В смысле, заткнись.) Игорек растерялся, не ожидал. — А ты, Рашелечка, я смотрю, ему потакаешь!

 — Я? — делает удивленное (глумливо удивленное) лицо Рашелька.

 — Когда я был начальником… — нашел наконец свою точку опоры Самуил Яковлевич.

 — А если кто-то когда-то был начальником, то он не живет в коммуналке и не хватается за первую попавшуюся старуху, чтобы она за ним дерьмо убирала, — с удовольствием выговаривает Рашель и победоносно смотрит на мою маму: «Что, мне тоже скажешь, чтоб я замолкла, заткнулась и прочее?»

Вскоре Самуил Яковлевич перестал узнавать людей. Помнил только тётю Ханну. А его «когда я был начальником» звучало уже неразборчиво и сократилось до: «Когда я был…» Тётя Ханна приготовилась к долгому уходу за больным деменцией. Он бормочет, повторяет свое неразборчивое, скорее уже угадываемое: «Когда я был…»

 — А что делать?! Не в богадельню же его отдавать, — говорит тётя Ханна.

 — А почему бы и нет! — возмущается Рашелька. Игорек ей поддакивает.

Самуил Яковлевич умер вскоре. Все не ожидали, что произойдет так быстро. Вздохнули с облегчением. Последними его словами должны были быть: «Когда я был…» Но сил на них у него уже не было.

 — Да, конечно, мы сократили его век, да… — вздыхает тётя Ханна. Она была честная.

Что было потом? А даже и не потом — сразу же. Дочери тёти Ханны и их мужья требуют дележа освободившейся от присутствия (кажется, вполне хайдеггеровский термин получился) Самуила Яковлевича квартиры «по справедливости». И у каждой из сторон своя «справедливость». И возникают сложные схемы разменов, а кто-то требует отдать причитающееся ему деньгами. И все ругаются, обвиняют друг друга, и все наседают на мать. И «добрая, душевная» Римма с «мягкой, податливой» Адой орут на нее ничуть не меньше, чем «злая» Рошелька и «склочная» Хая. И требуют от тёти Ханны решения. А как решить, когда решения быть не может? Как делить то, что не делится? Рашелька вообще хотела бы купить матери комнатку, «а чего тут такого, мы же все равно, по факту, живем с ней как в коммуналке», и оставить квартиру себе (не обращая внимания на вопли сестер), ну да, она мать и ей надо «о будущем Игорька думать». Но денег нет у нее на такую покупку. Даже девятиметровая комнатенка ей не по карману. А у Саши, мужа Хаи, родился настолько усложненный и авантюристичный вариант размена, что тёте Ханне стало страшно. Рашелька вообще не признает притязания сестер на жилплощадь, потому что она — не они, а она! мучается с матерью. А Хая с мужем вдруг заявили, что готовы взять тётю Ханну к себе, чтобы разменять с Рашелькой квартиру в пользу своей старшенькой Дорочки.

Моя мама убеждала тётю Ханну, что та никому ничего не должна. И даже Рашельке не должна и преспокойно может не уступать Рашельке точно так же, как та не уступает ей. И убеждала, и к юристу ее водила. И тётя Ханна все поняла. Она, собственно, все и сама понимала с самого начала. А дети орут и скандалят. Ну да, им всем тяжело. Им не хватает метров для жизни и счастья.

Через месяц инсульт. Тётя Ханна уже не встанет.

            Мама придет ее навестить. Тётя Ханна уже не могла говорить, но маму узнала. Мама попыталась погладить ее по щеке, тётя Ханна целует ей руку. Мама руку отдернула. От неожиданности. И так больно, и стыдно ей было потом. Этот жест тёти Ханны не был ни каким-то самоуничижением, ни извинением больного человека за придуманную, померещившуюся ему вину. Она просто прощалась. Только поцеловать руку — единственное, что в этом своем состоянии она могла.

Дети и внуки тёти Ханны очень переживали. Но что они могут тут, возраст есть возраст.

Спустя сколько-то лет я увидел на обложке глянцевого журнала фото Галины. Это самая младшая внучка тёти Ханны (или уже правнучка?). Она стала несколько известной певицей, пребывала в процессе обретения известности, точнее. Так вот, в своем интервью Галя поведала миру, что воспитывала ее бабушка. Так получилось, да. У бабушки дома всегда было грязно, и она, будущая звезда, ходила в рваных колготках и полуголодной. Вряд ли Галина имела что-то против бабушки Ханны. Просто в интервью нужно было подчеркнуть, что она поднялась на вершину с самых-самых низов, и у нее было тяжелое детство. Должно быть, какой-нибудь имиджмейкер распорядился так…