Ученики же не скучали…
Любили делать карусель —
Они не раз его встречали,
Мне это видится — досель…
Снимал он шляпу, наклонялся,
Да так, как будто извинялся…
А этот гад, как ни был мал…
Он шляпу вновь пред ним снимал…

ВОВА

Поэма в сонетах

Владимир Рывкин

Окончание. Начало

Окончание Главы 7 ОДЕССА Начало Главы7.
XL
А время движется всё дальше.
Мне описать бы всё — успеть.
Не на фальцете, не на фальши,
А ровным голосом — допеть…
Теперь в Одессе наши встречи,
Я зажигаю в доме свечи,
В тепло садимся и в уют,
Пусть вас сонеты достают…
В сонет, признаться, я влюбился,
Он надо мной имеет власть,
Я ощутил сонета сласть,
И с ним немало потрудился…
Полна сонетом голова,
И дальше катится глава…

XLI
Учится мне — в тридцать девятой,
Одесской школе городской.
Народец в ней — лихой, завзятый,
Не то, что в школе той тверской…
Ученики все не овечки,
У всех одесские словечки.
Мне к ним придётся привыкать.
И от чего-то — отвыкать…
Сдавать украинский не нужно,
Раз я девятый к ним пришёл
И курс их школьный не прошел.
Мне объяснили это дружно…
Но курс тот летний не пропал.
И иногда я «выступал».

XLII
Да, я любил на украинском,
Как вольнослушатель, бывать.
И иногда, с немалым риском,
И комментарии давать…
Мои потуги были зыбки,
Я делал страшные ошибки.
И класс доволен был и рад,
И на меня шёл смеха град.
Учитель был принципиален.
Оценки скупа выставлял,
Учить серьёзно заставлял,
Ко мне, конечно, был лоялен…
Так охранял меня закон.
В тот раз в мою был пользу он…

XLIII
Два года был я в школе этой —
Девятый класс и выпускной.
Они легли особой метой,
Я без бравады напускной…
В учениках жила свобода —
Черта одесского народа.
Я это сразу ощутил,
И вкус её в себя впустил…
Порой, пол класса удаляли,
И без родителей: ни-ни…
И на недели, и на дни…
И мало этим изменяли.
Я помню тех детей живых —
В конце годов сороковых…

XLIV
Учителей запомнил многих.
О ком-то может расскажу, —
Добрейших, умных, очень строгих.
Воспоминанье разбужу…
Всё это будет субъективно,
Быть может, даже примитивно.
Но я и буквой не совру —
Как — на духу, и на миру…
Русачка наша первым делом
Сравнила с прошлым годом нас —
Был у неё отличный класс…
Сравнила голосом и телом…
Пятном нас серым назвала,
И к аттестату повела…

XLV
А математик был добрейший.
Он оттого и пострадал.
Был у него дружок хитрейший —
На первой парте восседал.
Он был сынком Большого дома,
Его отец был из Обкома.
Себе он много позволял,
Класс собою забавлял…
Наш математик наклонялся
За ручкой к юному дружку,
Ко злому общему смешку,
Потом журнал наш открывался,
Потом на стул он весь упал
И там — на три пера попал…

XLVI
Класс слышал крик тореадора
Или сраженного быка…
Открыли дверь из коридора…
В зигзаг пошла моя строка…
Домой отправили пол класса,
За двери вывалилась масса…
Но больше он уж не вставал
И ручку так не доставал…
Не приходил теперь без ручки,
Стул досконально проверял,
И никому не доверял…
Слегка потратился с получки.
Но зуб на класс не заточил
И очень крепко нас учил…

XLVII
«Мы все учились понемногу…»
Я мог бы так начать сонет…
У нас есть Пушкин, слава Богу,
И в этом надобности нет…
Был физик чудный и историк,
Физрук, водивший нас во дворик,
Географ с трубкой, чуть хромой,
И астроном любимый мой…
Любил снимать он утром шляпу,
Когда встречал учеников,
Интеллигент он был таков,
Но не был послан по этапу,
Хотя ходил на факультет
В германский университет…

XLVIII
Ученики же не скучали…
Любили делать карусель —
Они не раз его встречали,
Мне это видится — досель…
Снимал он шляпу, наклонялся,
Да так, как будто извинялся…
А этот гад, как ни был мал…
Он шляпу вновь пред ним снимал…
Историк-грек у нас был классным,
Парторг он школы, фронтовик,
Разведчик бывший, строевик,
Да и историком был классным…
И класс любил над ним шутить.
Нельзя и это пропустить.

XLIX
Любил он слово «халамидник»,
Любил его и весь наш класс.
Оно казалось не обидным
И веселило очень нас…
Он называл им по порядку,
И это делало разрядку…
И всяк в желанье пребывал,
Чтоб и его он так назвал……
Потом он дальше изливался,
Про то, что нам не в институт,
Что «ремеслухи» нас всех ждут…
И класс весь смехом заливался.
Любил он слово геморрой,
Но получалось — гомерой…

L
Он греком был, все это знали.
А в классе были остряки.
Его предмет мы повторяли,
И острякам это с руки —
Сошлись все в общем интересе:
Об интервенции в Одессе.
И тут один под смех и страх
Спросил о греческих ослах…
Историк наш не растерялся:
«Да, греки были на ослах».
И тут один — о, Бог, Аллах!!!
Сказал: «Один осёл остался…»
Казалось всё… — для простаков,
Но наш историк не таков…

LI
Класс от испуга затаился,
А он, как мог, захохотал,
Ни на кого не обозлился
И репрессировать не стал…
Класс хохотал уже с ним вместе —
И от испуга, и от лести…
И тут достал он свой платок,
И смеха снизился поток…
Когда рукав его спустился,
Все вдруг увидели часы —
Такой невиданной красы,
И класс заискивать пустился —
Просил, чтоб он их показал,
Ну, и про них и рассказал…

LII
«Подарок был от президента», —
Негромко начал он рассказ.
Его до этого момента
Уже все слышали не раз…
«Под Ялтой тройка собиралась,
Разведкой нашей охранялась.
Сам Рузвельт дал часы в Крыму,
За службу другу моему.
А друг, когда на фронт вернулся,
Пал у нейтральной полосы.
Дал перед этим мне часы,
И на прощанье улыбнулся…»
Остряк один вопрос нашел —
Чего он с другом не пошёл…

LIII
На это не было ответа,
И прозвенел уже звонок.
Уже был май, начало лета.
Был человеческий урок…
Он мне запомнился, поверьте,
И будет помниться до смерти—
Смерть у нейтральной полосы
И эти Рузвельта часы…
Давно он спит в земле одесской,
А мы всё помним про него,
Как мы катили на него
Той нашей молодостью дерзкой.
Он с нами всеми был на «Ви…»
Такая значит селяви…

LIV
Географ был таким вальяжным,
Под англичанина «косил».
Считал предмет свой самым важным,
Пособий много приносил.
Возился с трубкой на уроке,
Пока — на западе, востоке
Указкой кто-нибудь водил
И ничего не находил…
Любил рассказывать он байки,
К себе кого-то приближал,
Всех остальных не уважал,
И это делал без утайки…
Он заходил, как важный гость,
Свою подчёркивая трость…

LV
Физрук был тоже интересным —
Имел ранение с войны,
Борцом был в городе известным,
Хоть пальцы рук повреждены.
Мы в эстафетах побеждали,
И школу нашу награждали,
И я этап один бежал, —
И убежал, и добежал…
Этап мой был по Карла Маркса,
Одесса видела меня
В сиянье солнечного дня,
И я про это не для фарса.
Я просто вспомнил физрука
Из неплохого далека…

LVI
Язык английский мне давался,
Что называется, с трудом.
Я на уроках волновался,
Я не был в обществе крутом.
Меня училка презирала,
Она меня не понимала,
И — что английские слова
Моя не держит голова.
Любимцы были в общей массе —
Она их с пятого вела
И знаний множество дала,
А я пришёл в девятом классе…
Я взгляд её, порой, встречал
И нелюбовью отвечал…

LVII
Учителей пока оставлю.
Позднее к школе возвращусь.
К другому мысль свою направлю,
И по иным делам пройдусь…
А было всяких их немало,
И чтобы это не пропало,
О них я тоже расскажу,
Верней, в сонетах изложу.
Учиться в школе мне два года,
К Одессе снова привыкать,
Себя, друзей себе искать
Среди одесского народа…
Своих родных не позабыть,
Хорошим сыном, братом быть…

LVIII
Я ездил с папой на охоту,
И с офицерами полка.
На мощном «Додже» мы в субботу —
Туда, где плавни и река.
Стояло там охотхозяйство,
В нём не терпелось разгильдяйство,
Смотрели строго на детей —
Во избежание смертей…
Нас с папой в плавни отправляли,
Всю ночь звенели комары,
И мы до утренней поры
Сидели в масках, не стреляли…
А с зорьки били по ныркам,
По уткам… и по облакам…

LIX
Зимой охотились на зайцев.
Оделись с папой — потеплей.
Перчатки тёплые для пальцев…
И «Додж» нас — в сторону полей…
Мороз в тот год был небывалый,
А путь до зайцев был немалый.
Я не на шутку замерзал,
Терпел и слова не сказал…
А офицер чтобы согреться:
Держась за кузов, вслед бежал,
Стучал ногами и дрожал,
Кричал: «Куда от этих зайцев деться!»
Потом мы все загоном шли,
Но зайцев так и не нашли…

LX
Охоту эту не забуду.
Она неправильной была.
Как говорили: «Гадом буду».
Она всегда мне не мила…
Я ночью в птицу вдруг бабахнул,
От неожиданности ахнул…
Она там начала вопить…
И мне охотники: «Добить!»
Стрелять могли мы только с зорьки,
А я запретное подбил…
Да и потом ещё добил…
Воспоминания пре горьки.
Я без обмана говорю.
За то себя — корю, корю…

LXI
Раз на охоте повстречался
Я с тем, кого давно уж нет.
На небо рано он умчался.
А я пишу о нём сонет…
Тогда ходил он в класс девятый,
С ружьём же вид имел завзятый,
По мне слегка тогда скользнул,
И как-то быстро улизнул…
Потом мы в городе встречались,
Он был гимнастом, как и я,
Но мы с ним не были друзья,
И так уж тесно не общались.
Но мог он, вдруг, средь бела дня
На дачу пригласить меня…

LXII
Поэтом же он был от бога —
Сердечный лирик наших дней.
Катилась к славе путь-дорога,
Но богу, видимо, видней…
И он ушёл к нему во цвете,
Покинув нас всех на рассвете,
Оставив нам свои стихи —
Не без берёзы и ольхи…
Он был явлением природы.
Красивый, сильный человек.
Его родил двадцатый век,
В нём блеск был моды и свободы.
Чтоб в жизнь, порой, вернуться ту,
Я Вову Домрина прочту…

LXIII
В Одессе тоже были печи.
В подвале — уголь и дрова.
Мог папа этим обеспечить,
И мне работа не нова…
Но раз я так ударил чурку —
Она со мной сыграл в цурку:
Концом ударила мне в лоб —
Не выкобенивался чтоб…
Военный госпиталь был рядом.
В покой приёмный отвели
И сразу дело завели,
Лежать оставили под взглядом…
Лежим в палате мы вдвоём,
И я немножечко о нём…

LXIV
Полковник. Ехал на проверку.
И по дороге — ДТП.
Его жену младую — Верку
Трясло от этого ЧП…
Она с рассветом приходила
И от него не отходила.
А он любил её, страдал
И по ночам ещё рыдал…
На лоб мне кнопки наложили.
Прочёл я «Клима Самгина»,
Была палата им нужна,
Меня к солдатам положили.
Тут пролежал четыре дня,
И отвели домой меня…

LXV
Когда пришел я в класс десятый
С наклейкой марлевой на лбу,
Где каждый был хохмач завзятый,
К любому только на губу…
Они придумали про щепку…
Я надвигал пониже кепку…
Это была одна из драм.
И от неё остался шрам.
«Мужчину шрамы украшают»
Я заимею не один.
От них не вырастит мой чин,
Но мне они и не мешают.
Слыхал: «До свадьбы заживет» —
Ревёт больной, иль не ревёт…

LXVI
Семнадцать — дело молодое.
С болезнью долго не тянул.
К тому же время непростое,
Как мог учёбу подтянул.
Ну, а экзамены на зрелость
Любили знания и смелость.
Уже я это понимал
И контр — меры принимал…
Друзья мои шутили: «Щепка,
Наверно, вовремя была
И все подправила дела,
Как мышь, когда тянулась репка?!»
Я улыбался им в ответ,
Как мог в свои семнадцать лет…

LXVII
А старшины сынишке — девять.
Упал он, две руки сломал…
И я решил, что надо делать —
В покое рядом я бывал…
Он был при боли неуёмной,
Но мы дошли с ним до приёмной.
И принял госпиталь его.
И мне — спасибо за него…
Потом пришли его родные.
Уже он в гипсе их встречал.
И он не плакал, не кричал.
Они от радости — хмельные,
Что так, вот, в общем, обошлось.
И мне слов несколько нашлось…

LXVIII
Я был к девчонкам непривычен —
Мужская школа, да и спорт…
Я знал, что я чуть симпатичен
И что не самый худший сорт…
И в глаз никто мне не попался,
И не влюблённым я остался
В Одессе, в школьные года,
Не звал никто меня тогда.
Мне эти годы интересны,
В них ни за кем я не страдал,
Всё самому себе отдал,
Они спокойны и прелестны.
Без, беспокойства, суеты,
И без любовной маяты…

LXIX
Любовь потом меня достанет —
Порой слегка, порой, как рок…
И церемониться не станет.
Всему и ей настанет срок.
Но забегать вперёд не буду.
О ней поведать не забуду —
Потом, в какой-нибудь главе.
Пока пусть будет в голове…
Ей там комфортно и спокойно.
Я ей пока лишь улыбнусь
И к школьной младости вернусь,
Чтоб повесть выложилась стройно.
Пока иду в десятый класс.
И на углу пью хлебный квас…

LXX
Я во дворе у нас качался —
На турнике и без него,
Мускулатурой отличался
И не боялся никого…
На «Спартаке» стояли брусья —
На них сначала отожмусь я,
Потом уже на турнике —
Я с ним давно накоротке…
Снаряды есть и в нашей школе,
Меня всё хвалит наш физрук.
Растёт и сила моих рук,
Я отличаюсь и в футболе…
За школу я свою бегу,
И стойки жму на берегу…

LXXI
Житьё отличнейшее было
В советской нашей стороне.
Нутро о будущем не ныло.
Бледнела память о войне…
Давалось многое бесплатно —
Не раз один, а многократно:
Дружи со спортом и лечись,
Ну, и, конечно же, — учись…
Квартира стоила негусто,
И старики могли прожить,
Ещё и детям отложить,
И в животах было не пусто…
Не врёт ли это память мне?
И не мерещится ль во сне?

LXXII
Мне и парады не мешали —
Ни ноябри, ни Первомай,
И никогда не искушали
Меня их россказни про рай…
О том, что все капиталисты —
Эксплуататоры, садисты…
В меня отец ещё вложил —
У них он мальчиком служил.
Надолго это я запомнил,
И никогда не забывал,
Любить страну не уставал,
И ею жизнь свою заполнил.
То, что случилось вдруг в стране,
Могло быть только в страшном сне…

LXXIII
Сам Пушкин думал о поэтах,
Когда от текста отходил,
И в зарифмованных приветах
Им слов немало находил.
Мне тоже шепчется на ушко,
Чтоб не забыл я про Борушко —
При нём я вышел в короли
На самой краюшке земли,
На поэтическом турнире
Был эротический уклон,
Но на весь свет воскликнул он,
Что я поэт не лучший в мире…
И я ему не возражал,
Любил его и уважал.

LXXIV
Случилось это в новом свете.
К нему катить ещё, катить,
Но отступленье о поэте
Мне не хотелось упустить…
Он звал себя Большим поэтом
И не гнушался он при этом —
Стихов уж больше не писать,
И этим даже потрясать…
Поэты могут исписаться
Через какие-то года,
А графоманам никогда…
От рифм уже не отказаться.
Но это знаете, друзья,
Всего фантазия моя…

LXXV
Я в школу шел свою по Крупской,
Туда — к забору «Спартака»,
Налево — улочкою узкой,
Туда, где улица — река.
Она звалась тогда Свердлова,
Это была её обнова…
Она и так, и так звалась.
И к морю Чёрному неслась…
Её Канатной называли.
И школа наша тут на ней.
Не сосчитаешь сколько дней
Мы в ней в учёбе пребывали…
А мимо шел, звенел трамвай,
Живи, пацан, не унывай…

LXXVI
С уроков тоже мы срывались —
Кино, футбол или же пляж…
«Казёнкой» срывы назывались.
Мы убегали «за фантаж» —
Что это точно я не знаю,
Но, вроде бы, и понимаю…
В Одессе много разных фраз,
В себя вбирающих рассказ…
Услышал я впервые «швицар»,
Я думал это наш швейцар,
Что был суров и с виду стар,
Но то — совсем другая птица…
Это — зануда и бахвал.
Порой, чуть, каждый им бывал…

LXXVII
Мой старый друг живёт у моря —
Валюша, Валя, Валентин…
Мы с ним общаемся не споря,
У нас на споры карантин.
Мы познакомились в девятом,
Он в классе нравится ребятам.
Раз кто-то «рыжим» обозвал,
И на всю жизнь его назвал…
И получился Валька рыжий.
Так институт его весь знал,
И в баскетболе каждый звал.
Двух метров был он чуть пониже…
Меня сейчас в Одессе нет,
И нас с ним сводит Интернет…

LXXVIII
Почти весь класс на дни рожденья
К нему являлся в декабре.
Мы чуть винца для вдохновенья.
К тому ж был холод во дворе…
Его родные уходили,
Домой позднее приходили.
Их особняк стоял в тиши,
И мы гуляли от души…
Я приходил и в дни иные,
Звонок три раза нажимал.
И Валя сразу понимал,
И улыбались мне родные…
Я помню маму и отца…
И не забыл я их конца.

LXXIX
На Пироговской центр военный,
Здесь строят новый стадион.
Спортзал красивый, современный —
Напротив штаба будет он.
Тут есть и госпиталь огромный,
И домик наш тут, боком, скромный…
В домах военные живут,
В бассейне скоро поплывут…
Дом офицеров современный,
Туда: на лекции, в кино,
Это культурное окно,
Напротив, есть музей военный.
Тут, как военный городок.
О нём ещё немного строк…

LXXX
Все танцы в доме офицеров
Кончались тем, что мимо нас
Шли молодые офицеры
Не очень тихо в поздний час,
А с ними девушки — смеялись
И впечатлением менялись,
И было слышно за версту:
Они — про эту и про ту…
От танцев к танцам изменялись,
Идущих мимо — голоса,
Менялись масти, телеса…
Тех, кто за звёздами гонялись.
Я про текущий мимо путь,
Не для тог, чтоб упрекнуть…

LXXXI
Не миновал и я тех танцев,
Но это будет чуть поздней.
На них имелось мало шансов,
У штатских, скажем так, парней…
Аборигены были в Парке,
Там танцевали до запарки.
У танцплощадки был забор,
Бывал серьёзный разговор…
Домой толпа шла по аллее —
Попарно или же гурьбой,
Галдели все наперебой,
Толкались — те, кто посильнее…
Такие были времена.
Такая наша старина…

LXXXII
Пятидесятый год — полвека,
Кончаем мы десятый класс.
Момент большой для человека,
Это касается и нас.
Нас ожидают — выпускные,
Слова мои не напускные…
Нам зрелость нужно доказать,
И сумму знаний показать…
Волненье есть у нас, у школы…
Кому охота пролететь…
И начинаем мы потеть…
Чтоб не достали нас проколы…
И это всё не ля, ля, ля…
В волненье и учителя…

LXXXIII
Отдельно учим мы и вместе,
Порой сидим и по ночам,
И папа мой о нашем месте
Узнал и с улицы кричал…
Забрал меня домой с собою,
Не мог я справиться с судьбою…
Отец у нас был очень строг,
И я не слушаться не мог.
Мы по дороге помирились,
Была Канатная пуста…
Домой какая-то верста,
Пока дошли, разговорились…
Я был, казалось мне, не мал…
Но папа лучше понимал.

LXXXIV
Что рассказать про выпускные.
Не все запомнил. Пара строк.
К чему гримасы напускные —
Я не писатель, не игрок…
Сдавал я много на четвёрки,
И об одной всего пятёрке
Не собираюсь я кричать,
Хоть и не силюсь умолчать…
По математике я что-то
Решил не так, как весь наш класс,
И так комиссию потряс,
Что мне влепил пятёрку кто-то.
Учитель был наш не пижон,
Но был он этим поражён…

LXXXV
Но я же этого не знаю,
Весь от волнения дрожу.
Как я решил — припоминаю,
И в страхе к школе подхожу…
Наш класс ко мне враз обернулся
И очень дружно улыбнулся…
И вдруг один мне крикнул: «Пять!»
Я ж не могу его понять…
Все говорят мне, что я гений,
Что я один лишь так решил,
И что я чудо совершил…
Мне не забыть этих мгновений.
Но тут один из-за угла:
«Наверно, щепка помогла!»
 
LXXXVI
Директор был у нас Столярский.
Не тот, что скрипке обучал.
И этот был не пролетарский…
На нас особо не кричал.
Учеником я был тут новым,
Но не был он ко мне суровым.
Порой по-доброму глядел,
Придя в наш класс, от школьных дел…
Он выдавал нам аттестаты,
Немало доброго сказал,
Мы шли на сцену через зал…
Прощайте, школьные пенаты!
Последний школа нам привет.
И все мы с жизнью тет-а-тет…

LXXXVII
Как полагается, был вечер,
В одном из залов, — выпускной.
Всяк — аттестатом был отмечен,
Имел вид, малость, напускной…
К тому ж девчонок пригласили,
И те себя преподносили —
Пришли в нарядах зрелых дам,
Точнее вам не передам…
Они все были выпускницы,
Смотрелись же взрослее нас,
Для них бежал быстрее час.
Меж ними были и блудницы…
А мы ещё не мужики,
Но не совсем уж дураки…

LXXXVIII
Имеет класс наш пять медалей —
Две золотые, три иных…
Потом они умчатся в дали
На эмигрантских вороных.
Но это будет через годы,
Когда повеет дух свободы,
Когда поднимется народ
И свой покинет огород…
Кто преуспеет, кто не очень,
Но школу будут вспоминать,
Детали все припоминать,
Грустить о ней — не между прочим.
Всё от того, что никуда,
Не денешь школьные года…

LXXXIX
Пройдусь ещё я по каналам
Недетской памяти — слегка.
Пред завершением, финалом,
Пусть побежит ещё строка…
Как говорили — не для «понта»
Я вспоминаю вид «Бомонда» —
За Куликовым он стоял
И пацанов — нас обаял…
В нём шли трофейные картины,
Столбы держали потолок.
Одессы старой уголок
В плетеньях древней паутины…
Потом его совсем снесут
И здесь хрущёвку вознесут…

XC
Любил я поле Куликово,
Оно таинственность таит.
Там всё красиво и толково.
Пока там Ленин не стоит…
На этом месте сквер, могилы,
Погибших от противной силы
Коммунистических борцов —
И дедов чьих-то, и отцов…
Тут заколдованное место,
А по названью — смерти край.
И с этим местом не играй,
Здесь вознесётся с кровью тесто…
А Ленин тут потом стоял,
Но он недолго не отстоял…

XCI
За Куликовым — в переулок
Народ с бидонами идёт.
Их стук и гулок, и не гулок…
Особый поезд подойдёт.
Он молоко везёт деревни.
Обычай этот очень древний.
И я с бидончиком иду,
Всех, обгоняя на ходу…
Крестьянки выйдут — дух захватит.
Тут есть у каждого свои…
Бывают лёгкие бои,
Но молока всем людям хватит.
И я, что надо, заплачу
И в свой бидончик получу…

XCII
На Куликовом — и парады,
И демонстрации идут.
Мы на балконе очень рады —
По Пироговской их маршрут.
Друзья, знакомые нам машут.
Они не сеют и не пашут,
Но — за советскую страну.
Я им махнуть не премину…
Проходят фабрики, заводы,
А там на площади: «Ура!»
Игра и, вроде, не игра…
Идут советские народы…
Потом с заводом я ходил,
И мимо дома проходил…

XCIII
Мы в гарнизонной бане мылись —
Брал папа номер на двоих,
Без суеты, не торопились,
Брызг не имели от других…
Из бани вышли мы к трамваю,
И тут я вижу, вспоминаю, —
Как папа вдруг посерьёзнел,
Он непотребное узрел:
Стоят солдаты после бани,
А их сержант пьёт пиво сам,
Оно как раз к его усам…
Отец к нему — быстрее лани…
Тот смирно встал, блюдя устав,
Он понимал на комсостав…

XCIV
Среди солдат ещё был старший.
Отец ему отдал приказ —
Везти солдат в казарму дальше,
И тот построил взвод на раз.
А пиво пившего сержанта
Забрал с собой, как арестанта.
И мы по городу пошли
И на Проспект, втроём, пришли.
Отец его в комендатуру
Отвёл, а я не заходил,
И далеко не уходил
Я пожалел сержанта — сдуру…
Отец сказал, что я не прав,
Что тот нарушил много прав…

XCV
Была зима, нельзя солдатам
Стоять, побанившись, в мороз.
Да, это было компроматом.
Но, что поделаешь, — колхоз…
Деревня верх взяла, свобода —
Пивка глотнуть среди народа,
На миг хоть, армию забыть
И на солдат своих забить…
Ушли солдаты шагом бодрым,
А, может, даже и бегом…
Отец был прав во всём, кругом.
Он был и правильным, и гордым.
И, как армейский человек,
Прожил он так свой долгий век.

XCVI
Я был в Калинине гимнастом.
И тут гимнастику нашел.
Я не хочу особо хвастать,
Но был я встречен хорошо.
Зал в Краснофлотском переулке,
После, по городу прогулки.
Налево чуточку пройдёшь
И в «ДСШа один» — войдёшь…
Стоят блестящие снаряды:
Конь-махи, брусья и турник…
И я, как новый ученик,
Ловлю таинственные взгляды.
А кольца парочкой висят
И на меня чуть-чуть косят…

XCVII
Идут красиво тренировки.
За элементом элемент.
Немало нужно дум, сноровки,
Важны: и сила, и момент…
Тут есть отличные гимнасты.
И есть, по уровню, контрасты.
А я пока середнячок,
Но не такой уж новичок…
Не смог во всю я раскрутиться —
Случилась травма головы.
О «щепке» помните и вы…
И в зал не смог я возвратиться.
Когда пойду я в институт,
Мои успехи возрастут…

XCVIII
Я во дворе сил набираюсь,
Сгодятся мне они потом,
На турнике своём качаюсь,
Чтоб не остаться за бортом.
Разряд добуду за разрядом,
Я тет-а-тет с любым снарядом.
Потом я выйду в мастера.
Тут воздержаться мне пора…
Когда мне восемьдесят было,
Я подтянулся восемь раз:
Десятилетию как раз
По одному разочку было.
К концу идёт уже глава —
Уймись, седая голова!

XCIX
Была свобода, было лето,
Нам нужно было поступать,
Нас институты ждали где-то
И не могли мы отступать…
Они к себе нас приглашали,
Свою значимость повышали…
Я побывал и в тех, и в тех,
Пошёл в Одесский Политех.
Решил, что буду инженером.
Хотел полезным быть стране.
Жалел, что не был на войне.
Был комсомольцем, пионером.
Я все экзамены прошёл,
И в списках я себя нашел…

С
И тут скажу вам без кокетства,
И прямо так, как на духу:
Не стало Вовиного детства,
Мерси сонетному стиху.
Мерси за пушкинскую сладость,
И за онегинскую радость…
Да, ничего мне слаже нет,
Чем этот пушкинский сонет.
И тут поэму я кончаю,
Себя, возможно, похвалю,
Своих заслуг не умалю,
В награду выпью чашку чаю.
Ну, и, конечно, под конец
Шепну: «Владимир, молодец!»

 
ЭПИЛОГ
I
Сонеты памяти сложились —
О днях моих далёких лет,
К годам сегодняшним прижились
И им уже возврата нет.
В них время то запечатлилось,
И как бы снова повторилось.
И там когда-то жил и я,
И рядом та моя семья.
В сонеты как-нибудь потомки,
Быть может, наши заглянут
И добрым словом помянут,
Пусть «ахи» будут их негромки.
Я и такому буду рад,
Других не надо мне наград.

II
Свою «сонетовую славу»
Хочу я с Беллой разделить —
Она прочла слов эту лаву,
Сумела время уделить.
Конечно, были опечатки
И букв иных не допечатки…
Она коррекцией прошла
И все погрешности нашла.
Мы жили в веке том и этом
С пятидесятых давних лет,
Она и жизнь моя, и свет.
Хотел сказать я и об этом.
И рад, что это совершил,
Когда сонеты завершил.

III
Наш сын — Владимир, Маша — внучка.
Уже есть правнуки у нас:
Давид и Майкл, и правнучка —
Принцесса Речел — высший класс.
И с ними бабушка их Лиля —
До них до всех большая миля,
И муж у Маши «вэри гут»,
Его Евгением зовут…
А Танин Игорь — муж науки,
У них — Владимир, Леонид —
Два сына, в них и ум, и вид,
Невестки, внуки и правнуки.
Не смог я всех тут перечесть,
Кто мог бы чуть меня прочесть…

IV
Читатель, думаю, случится,
Сонеты памяти прочтёт,
И на меня не будет злиться,
Все обстоятельства учтёт…
Таким вот было детство наше,
Других не хуже и не краше.
И мне его пришлось прожить,
И тут в сонетах изложить…
Свой эпилог я завершаю.
Сонеты сами пусть живут,
Меня к себе порой зовут,
Я жизни их не помешаю.
Их зов за счастье я сочту,
Их с явной сладостью прочту…

КУДА НАС ЖИЗНЬ ПРИЧАЛИТ
Песня
Я по рожденью — харьковчанин,
А по призванью — одессит.
Конгломерат необычаен.
Наверно, кто-то глаз скосит.
Так уж случилось, получилось
И ничего не изменить.
Тут отыгралась чья-то милость,
Назад всё не переменить.
Рождён где — в паспорте забито.
И где прописан, и когда,
И харьковчанин с одесситом —
Они соседствуют всегда
И никогда не расстаются,
И очень прочен их союз.
В любви друг другу признаются
И я от радости смеюсь.
Родитель — Харьков, без проблемы!
Одесса-мама, всё как есть!
И никакой тут нет дилеммы
Антагонизма разных мест…
Я по рожденью — харьковчанин,
По проживанью — одессит.
Как знать, куда нас жизнь причалит
И как она проколесит.

КОНЕЦ
2015 ЭРЛАНГЕН