Алик в гостиничном номере. Обзванивает однокашников. Хотел собрать их в кафе. Но Витя Колесов и слушать не стал — только у него на квартире, и точка. Дочка с внучкой (у него уже внучка!) сейчас на даче, так что будет уютно и камерно. Что? Алик до многих дозвониться не смог, видимо, номера изменились за годы. Не вопрос. Он, Витя, сам всех соберет, ну, в смысле, «наших», «наш круг».
Алик едет на родину
Рассказ
Дмитрий Раскин
«Земную жизнь пройдя до половины», — это Алик Альперович, конечно же, не без иронии на свой счет, но в последнее время он действительно занят тем, что подводит итоги пройденной половины. Он репатриировался в девяностом. Квартиру в N-cке, как и положено, сдали родному социалистическому Государству, и вот он в пригороде Тель-Авива с Риной, с родителями Рины, с четырехлетним Сёмой и двухлетней Дорочкой, без денег, без языка, без хоть какого-то подобия планов, без… Начал жизнь заново: мыл полы, работал на стройке, служил в армии, раз даже был ранен в перестрелке, работал воспитателем в интернате, работал в охране, потом работал… да мало ли где еще. И сдавал экзамены: долго, упорно, годами — профессиональная корпорация ставила явно завышенные требования, не сдавалась, не хотела пополняться. И вот наконец-то он, Алик Альперович, врач-проктолог, стал тем, кем, собственно, и был в России. Прошло еще несколько лет, и он в частной клинике. Четырехкомнатная квартира в собственности, три машины, путешествия по Европе — вот где он оказался, пройдя до половины свою земную жизнь. А зачем он сейчас едет в свой N-ск? Да похвастаться. Имеет право. Причем полное.
Дом, двор, где вырос. Половины двора как раз нет — воткнута элитная новостройка. Клен, что рос под их окнами, напротив окон, срублен в пользу автостоянки. Силикатный кирпич стен его дома зачем-то оштукатурен, балконы покрашены в зеленый, раньше же были розовыми. То есть изменилось многое, кажется, даже всё. Кроме времени. Здесь то же самое душное, пыльное время. Точно так же оно под стать тополиному пуху, которым сейчас завален двор. Время без особого смысла, не говоря о таинстве. Ничто, растворенное в жизни, пропитавшее жизнь. Алику вдруг показалось, что оно пропитало жизнь в меру и пропорция правильная. Более-менее правильная. Это вроде как мудрость у него… или же малодушие? Зачем он пришел сюда? Конечно, за ностальгией. За лирикой. Лирика обычно у него оборачивалась приступом жалости к самому себе. А сейчас сорвалось. Жаль. Ну да ладно.
Алик в гостиничном номере. Обзванивает однокашников. Хотел собрать их в кафе. Но Витя Колесов и слушать не стал — только у него на квартире, и точка. Дочка с внучкой (у него уже внучка!) сейчас на даче, так что будет уютно и камерно. Что? Алик до многих дозвониться не смог, видимо, номера изменились за годы. Не вопрос. Он, Витя, сам всех соберет, ну, в смысле, «наших», «наш круг».
Объятия, рукопожатия. На Алика подействовало, сам не ожидал. Полжизни не виделись. Думал, что давно уж чужие друг другу, а вот оказалось! Витя всё так же острит. С тем же задором и в том же стиле. Толик Захаров так постарел и обрюзг. Они с Аликом теперь как люди разных поколений. Почти что так. (Жалко его, но в то же время как-то даже приятно.) Сережа Кульбенин классический такой профессор, Алик всегда и думал, что Сережа будет таким, и даже эту его бородку и выражение лица угадал — всё совпало. Саша Певзнер, когда Алик уезжал, договорились переписываться. Было два-три письма, ну, может, четыре, а потом как-то выдохлось. Почему? Он не помнит. Скорее, нет никакого «почему» — просто. А Виталик Дорошевич прошлым летом — всё. Ну да, слишком много было медицинского спирта.
Звонок. Входит Слава Савельичев. Почему он здесь? Он же в свое время высказывал кое-что ему, Алику, по «еврейскому вопросу». И Витя помогал Алику с «ответом», вместе ставили его на место. Неужели Витя забыл? Да, наверное. И забыл, что Савельичев не «нашего круга»?
«За альма-матер! — провозглашает тост Витя Колесов. — Надо же, будто только вчера всё было!» И все они подхватили: «Да-да, будто вчера!» И пустились в воспоминания, и всякая мелочь, случившаяся на первом или, скажем, на третьем курсе, казалась такой необыкновенной и яркой, была доказательством, что все они настолько славные, да! именно славные, незаурядные, и юность у них была упоительна и увлекательна. И Алик говорит, перебивает ли кого своими воспоминаниями, слушает ли… и вдруг мысль: насколько ж фальшива эта взятая нами нота. Как мы все однообразны в своем самодовольстве. Рады друг другу, искренне рады, но почему же не можем без всех этих штампов? Этой фальшью подхлестываем свою радость?
Алик рассказывает о том, как начинал с нуля, мыл полы, а вот теперь… его слушают, кивают, что-то такое говорят, но той интонации, ради которой он сюда приехал, у них нет. Всё ж таки нет. К тому же двухуровневая с панорамными окнами и двумя джакузи квартира гендиректора фирмы медтехники Вити Колесова произвела на них куда как большее впечатление. Восторги по поводу Колесовских апартаментов дошли до логического завершения в тосте Сережи Кульбенина: «За процветание!» И тут же каждый стал рассказывать о собственном процветании, и все хвастались своими связями, своею влиятельностью, своим умением жить и устраиваться. Вот уже и Алик говорит, что у него лечится кое-кто из депутатов кнессета и из правительства тоже есть кое-кто. Это он пародирует их (хотя у него действительно кое-кто и лечится). Но они не поняли, приняли за хвастовство. Более-менее поверили даже. Алик намекает, что знает что-то такое о тамошней власти, чего нет и не будет в СМИ и соцсетях. «Мне же доступна в основном нелицевая сторона власти», — этой его самоиронии они не услышали.
— Знаешь, Алик, — начинает изрядно уже поддатый Славик Савельичев, — я всегда уважал вашу нацию. Вы ж все друг за друга держитесь. И государство ваше такое сильное, самодостаточное, такое, знаешь ли, э…
Алик нехотя кивает.
— А как у вас воспитывают молодежь, вообще граждан! — вдохновляется Славик. — «Мы самые лучшие». Так ведь?
— Нет, — отвечает Алик.
— «Мы всегда правы». Да? — Славик продолжает так, будто Алик с ним согласился.
— А мы всё еще как-то стесняемся собственной правоты, — сказал Толик Захаров.
И начался общий разговор о том, что «нам нужна национальная идея, но пока всё что-то никак». «А этот однополярный мир!» «Америку надо поставить на место». «Сколько можно о нас вытирать ноги?!» «Да-а, бездуховность Запада». «Россия еще не сказала своего последнего слова». «Раньше нас все боялись». Саша Певзнер с чувством глубокого самоуважения поддакивает. Витя Колесов провозглашает: «Нужен новый СССР. Но только без социализма». Алик выразился в том духе, что как-то странно, что его друзья на исходе первого десятилетия двадцать первого века устроили сеанс коллективной мастурбации на труп державности. Все возмутились, конечно, но до скандала все-таки не дошло. Замяли скандал. Просто Алику этого не понять, он же не может чувствовать нашу боль, это дано только тому, для кого это всё свое, родное и идет изнутри, из нутра. Что с него взять! Они сейчас добрые, сентиментальные. Встреча, дружба, да? Они сейчас чуточку лучше всегдашних самих себя. Да и Алику уже неловко за это свое морализаторство. Ну, пусть потешатся люди, порадуются своим грезам, насладятся своими обидами и болячками. Собственно, кому от этого плохо? И портить из-за этого отношения! Потрясающий коньяк, классная закусь, чего еще надо?
Алик пьет чай у Ирины Капитоновны. Классическая квартира старой девы. Какая-то даже слишком классическая — до клише, до какого-то киношного штампа. И этот запах старости. Ирина Капитоновна «химичка», учила его в выпускном классе. Она и тогда была уже сморщенная, сухая и плоская, с рождения, что ли (кличка «вобла»). Он вообще-то не собирался к ней приходить. Просто позвонил, потому как в старой записной книжке мамы наткнулся на ее номер. А она пригласила. Он неожиданно для самого себя согласился.
Ирина Капитоновна в свое время попортила ему и его родителям много крови. Выставила ему «три» за год. А средний бал аттестата тогда имел большое значение. А поступать с тройкой по химии в мед! Мама объясняла, просила, требовала. Пусть Ирина Капитоновна даст ему еще один шанс, пусть он пересдаст, докажет. Химичка была непробиваема. «Ваш сын никогда не будет знать мой предмет больше, чем на «три». Уж поверьте моему колоссальному опыту». И уже выходя за рамки своих обязанностей предметника, как педагог в самом высоком смысле слова: «Если ваш сын всё же поступит в медицинский, это будет нечестно по отношению к его будущим пациентам. И вы готовы взять на себя такую ответственность?» Мама ходила и ходила к директору школы, в конце концов добилась пересдачи. Ирине Капитоновне с ее «колоссальным опытом» не составило большого труда сделать так, чтобы он не пересдал. Не только ее лицо, она вся светилась нескрываемым торжеством: «Что я вам говорила! Ваш сын не способен. «Три» его потолок». Родители подозревали, что она антисемитка. Алик же считал, что это просто самодурство всегда правой, непроходимо правой, мнящей себя принципиальной, кристально честной, стоящей на страже… Что вот только она охраняла? Капище школьного журнала?
Он пришел рассказать, чего он достиг, собирался чуть ли не посрамить «никогда не ошибающуюся», ткнуть ее носом в его, Алика, нынешнее преуспеяние. Сам поразился вдруг ожившей детской обиде. К его удивлению, она выслушала отчет о его медицинской карьере (здесь он обошелся без рассказов о мытье полов) весьма и весьма благожелательно. Даже порадовалась за него. Неужели не помнит? Да нет, она в здравом уме и твердой памяти. Во всяком случае, с долгосрочной памятью у нее всё в порядке. Просто у нее сейчас другая роль. Тогда она была грозной, гневной, всезнающей, теперь же она мудрая, благостная, принимающая у себя благодарного ученика. Она оказалась не злопамятна? То есть не держит зла на него за ту маленькую подлость, которую ему сделала. А весь тогдашний конфликт и скандал? Ну да, это она всё для его же блага. И вот, спустя годы, этот Альперович дозрел, дорос, оценил.
Они в кафе. Интерьер холодный, без какого-то намека на интимность. И даже лучше, что так. Он рассказывает ей, как начал жизнь с нуля, мыл полы и вот достиг… Рассказывает ей обстоятельства, подробности жизни, что могла бы быть ее жизнью… Вместе учились. На третьем курсе он сделал ей предложение. Она отказала. Как он тогда страдал! Впервые наткнулся на непосильное для него «страдание». Оно даже заглушало муки ущемленного самолюбия. Что, так сильно любил? Пришло время, и понял — это была обычная, юношеская, изумившееся самой себе, оглушившая самое себя любовь. А вскоре он встретил Рину.
Галя. Почему она отказала? Потому что он друг. Очень хороший, очень добрый (он вообще-то не считал себя каким-то уж добрым), но друг. Всего лишь друг. Он повел себя глупо, начал о том, что она отказала, потому что он еврей, сам сознавал, насколько всё это пошло, но остановиться не мог. И долгий такой стыд после… Это ее «только друг» было ложью. Благообразной ложью. Просто она поняла, что эта ее полудетская любовь не дорастет до той настоящей и незачем больше обманывать себя? Через какое-то время он понял так. Признал ее правоту, попытался. А может, еще проще: ее чувство к нему прошло, и всё. И не сделаешь ничего, и никто не виноват. Ладно, всё сейчас не имеет значения. Да нет, не так. Всё давно уже не имеет значения. И с этой женщиной его давно уже не связывает ничего. А как у нее? Как он видит, как понял, у нее благополучно и более-менее счастливо. Обычное такое благополучие и среднее такое счастье. А так что, тянет лямку в районной поликлинике. Она явно не собиралась перед ним исповедоваться. Он принялся было умиляться, когда она говорила о детях, кажется, даже переборщил с умилением (да и дети уже взрослые), но тут же понял, что ей этого и не нужно. Начал вспоминать то, что было у них радостного, легкого, и добрался уже до того, что было счастливого… она не отрицала. Да, именно, здесь так удачно это слово «не отрицала», признавала право прошлого быть, значиться в памяти — и всё. Не больше. Но ведь и ему никакого «больше» не надо. И не собирался он растравлять себя, делать вид, что здесь утрата и не сбылась судьба. Так с чего же сейчас эта ее реакция вызывает такую досаду?.. Она дожила до покоя или это просто усталость? Но всё так сухо и блекло. А что, она обязана быть яркой и сочной для вящего его удовольствия?! Он же приехал за ностальгией и сентиментальностью. Так подайте, да?!
Но даже после этой выволочки, что он устроил самому себе, он продолжал живописать те блага, к которым пробился за жизнь. Преувеличивал и профессиональные свои победы, и материальные обретения. Обычно он так не делает, обычно он честный. Но вот сейчас перед ней… Чтобы знала, что она потеряла? А ведь в сущности он так же, как и она, тянет свою лямку. Так же, как и она, добросовестен в этом и обходится без особого воображения здесь. Да, он достиг больше, несколько больше того, о чем мечтал, начиная «жизнь заново», но чего-то в его жизни так и не случилось, и не было, не будет уже никогда — он понимает. Не понимает только, что именно не случилось, чего не будет и какое оно… чувствует только, что оно, быть может, главное.
Уже ночью, в гостинице, не сумев заснуть, размышляет о том, что его жизнь осмысленна, права и осмысленна, и он давно уже ответил себе на все эти вопросы, и незачем ему сейчас… И вдруг: а что, если сам этот смысл скрывает от него какую-то глубину — да, да! и смысл его жизни, и сама его жизнь скрывают глубину… Но ведь она же ему не нужна! Непосильна и не нужна. И всё нормально. Более чем, да. Так с чего же тогда тоска?
Алик Альперович проходит регистрацию на рейс, через шесть часов будет в Тель-Авиве.
