Рухнул «германский гранит». Накануне атаки политруки зачитали в подразделениях обращённое к нашим войскам письмо ленинградок, которое, казалось, было написано не чернилами — кровью. Обжигающие, как материнские слёзы, слова взывали: «Воин, спаси нас. Мы ждём — голодая, замерзая, но не склоняя головы…»
«ФАШИСТОВ МЫ РАЗОБЬЁМ!..»
Чуть больше 125 лет назад, 7 июня 1897 года, родился маршал Советского Союза
Кирилл Афанасьевич Мерецков, в чьей семье мне однажды довелось побывать.
Лев Сидоровский
ПРИДЯ ровно тридцать пять лет назад в эту столичную квартиру, я мигом понял, что внук весьма похож на деда: та же широкая кость. Здесь, в маленьком домашнем «музее», где различные фотографии Кирилла Афанасьевича представлены щедро, это внешнее сходство деда и внука прямо-таки бросалось в глаза. Вместе перелистывали мы ветхие от времени документы…
«Сын крестьянина деревни Назарьево Каширского уезда Кирилл Афанасьевич Мерецков, православного вероисповедания, родившийся июня 7 дня 1897 года, обучался в Назарьевском земском начальном училище Каширского уезда и успешно окончил в этом училище полный курс учения, четырехгодичный. В удостоверение чего и выдано ему, Кириллу Мерецкову, настоящее свидетельство из Каширского уездного училищного совета за надлежащею подписью и приложением печати…»
Пожелтевший снимок датирован на обороте 1916-м годом: крепкий парень в белой рубашке, при галстуке — это когда он работал в Судогде, слесарем на канифольном заводе. На другой фотографии — тот же парень, но — в кожанке, потому что он уже в местном Совете — военком. А потом — комиссар «специального пролетарского отряда для защиты Советской власти», о чём напоминает письмо бывшего командира Оршанского полка Татаринцева, направленное 17 ноября 1927 года в Революционный военный совет Московского ВО:
«…Считаю необходимым поднять вопрос о награждении т. Мерецкова орденом Красного Знамени. Принимая участие во всех боях отряда на Восточном фронте, он выказывал при этом исключительное мужество. Например, в атаке под Казанью, когда погибли командир отряда Говорков и почти половина красноармейцев, комиссар Мерецков, хотя сам тоже получил две огнестрельные раны, продолжал оставаться в строю, взяв на себя командование отрядом. Это произвело на бойцов большое моральное впечатление, они бросились в штыки. Противник в панике бежал…»
После ранения юный комиссар — в только что открытой Академии Генерального штаба. Но учебе помешал Деникин: Мерецкова направили на Южный фронт. В стычке с белоказаками — вновь ранение. После госпиталя лишь засел за учебники — опять на фронт, теперь — на Юго-Западный, в Первую Конную. Там, под Коростенем, — третье ранение… И потом — снова академия…
Так молодой комбриг оказался в Петрограде. А дальше была у него Испания, где, под псевдонимом «Петрович», не только исполнял обязанности военного советника, но и сам участвовал в боях. В частности, с его именем связана знаменитая гвадалахарская операция, в ходе которой был наголову разбит итальянский экспедиционный корпус. За Мадрид на его грудь лёг орден Красного Знамени, за Гвадалахару — орден Ленина…
***
ЕЩЁ увидел я в семейном альбоме такую фотографию: командующий войсками Ленинградского военного округа Мерецков над картой. Снято перед началом сражения на Карельском перешейке… Вообще-то гордиться позорной финской кампанией (как сказал поэт, «той войной незнаменитой») нам не пристало, но что было, то было… Мерецкова уже в ходе боёв поставили во главе 7-й армии, действовавшей на главном направлении. Впереди — линия Маннергейма, одолеть которую мы поначалу никак не могли. Командарм выяснил: огромные потери потому, что нет эффективного средства для быстрого обнаружения и обезвреживания мин. Кроме того, сокрушить крупные финские доты наши части не в состоянии. С первой проблемой справились быстро: обратились к ленинградским учёным, и те всего за сутки (!) создали надёжный миноискатель, который тут же был запущен в серийное производство. Ну а непробиваемые доты порушили с помощью орудий большого калибра. В общем, артиллерия своё дело сделала, пехота их успех развила, и над Выборгом вспыхнул красный флаг. Минует чуть больше года — и какими ценными окажутся эти сто пятьдесят километров, на которые войска Мерецкова отодвинули границу от Ленинграда…
***
ТАК ПОЛУЧИЛОСЬ, что 22 июня представитель Главного командования Мерецков встретил в командировке на невских берегах. Ознакомившись с обстановкой, посоветовал руководителям ЛВО начать сооружение оборонительного пояса между Псковом и Ленинградом. Подобное предположение тогда могло показаться странным: ведь считалось, что противник Питеру способен угрожать только с севера — зачем же бросать силы на Лужское направление? К сожалению, предвиденье Кирилла Афанасьевича подтвердится слишком скоро.
А назавтра Мерецкова вызвали в Москву и… арестовали. На Лубянке ему инкриминировали шпионаж. Когда клевету с негодованием отверг, его передали в руки Родоса — следователя сталинской выучки, уже замучившего насмерть не один десяток именитых и неименитых «шпионов», например — Эйхе, Чубаря, Косарева, Мейерхольда… Палач отбил жертве печень и почки, сломал рёбра, мочился истязаемому на лицо (обо всём этом Кирилл Афанасьевич поведает суду в 1956-м, на процессе по делу Родоса, который будет приговорён к высшей мере наказания).
Но шла тяжелейшая война. Мерецков нужен был на фронте, и «английского шпиона» из заточения выпустили (такое же чудо случилось тогда и с Рокоссовским), вернули генеральское звание, направили командармом на Ладожско-Онежский перешеек.
Там сложилась опасная ситуация: пользуясь численным превосходством, противник создал Ленинграду дополнительную угрозу. Приняв 7-ю армию, Мерецков перегруппировал войска и отвёл их на рубежи, удобные для активной обороны. Главным рубежом стала Свирь: оттуда в сорок четвёртом его солдаты пойдут в наступление…
***
СТРОЧКИ с фронта:
«17.10.41. Дорогие Дусенька и Вова! Я здоров, напрягаю все усилия на защиту нашей славной Родины. Фашистов мы разобьём! Буду драться за нашу страну до последней капли крови. И сын должен изучить военное дело, чтобы быть всегда готовым заменить меня как бойца. А ты, дорогая Дусенька, должна быть помощницей мне и сыну. Твоё место там, где эту задачу можно выполнить лучше. Пункт определи сама. Если найдёшь нужным, можно работать в одной со мной армии…»
Эту весточку от отца показал мне сын маршала, генерал-полковник. Владимир Кириллович вспоминал:
— Специально отец меня не «воспитывал». Не в его это было манерах, да и постоянная сверх занятость не позволяла. Однако вот эта самая его сверх занятость, этот самый ненавязчивый личный пример, очевидно, незаметно делали своё дело. Мы часто переезжали из города в город, не помню уже, сколько школ пришлось сменить, но то, что в любом новом месте я должен был учиться хорошо, считалось в семье как бы само собой разумеющимся… Собираясь в Испанию, но, конечно, ничего дома об этом не рассказывал, но я, видя, как отец подолгу изучает огромную карту Пиренейского полуострова, смутно начинал догадываться.И когда потом уже на своей школьной карте Испании каждый день передвигал флажки, думал об отце… Помню предвоенный Ленинград, наш дом на Кронверкском — отец не раз восхищённо говорил об архитектуре города. Там, в кинотеатре на соседней улице, вместе переживали мы суровый путь большевика Максима — отец ценил эту кинотрилогию. Но самым любимым для него стал вскоре фильм «Суворов». На фронте при удобном случае не раз просил киномеханика показать «Суворова». Улыбался: «Лишний раз посмотреть полезно». По ходу картины делал меткие замечания, так, толкуя действия и особенно суворовские афоризмы, что казалось, будто они адресованы присутствующим здесь работникам штаба. Всегда много читал — и это тоже было мне неназойливым уроком… Однажды я приехал с ним на танкодром — и с той поры «заболел» боевыми машинами. Когда началась война, окончил девятый класс. Его слова в письме: «Сын должен изучить военное дело и быть всегда готовым заменить меня как бойца» — воспринял как наказ. Всеми правдами и неправдами оказался в танковом полку…
***
ИТАК, на Свири враг остановлен. Но после падения Тихвина гитлеровские танки могли прорваться в Ленинград с юга. Чтобы этого не случилось, Ставка срочно направила Мерецкова под Тихвин с приказом: взять на себя командование 4-й армией и во что бы то ни стало освободить город.
Новому командующему предстояло совершить почти невозможное: в самый короткий срок ликвидировать острейшее положение (наши бойцы неорганизованно отступали по лесным дорогам), воссоединить части, вдохнуть в людей веру в победу и, не теряя ни часа, повести их в бой. При этом не было оборудованного штаба с налаженной связью и чётким аппаратом управления. Командарм действовал по сути непосредственно на поле боя, в нескольких километрах от противника, окрылённого недавней победой.
И всё-таки, несмотря ни на что, Тихвин надо было взять. Потому что именно отсюда гитлеровцы намеревались накинуть на Ленинград второе блокадное кольцо, глухое и непроницаемое. (Гитлер уже заявил, что теперь «Ленинград сам поднимет руки… Никто не освободится, никто не сумеет прорваться через созданные линии… Ленинграду придётся умереть голодной смертью…») Позднее станет известен и дальнейший замысел фашистского командования: овладев Тихвином и соединившись на Свири с финнами, они намеревались двинуть свои войска на восток, перерезать коммуникации, связывающие центральные области СССР с армиями северного стратегического фланга, прервать связь с Мурманском, захватить Кандалакшу, Беломорск, Вологду — города, имевшие, по словам Меннергейма, «решающее значение для хода военных операций во всей Северной России».
Вот что было поставлено на карту.
***
ТЕ, кто наблюдал за действиями Мерецкова с первых часов его появления под Тихвином, поражались поистине неукротимой энергии, которую развил командующий. Сам с помощниками выехал на дороги, где отступали наши войска, собирал рассеявшиеся подразделения, на ходу сколачивая боевые отряды… Направляясь сюда со Свири, предусмотрительно приказал двигаться следом резервным частям 7-й армии. И вот уже подошла танковая бригада, стрелковый полк, четыре миномётных и два сапёрных батальона. Конечно, мало, но если слить их с частями 4-й армии, снабдить всем необходимым… Да, сил очень недостаёт, но всё равно — атаковать!
И они атаковали. Всего через шестьдесят часов после прибытия сюда нового командарма немцы были отброшены на северном, а ещё через сутки — и на восточном направлениях.
Из Забайкалья подоспела 65-я стрелковая дивизия полковника Кошевого. Встретившись с комдивом, командарм поинтересовался: «А вы были на войне?» — «Нет ещё, товарищ командующий». — «Вам нужно ещё до первого боя самому побывать под огнём. Покрасьте «эмку» в белый цвет, поезжайте на передний край, посидите весь день в воронке, понаблюдайте, как немцы бомбят нас с воздуха, обстреливают из орудий и миномётов, послушайте свист пуль и осколков, а когда вечером вернётесь, обменяемся впечатлениями»… На следующий день таким же образом были направлены на передовую командиры полков, на третий день — комбаты… Так Мерецков приучал необстрелянных людей к боевым условиям, берёг новичков, не желая с ходу бросать их в огонь…
Солдаты, по многим признакам, эту его черту почувствовали. Случалось, командующий приходил в блиндаж, начинался разговор:
— Откуда вы, товарищ солдат?
— Из Подмосковья…
— Я тоже из тех краёв, зарайский… Ну, как настроение?
— Товарищ генерал армии, а почему у немцев есть всё — и автоматы, и танки? А у нас всего в обрез…
— Вы правы. Сегодня у противника всего больше — и автоматов, и танков, и пулемётов. Но скоро, думаю, мы их догоним. Пока, товарищи, ничего не обещаю, но требовать буду. Надо воевать чем есть, и воевать хорошо. По опыту знаю: можно сотней снарядов ничего путного не сделать, а десятком нанести врагу урон…
Солдатам нравился этот внешне очень не броский человек. Рост несколько выше среднего. Плотный, с чуть одутловатым лицом, он казался старше своих лет. Серые глаза смотрели испытующе, даже сурово, а чуть вздёрнутый нос, наоборот, придавал всему облику добродушие, мягкость…
***
В ПРИКАЗЕ командующего тихвинской группировкой гитлеровской армии говорилось: «Противник понял решающее значение Тихвина в боях на северном участке и прилагает все усилия, чтобы снова захватить его. Пусть же противник здесь, в русском болоте, натолкнётся на германский гранит, и он не пройдёт».
Он прошёл. Рухнул «германский гранит». Накануне атаки политруки зачитали в подразделениях обращённое к нашим войскам письмо ленинградок, которое, казалось, было написано не чернилами — кровью. Обжигающие, как материнские слёзы, слова взывали: «Воин, спаси нас. Мы ждём — голодая, замерзая, но не склоняя головы…»
И началось контрнаступление. И завязались упорные бои. Захваченный нашими разведчиками «язык» на допросе нагло заявил: «Те, кто взял Париж, не могут сдать какой-то Тихвин». Сдали! Ещё как сдали — после многотрудного сражения, после нашей последней дерзкой ночной атаки…
Профессор ЛГУ, доктор экономических наук Николай Андреевич Моисеенко рассказывал мне, как в ту ночь, с восьмого на девятое декабря, их отряд разведчиков прорвался к древним стенам Большого Успенского собора, превращённого врагом в цитадель. В кромешной тьме, словно снег на голову, свалились на фашистов. Десятиминутная схватка — и тридцать гитлеровцев убиты, шестьдесят взяты живьём. Оглохшие от боя и от сумасшедшей радости, развернули они над собором алое полотнище, которое утром увидел весь город.
А наступление продолжалось. Газеты день за днём сообщали: «Части генерала Мерецкова преследуют в панике бегущего противника», «К исходу 12 декабря освобождено 100 населённых пунктов», «Под натиском войск генерала Мерецкова немцы откатываются назад…»
Это была его первая крупная победа в Великой Отечественной.
***
ДАЛЬШЕ — Волховский фронт. Направляя сюда Мерецкова, Ставка определили командующему следующую задачу: воспрепятствовать наступлению противника на Ленинград, а затем, совместно с Ленинградским фронтом, разгромить гитлеровскую группировку, осаждающую город. Задача непростая. Тем более непростая, что битве с врагом здесь сопутствовала не менее трудная борьба с природой.
Судите сами: вместо траншей солдатам приходилось строить деревянно-земляные заборы, вместо стрелковых окопов — открытые насыпные площадки. Передвигались чаще всего по многокилометровым бревенчатым настилам, гатям. В общем, волховские трясины и хляби знать о себе давали! Конечно, Кирилл Афанасьевич мечтал о ином военном театре: ещё со времён Первой Конной любил он сразиться с врагом на вольной равнине, где и стремительные прорывы возможны, и широкие маневры… Но, увы, в эту войну выпали ему совсем другие «просторы»: леса, топи, в лучшем случае — стылая тундра… Что ж, коли так, то надо учиться бить врага и в такой ситуации. Вот и создавали специальные армейские полигоны, учебные центры, где новоприбывшие полки постигали искусство уверенных действий в непривычной обстановке.
Да, фронт «неудобен», но вместе с тем Мерецков остро ощущал: именно здесь ключ к ликвидации блокады Ленинграда! Мысль о страданиях ленинградцев жгла сердце. Там, на сердце, в кармане мундира, в партбилете, лежал листок бумаги:
«29.12.41. Уважаемый Кирилл Афанасьевич! Дело, которое поручено Вам, является историческим делом. Освобождение Ленинграда, сами понимаете, — великое дело. Я бы хотел, чтобы предстоящее наступление Волховского фронта не разменивалось на мелкие стычки, а вылилось бы в единый мощный удар по врагу. Я не сомневаюсь, что Вы постараетесь превратить это наступление именно в единый и общий удар по врагу, опрокидывающий все расчёты немецких захватчиков. Жму руку и желаю Вам успеха. И.Сталин».
Что ж, командующий и так делал всё возможное, чтобы над фашистскими дивизиями, обложившими великий город, всегда висел дамоклов меч нашего наступления, чтобы гитлеровские стратеги вынуждены были думать не о штурме Ленинграда, а об отражении ударов с волховских рубежей. Волховский и Ленинградский фронты — фронты-побратимы, фронты-соратники — действовали заодно.
Правда, далеко не всё, как задумывалось, получалось. Когда спустя много лет Кирилла Афанасьевича спросили о самом тяжёлом для него периоде за все годы сражений, от Гражданской до Великой Отечественной, последовал ответ:
— Волховский фронт. Лето сорок второго… Название Спасская Полисть не забуду, вероятно, до конца жизни. В боях, которые вела в приволховских лесах и болотах 2-я ударная армия, было много трагического, но ещё больше героического… Иногда слышишь: 2-я ударная — это армия Власова, она сдалась немцам. Я не знаю ничего более несправедливого и неверного. Власов действительно оказался подлым изменником. Он, как известно, в конце концов, попал к нам в плен и был повешен. Но что касается солдат и офицеров этой армии, то их стойкость и отвага достойны истинного восхищения. Окружённые в лесах и трясинах люди воевали до последнего патрона, хотя с каждой неделей всё хуже становилось с доставкой боеприпасов и продовольствия. Приходилось питаться лесными ягодами и отбиваться от наседавшего противника последней гранатой и штыком…
Сколько же боли и одновременно гордости в словах полководца о людях, в честь которых другой боец-волховчанин, фронтовой поэт Павел Шубин, сложил пронзительные стихи, ставшие всенародно известной песней:
«…Вспомним о тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулемётной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой…»
Да, было всё — и бои за Мгу, и блестящая Синявинская операция, когда враг за месяц оставил здесь шестьдесят тысяч трупов, в результате чего его план «Северное сияние» по захвату Ленинграда провалился с треском.
И была долгожданная операция «Искра», когда воины Говорова и воины Мерецкова рванулись с двух сторон к Неве и спустя шесть суток после поистине адского сражения смогли наконец сжать друг друга в объятиях. Кирилл Афанасьевич, прибывший в полосу прорыва, выглядел таким же усталым и таким же счастливым, как и все его солдаты…
***
ИЗ ПИСЬМА сыну:
«14.02.42. Здравствуй, Вова! Как ты знаешь из сообщений Совинформбюро, в настоящее время Красная Армия громит фашистов на всех фронтах. Мы в меру наших сил и знаний не только не отстаём от других частей, но даже наоборот — стараемся обогнать. (…) Если хочешь вместе со мной умело и беспощадно громить врага, напрягай все усилия к тому, чтобы лучше изучить современную технику. (…) Пойти в бой неподготовленным — это значит поставить под сомнение возможность выполнения возложенной на тебя Родиной задачи. Желаю успеха в твоём трудном деле. Твой К.Мерецков».
Какой же отклик нашло это письмо у сына? Лишь один эпизод.
Однажды, в дни сражения за Мгу, вражеский десант автоматчиков при поддержке самоходок вдруг оказался недалеко от КП, где находились Мерецков и представитель Ставки Ворошилов. Кирилл Афанасьевич позвонил в 7-ю гвардейскую танковую бригаду: «Пришлите танки!» В ожидании подмоги организовал круговую оборону подручными силами. Потом показались наши танки, и, следуя за ними, бойцы смяли фашистов и отбросили на полкилометра. Когда стрельба улеглась, в блиндаж вошёл танкист, весь в копоти, и доложил: «Товарищ генерал армии, ваш приказ выполнен». Ворошилов глянул на танкиста и воскликнул: «Кирилл Афанасьевич, так ведь это твой сын!» Володю он знал ещё с довоенной поры…
Впрочем, на фронте были все Мерецковы: тут же, на Волховском, в качестве медработника служила и жена — Евдокия Петровна. Когда Санитарное управление фронтом в числе других представило её к награждению, командующий супругу из списка вычеркнул, хотя знал, что награды достойна. И в этом тоже был его характер, его щепетильность.
***
ТАК И ВОЕВАЛИ дальше рядом отец и сын. Хорошо воевали: Новгородско-Лужская операция: здесь Мерецков мастерски осуществил передвижение корпусов по линии фронта, при необходимости переподчиняя их другим армейским управлениям. Свирско-Петрозаводская: здесь командующий убедительно сокрушил оборону противника, имевшую плотность железобетонных сооружений даже более высокую, чем линия Маннергейма, и вышел на государственную границу. Заполярье: здесь полководец применил беспрецедентный обход вражеских позиций по горной тундре. За эту операцию Кирилл Афанасьевич был удостоен звания Маршала Советского Союза… Они и на Параде Победы оказались вместе: маршал Мерецков — впереди сводного полка Карельского фронта, гвардии майор Мерецков — в рядах слушателей Академии бронетанковых войск… А впереди ждала еще маршала битва на Дальнем Востоке, где, командуя Приморской группой войск, применил он уникальный воздушный десант, приведший к молниеносной капитуляции Квантунской армии…
***
ИЗВИНИВШИСЬ («надо поработать») сын маршала покинул гостя из Ленинграда, и экскурсию по домашнему «музею» продолжил внук:
— Вот фронтовая папаха деда, полевая сумка, бинокль, наручные часы со светящимися стрелками — по ним тогда давался сигнал к наступлению… Эти книги — лишь малая часть его библиотеки. До книг был прямо-таки жаден. К неудовольствию бабушки, бесчисленные тома хранились всегда в беспорядке, вернее, в том порядке, который был ведом лишь ему одному… Посмотрите, тематика — самая разнообразная: специальная «военная» литература, сборники по истории искусства, выступления римских ораторов… «Клим Самгин» — с дарственной надписью моей маме… Нашу семью он иронично величал «домашним гарнизоном». Последнее время жил на даче, и я хорошо знал, что с тройкой в дневнике к дедушке приезжать нельзя… Играл на гармошке. Всем театрам, как мне кажется, предпочитал Большой, а там — оперу: «Пиковую даму» и «Кармен»… А вот на фотографии — я с братом и дедом в Ленинграде. Дед очень гордился, что в сорок третьем тоже прорывал блокаду. Привёл нас на «Аврору», мы застыли перед фотообъективом, а он говорит: «Может, моряками будете?»…
Моряком стал младший внук: в том 1987-м он, тоже Кирилл Мерецков, был капитаном третьего ранга. А старший, Владимир, мой «экскурсовод» — майором медицинской службы, кандидатом медицинских наук. И было уже тогда у маршала пятеро правнуков… Все вместе обожали рассматривать на портрете награды прадеда: Золотую Звезду Героя Советского Союза, орден «Победа», семь орденов Ленина, орден Октябрьской революции, четыре ордена Красного Знамени, два ордена Суворова I степени, орден Кутузова I степени, иностранные ордена… Только самый маленький, Володька, в этом ещё ничего не смыслил — ведь родился лишь годом раньше, но как раз в День Победы…
.
