Продолжая рыться в бумагах профессора, я наткнулся на его юношеские литературные опыты (довольно слабые, на мой взгляд), а также на отдельные соображения о писательских приемах и природе писательского мастерства. Соображения эти вовсе не показались мне лишенными смысла, хотя сам Кислощеев воспользоваться ими, как я убедился, был неспособен. Никакой даты на разрозненных листочках обнаружить мне не удалось, поэтому год написания этих литературных опытов так и остался неясен.
Комплексы профессора Кислощеева
Александр А. Локшин
Продолжая рыться в бумагах профессора, я наткнулся на его юношеские литературные опыты (довольно слабые, на мой взгляд), а также на отдельные соображения о писательских приемах и природе писательского мастерства. Соображения эти вовсе не показались мне лишенными смысла, хотя сам Кислощеев воспользоваться ими, как я убедился, был неспособен. Никакой даты на разрозненных листочках обнаружить мне не удалось, поэтому год написания этих литературных опытов так и остался неясен. Вот типичный образчик кислощеевских мыслей:
«Чтобы написать хороший текст, нужно иметь в запасе сильные чувства. Положительные или отрицательные. Неважно, какие именно. Но, конечно, желание прославиться или подзаработать я к сильным чувствам не отношу. Это не чувства, а какая— то чепуха, недостойная такого названия. Однако! Хитрость тут в том, что сам человек (сужу по себе) обычно не знает, есть ли у него такие чувства или они все давно выветрились, лежа без употребления.
Но! Бывают настолько сильные, убийственные чувства, которые не только не помогают что-то толковое придумать и облечь в слова, но вообще запрещают писать и говорить. То есть от них вместо прихода вдохновения наступает полное оцепенение.
Вот, допустим, какой-нибудь новоявленный Свифт или Салтыков-Щедрин только высунул свой чертов эзопов язык, а действительность его [кого — «его»? А.Л.] уже намного превзошла. Уже все гиперболы скукожились и превратились в эвфемизмы. Метафоры, напротив, оделись плотью и кровью. А г-н Смердяков благоухает как эталон чистоты и неземной красоты.
Все! — должен тогда сказать себе новоявленный Свифт (он же Салтыков-Щедрин) и навсегда прикусить свой никчемный эзопов язык.
Вот так-то, господа-товарищи!
Потом пройдут века. Новую цивилизацию и культуру создадут еноты-полоскуны. Все это будет очень нескоро, так что можно не волноваться. У них будет своя литература, свой Свифт-полоскун и Салтыков-полоскун.
А дальше вглубь веков я уже не могу заглянуть.»
Не знаю, как на читателя, а на меня эти откровения Кислощеева произвели гнетущее впечатление. Откуда такая мрачность и безысходность?
Попадались мне и юношеские стихотворные опыты профессора, еще более слабые и мрачные, чем его проза. Видимо, его мощный аналитический ум препятствовал свободному поэтическому творчеству…
Впрочем, судите сами (на мой же взгляд, это какая-то абракадабра, непонятно к чему относящаяся):
«Мне не хватает дерзости
Сказать о гнусной мерзости,
Мне не хватает смелости,
Зато с избытком квелости.»
А дальше — еще непонятнее и заумнее:
«Я в океане пакости,
Стоящей всюду на кости..»
Как это прикажете понимать? Думаю, в молодости профессор страдал какими-то комплексами, от которых потом, к счастью, избавился. Может быть, всему виной — несчастная любовь или родовая травма? Признаюсь, все это меня неприятно удивило. Но, никуда не денешься. Профессор — фигура, как-никак, мирового масштаба. Так что даже неприятные черты его личности могут иметь значение для истории философии.
8 июня 2023
