Так вот, после аспирантуры, устроился я, в качестве менеэса (это была совершенно отдельная, душераздирающая песня) на кафедру механики МИЭМа. Заведовал тогда этой кафедрой Михаил Андреевич Колтунов, человек суровый и очень непростой, который, однако, ко мне неплохо относился. Ежедневно (кроме выходных, естественно) я присутствовал на этой превосходной кафедре, пытаясь заняться каким-нибудь полезным делом, но толку от меня не было никакого.

О математической честности, ортогональном проектировании и не только

Александр А. Локшин

Давно это было. Году примерно в 1977 или что-то около этого. К тому времени я уже окончил аспирантуру на мехмате, куда проник, несмотря на свое полу-еврейство, по большому блату. (О том, что это был за блат, развернувший тогдашний комитет комсомола мехмата на 180 градусов, я подробно рассказал по телефону профессору мехмата В.М. Тихомирову. Бывшая ученица моей матери, сделавшая головокружительную партийную карьеру, позвонила в мехматский комитет комсомола, и комсомольцы дружно переголосовали, допустив меня до экзаменов. С одним из переголосовавших комсомольцев я столкнулся спустя примерно сорок лет; общаясь со мной, он не испытывал никакого неудобства…) И что же еще было после аспирантуры? Мой замечательный научный руководитель, дорогой мне человек Самарий Александрович Гальперн, умер перед моей защитой, и настроение у меня было отвратительное…

Я был уверен, что меня завалят, и позвонил Боре Кашину (будущему академику и депутату), с которым учился на первом курсе в одной группе.

— Боря, — сказал я ему, — они меня завалят. Не мог бы ты перед моей защитой выйти вместе со мной и помочь мне стереть с доски?

— Нет, — сказал Боря, к тому времени уже обретший математическую известность и солидность. — С доски я тебе стирать не буду. Мы просто вместе с тобой сделаем два круга по коридору на шестнадцатом этаже. Этого будет достаточно.

(Защита должна была проходить в аудитории 16-02, и члены Ученого совета обычно перед заседаниями по этому этажу циркулировали.)

И действительно, этого оказалось достаточно. Я получил всего лишь один или два (точно не помню) жалких черных шара, а защищавшийся следом за мной парень с ярко выраженной еврейской фамилией и намного более сильной работой получил этих шаров семь или восемь. Короче, я не зря беспокоился.

Так вот, после аспирантуры, устроился я, в качестве менеэса (это была совершенно отдельная, душераздирающая песня) на кафедру механики МИЭМа. Заведовал тогда этой кафедрой Михаил Андреевич Колтунов, человек суровый и очень непростой, который, однако, ко мне неплохо относился. Ежедневно (кроме выходных, естественно) я присутствовал на этой превосходной кафедре, пытаясь заняться каким-нибудь полезным делом, но толку от меня не было никакого.

Публика на кафедре была, кстати, в основном очень приличная (один из профессоров преподавал прежде в МГУ и был изгнан оттуда в 68 году в связи с “письмом 99” в защиту Есенина-Вольпина).

Занятые делом преподаватели выражали мне свое сочувствие, и никаких признаков антисемитизма по отношению к себе я не ощущал. Было, правда, одно неприятное исключение из этого правила, но не в нем суть.

А сам Михаил Андреевич, кроме заведования кафедрой, был вхож в какие-то министерские верха, занимал там еще какой-то пост и был весьма влиятельным человеком.

Короче говоря, жизнь моя текла безо всякого смысла. С завистью смотрел я на ассистентов, доцентов и профессоров, которые занимались делом и не нуждались в том, чтобы доказывать самим себе осмысленность своего существования…

И тут вдруг произошло одно довольно любопытное событие. Не откуда-нибудь, а из ЦК КПСС пришло Михаилу Андреевичу письмо с просьбой разобраться. Оказывается, некий товарищ (пенсионер, не получивший специального математического образования) решил, что он доказал теорему Ферма, и послал свое открытие в Математический институт им. Стеклова. (Тут, наверно, надо напомнить, что в семидесятые годы прошлого века все еще недоказанная тогда Великая теорема Ферма простотой своей формулировки сводила с ума множество людей; этих несчастных безобидных личностей называли “ферматистами”.)

Так вот, в Стекловке, видимо, схватились за голову, и Ученый секретарь Института написал упомянутому товарищу, что (цитирую по памяти) «теорема Ферма в данное время лежит вдалеке от магистральных путей развития математики и, в сущности, не актуальна». Вот так.

Упомянутый товарищ, естественно, возмутился и написал не кому-нибудь, а самому Алексею Николаевичу Косыгину, что (цитирую по памяти, передаю смысл)

«Так называемые ученые из Института им. Стеклова тормозят развитие математики, не позволяют утвердить приоритет отечественной науки… Утверждают, что теорема Ферма лежит вдали от магистральных путей и якобы не актуальна. Магистральным для меня является в настоящее время поход на рынок, а актуальным — покупка картошки и лука. От математики нельзя требовать немедленных практических результатов, потому что…Прошу разобраться и принять меры…»

И вот, это письмо, адресованное Косыгину, вместе с «доказательством» теоремы Ферма и ответом Ученого секретаря Стекловки было спущено почему-то нашему Михаилу Андреевичу с просьбой ответственно разобраться. Мало ли, вдруг вредители какие засели в институте им. Стеклова…

Присланное «доказательство» было ниже всякой критики, достаточно было окончить среднюю школу, чтобы увидеть ошибку.

На кафедре, однако, возникло серьезное беспокойство. Профессора и доценты, люди отчасти диссидентского толка, не желали писать ответ товарищу-ферматисту и всячески увиливали. Было понятно, что упорного товарища никакой ответ не устроит, он продолжит жаловаться. Куда он теперь напишет?

Тогда М.А.Колтунов решил найти мне, наконец, применение.

— Посмотри, — сказал он, — может, чего-нибудь сообразишь.

Я понял, что Ученый секретарь Стекловки в своем ответе допустил довольно тривиальный психологический промах, не пожелав указать автору «открытия» на его элементарную математическую ошибку и обращаясь с ним как с психически больным.

Мне пришло в голову, что несчастному ферматисту, убежденному в своей правоте, так же как и мне (и вообще — каждому любителю математики), важна истина, и он не устоит перед ясным, коротким математическим разбором своей ошибки.

Сейчас уже не помню, в чем именно заключалась эта ошибка. Помню только, что автор «открытия» намудрил с биномом Ньютона, о чем я ему и написал.

Помню еще, что публика на кафедре была слегка возмущена тем, что я отправил свое письмо, никому его предварительно не показав.

Но время шло, а на нашу кафедру никто не жаловался, что мы препятствуем утверждению приоритета отечественной науки. И довольно скоро меня простили. Признаюсь, тогда меня нисколько не заботили переживания пенсионера-ферматиста. Как он перенес развенчание своего “доказательства”? Я был молод, здоров и не задумывался о подобных вещах. То, что истина могла оказаться для него убийственной, не приходило мне в голову.

Я вспомнил сейчас об этом давнишнем эпизоде, потому что спустя много лет ситуация в каком-то странном смысле повторилась. И снова свою главную роль сыграла (как я полагаю) математическая честность. На узкой дорожке я столкнулся с высокообразованным фанатиком, абсолютно убежденным в своей правоте. Он умер, когда познакомился с моей точкой зрения. Я попытался рассказать эту страшноватую историю в виде трех внешне не связанных друг с другом коротких рассказов, которые на самом деле представляют собой три проекции имевшего место события. Эти рассказы опубликованы на портале Евг.Берковича (которому я в высшей степени благодарен за то, что он меня до сих пор терпит). Это: «Консьержка и параллельный мир», «В купе» и «Доктор Моргов».

* * *

Помню, что В.М. Тихомиров весьма заинтересовался столь влиятельной ученицей моей матери. «Уж не врет ли этот Локшин как сивый мерин?» — послышалось мне в его интонации.

Я назвал ему фамилию этой дамы, а также описал расположение ее кабинета на соответствующем этаже Главного здания МГУ.

А вот то, чего я до сих пор об этой встрече никому не рассказывал.

Меня встретила, сидя на стуле и заложив ногу на ногу, исключительно эффектная блондинка лет 35. Она быстро убедилась, что перед ней совершенно безобидный субъект, и строгим, но дружелюбным голосом посоветовала мне больше никогда не выступать с гитарой.

Дело в том, что как раз незадолго до описываемых событий на мехмате закончился конкурс студенческой песни. Первый тур проходил на 16-ом этаже, кажется, в лекционной аудитории 16-02. И я тоже спел там кое-что грустное на свои стихи. В частности, вот это:

«Для чего на углу я стою?
Специально не жду никого.
Просто лишний билет продаю.
Ведь достаточно мне одного.»

Короче, местные комсомольцы допустили меня на второй тур, проходивший, если я не ошибаюсь, в актовом зале, который был весь набит до отказа заинтересованной публикой.

Мои конкуренты обладали несравненно лучшими голосами, да и с гитарой обращались намного увереннее. Тем не менее, основной (уж извините!) шквал аплодисментов достался именно мне. Помню такое свое четверостишие из песни, посвященной прогулке по бульвару вместе с проституткой:

«С персоною гуляю я нон-грата,
Неряшливо шагаю вдоль газона,
У ней пальто зеленое с заплатой.
Такая подобралась уж персона.»

Мой приятель, сидевший в зале, говорил мне потом:

— Зал буквально катался от твоих песен!

Мне тоже тогда показалось, что именно так оно и было. По-видимому, местным комсомольцам все это сильно не понравилось. И вот, строгим, но дружелюбным голосом мне было указано на нежелательность пения под гитару. Ну, что делать, я и перестал…

 11 июня 2023