Бабушку свою, Ривку Марковну Вайсфиш (я тогда еще не знал, что она на самом деле не Марковна) я застал уже старенькой и больной. С какого-то возраста начал принимать участие в уходе за ней. А после того, как Инна, моя старшая сестра, вышла замуж и перестала жить с нами, мне пришлось взять на себя всё то, что обычно для за бабушки делала она.

Верная

Рассказ

Дмитрий Раскин

В первых числах октября 197* года нам задали сочинение о наших родственниках-ветеранах, или же просто о внесших свой вклад во что-то такое значимое для родины. Лёша Богомолов, мой сосед по парте, троешник, обескуражен, у него в родне не было никого такого. Он, конечно, уточнит у родителей, но навряд ли. Уточнил, и, оказалось, был прав — нет у него воевавших родственников, вообще участвовавших в чем-либо историческом и судьбоносном. Я посоветовал ему придумать. А что?! Сочинит себе какого-нибудь дальнего родственника — кто проверит? Или же пусть возьмет реально существующего родственника, да хоть отца, и пофантазирует, да и отцу будет приятно. Правда, я знал, что с фантазией у Лёши как раз не очень, поэтому и вызвался ему помочь. То есть я напишу за него. Я снисходителен к Лёше. Потому, наверное, что у меня-то есть! Моя бабушка революционерка, участник Гражданской войны. Понимаю, у многих моих одноклассников есть дедушки, бабушки, воевавшие в Великую Отечественную, а вот в Гражданскую! Уверен, я такой один.

«Действительно, это будет самый экзотический вариант», — хмыкнул папа. Мама же была счастлива. Мое сочинение сделает жизнь ее мамы, как она выразилась, «общим достоянием».

Бабушку свою, Ривку Марковну Вайсфиш (я тогда еще не знал, что она на самом деле не Марковна) я застал уже старенькой и больной. С какого-то возраста начал принимать участие в уходе за ней. А после того, как Инна, моя старшая сестра, вышла замуж и перестала жить с нами, мне пришлось взять на себя всё то, что обычно для за бабушки делала она. Поначалу тяжеловато было, но ничего, втянулся «Это хорошая школа для нашего Оси», — папа как-то раз сказал маме об этом (не предназначалось для моих ушей, но я услышал). «Он не вырастет эгоистом, — и тут папа, понимая, что у него получилось слишком уж серьезно и несколько выспренно, добавил. — В отличие от меня». «Не кокетничай», — рассмеялась мама. Ну да, папа у нас самоотверженный, безраздельно преданный нам всем. Слишком самоотверженный, как я понял потом, став взрослым. Не стоило все мои проблемы и неурядицы, все зигзаги моей биографии принимать настолько близко к сердцу. Не надо было мучиться от того, что не стал я таким, каким должен быть. А чего добивался от меня отец? Чтобы я был благополучным, хорошо устроенным в этой жизни, чтобы счастливо избегал тех недобрых, человеконелюбивых вещей, которые норовит подстроить эта самая жизнь. Но для этого нужен некий набор качеств, которых он, на его взгляд, так и не сумел мне привить… во всяком случае в полном объеме. Не преодолел «сопротивления материала».

Бабушка очень уважала нашего папу, жаль только, что не хватает ему… Чего именно, настораживался я. Масштаба, размаха. Далее бабушка находила для него не то, чтобы оправдание, смягчающее обстоятельство — происхождение. Он, по ее мнению, из среды мелких лавочников. Я всякий раз начинал ей доказывать, что это не так: папин отец был экономистом на заводе, мама учительницей. «Они по духу мелкие лавочники», — улыбалась бабушка. Полушутка у нее такая. Но я не мог сердиться на бабушку долго. Я же любил ее, гордился ею, копировал кое-какие ее словечки и жесты — само собой получалось так.

Я довольно рано увидел, почувствовал, что папа не смотрит на бабушку глазами мамы: не вызывает она у него такого благоговения и восторга, при всем его уважении, конечно же. К тому же, мне казалось, он устает от нее, от общения с ней, она его, бывает, и раздражает даже. Но почему? Я же восхищаюсь бабушкой.

 Она настолько была жизнерадостной. Уже давно не встает с постели, стонет от боли по ночам, но развлекает нас своими историями и анекдотами, ободряет нас, когда мы усталые или расстроенные. Ее жизнелюбие, ее жизненная сила, незаурядная ее витальность (эти слова я подберу уже потом, повзрослев), разве кто-то из нас способен сравняться с ней? Может, ее экспромты и хохмы были б не слишком смешны в исполнении какого-то другого человека, но уже одно только непередаваемое обаяние бабушки… Скрытое, сдерживаемое раздражение папы на бабушку — но как он заботился о ней! Читал медицинские книжки по ее болезням, мог обегать весь город в поисках нужного ей лекарства, выносил за ней судно.

 Днем, когда родители на работе, судно за бабушкой выносил я. (У нее учащенное.) И никак я не мог представить, что моя бабушка когда-то мчалась на коне, стреляла из маузера, косила белогвардейцев ряд за рядом из пулемета. Кое-как мне удавалось втиснуть бабушку в какой-нибудь фильм «о Гражданской», но я понимал, что это всё же насилие и над фильмом и над собственным воображением. Бабушка норовила вернуться обратно — на свою постель с четырьмя подушками и досками под матрасом, чтобы не провисала спина.

Я уже догадывался, что с нашими идеалами что-то не так. Вот я пионер, но какое тут «дело Ленина»? Скука, пыль. Да, да запах пыли и затхлости залежалых знамен в «пионерской комнате», и безликий бюстик Ленина. И слова на наших собраниях такие же затхлые, как знамена, безликие, как Ленин. Так я узнал, что слова могут не означать ничего вообще, не добавляют, а отнимают, отбирают у тебя, пусть и неясно что. И при этом они подгоняют тебя под себя, они у тебя «внутри», кроят по своей мерке твою душу и голову. И не денешься никуда, пусть ты вроде и разгадал, разоблачил их. Унизительно. Лучше сделать вид, что не чувствуешь унижения здесь. Бабушка, выслушав мои соображения о пионерии, сказала: «А ведь было время, когда мы за эти слова умирали».

За неделю до того, как нам задали это сочинение, я был вызван в райком: меня будут принимать в комсомол. Ладно, в школе идеалов нет. Но, наверное, они есть в райкоме. Да и само слово «райком» вызывало героические ассоциации. «Райком закрыт, все ушли на фронт», например. Я иду, предвкушаю. Предвкушаю что именно? Повышение статуса, начало какой-то не очень для меня представимой взрослости. Ничего, потом пойму и представлю, главное, что это настоящее, взрослое и всерьез. Но и страшно было немного, трепет был. Класс в комсомол принимали не скопом, группками по пять, семь человек. Отличники и активисты в первой группке. Я, к своему удивлению, оказался в первой, пусть и не активист, а только отличник. А Лёша Богомолов пойдет в четвертой, предпоследней.

Стою перед дверью, волнуюсь немного. Может, я даже неосознанно преувеличивал это свое волнение. Чтобы торжественней было? Повышал в своих глазах значимость минуты?

Думал, принимать в комсомол меня будет постаревший Павка Корчагин, а за столом обрюзгший чиновничек. И явно с большого, жестокого похмелья. И всю свою «железную волю», весь свой «комсомольский характер» он прикладывает к тому, чтобы не икать. Думал, перед ним будет лежать раскрытым мое досье (слово из фильма), где вся моя жизнь, ничего не спрячешь, может там даже будет о том, что я внук Ривки Марковны (как не принять внука героической бабушки!). А он на меня и не глянул. Думал, спросят меня: «Жизнь за родину отдать сможешь?!» И как ответить: как положено или по правде? А он: «Перечисли ордена комсомола». В нем, в его физиономии, в каждой вещи в его кабинете — во всем здесь читалось полнейшее равнодушие системы к своему неофиту. «Куда ты, собственно, от меня денешься», — говорила система. Пусть тогда я осмыслял всё это в каких-то иных терминах.

 Бабушка, как только я закончил свой отчет о том, как всё прошло в райкоме, явно огорчена. «Но не удивлена, — вздохнула она. И сразу же: — Ладно. Главное, что ты теперь комсомолец. Надо же, — она изучает многозначный номер моего комсомольского билета, — а у меня был он был девятьсот двадцать девятый. Ася, — моя мама, — тебе потом достанет из моего спецхрана, — так она называла старенькую сумочку, обернутую в пеленку, потому как со сломанным замком и не закрывалась, — покажет и в руки даст.

Еще раз просмотрела мой билет, листок за листом, отдала мне со словами: «Было время, белые, а потом и немцы за него расстреливали». Мне показалось, она даже жалеет, что сейчас не такое, не то самое время. Вечером, за ужином, мы ужинаем на кухне, и бабушка из своей комнаты, если говорить негромко, не могла нас услышать, я рассказал родителям. Получилось, нажаловался на бабушку. (А ведь я просто хотел поделиться, и только.) Мама возмутилась:

— Моя мама просто не может смириться с той обывательской трясиной, в которой мы все погрязли — мог бы и сам понять. Советская власть тебе всё дала, — мама указывает на мою тарелку, в ней котлетка и гречневая каша, — и в этом, между прочим, есть и заслуга твоей бабушки. Понятно?! А ты… ты слишком сытый, чтобы думать о главном, да?!

— Асенька, — говорит ей отец, — Я всегда ценил беспримерное мужество нашей Ривки Марковны, но есть же куда как менее героический и намного более прямой путь этой котлетки к тарелке нашего Оси.

— Замолкни! — взрывается мама.

Я понимал, почему она так. Котлетка и гречка в моей тарелке не потому, что бабушка проливала кровь на фронтах Гражданской, а потому, что дядя Сёма (брат моего папы) дружит с заведующей продуктовым магазином. Папа всегда говорил об этой его дружбе язвительно, но от котлеток не отказывался. Буквально на днях, к слову пришлось о детстве, я и сказал Илюше (мой сын) нечто вроде: «Куриные котлетки попадали в мою тарелку через постель дяди Сёмы». Но саму маму я в то время не очень понимал. Она же равнодушна к официальной идеологии, смеется, когда папа рассказывает «антисоветский анекдот», но если ей видится ирония над нашей бабушкой как носительницей этой идеологии, хотя бы намек на иронию, она впадает в праведный гнев. Впрочем, родители всегда мирились быстро.

Мама практичная, с острым живым умом, по-житейски мудрая, но если речь заходит о ее маме — тут только восторг и пафос. Она и по сей день такая.

 Уже перед сном я еще раз взял в руки свой комсомольский. Запах этого билета? Я не мог сформулировать, какой он? Позже узнаю, опознаю этот запах в бланках паспортных столов, военкоматов, анкет, да мало ли… Запах усредненности, заданности, подконтрольности жизни. Жизни, что должна быть положительной, предсказуемой, без претензий и плоской, дабы не вызвать подозрения у всех этих формуляров и бланков.

Написать сочинение. Да! чтобы все — я не очень представлял, кто эти самые «все», но неважно — знали, какая у меня уникальная, героическая бабушка. А я не просто Ося, над чьей фамилией Хавкин всегда насмехаются в классе, а внук революционерки-подпольщицы — партийная кличка «Верная». И через неделю об этом будут знать все. А вот эти «все» как раз уже были для меня конкретны и осязаемы. И еще одна цель появилась. Сочинение станет пощечиной тому чиновничку, что принимал меня в комсомол. Будет таким ответом его безликой, отечной роже, его глазкам, что приспособлены только к тому, чтобы не видеть вошедшего в его кабинет, измерять, оценивать степень его ничтожности, смотреть на него, как на мебель.

Сегодня так повезло: химичка заболела, а химия последним уроком, и нас отпустили домой. Пришел, пообедал, наскоро, не чувствуя толком вкуса и сразу же в комнату бабушки.

— А-а, корреспондент «Комсомольской правды»! — приветствует меня бабушка. — Ну-у, садись, расспрашивай. Постараюсь быть искренней и на время забуду о своем склерозе.

Мы с бабушкой ценили юмор друг друга. Так ей нравилась моя дежурная острота: всякий раз, когда мама расстраивалась из-за какой-нибудь пришедшей в негодность или утерянной вещи, я говорил: «Мама! Наша бабушка боролась за то, чтобы избавить людей от вещей — получается, ты ниспровергаешь дело всей ее жизни?!»

            «Диктатура пролетариата», «красный террор», «ВЧК» — столько героики и романтики в этом, столько силы и страсти. А сейчас, когда это говорит бабушка! Это музыка. Меня завораживало. И ВКП(б) звучит намного лучше, чем КПСС, в этом слове сила, пульсация, жизнь — в КПСС же лишь статика торжественности и величия. Какого было бы этому моему райкомовскому чиновничку, если б бабушка вошла к нему в своей черной чекистской кожанке — ваше слово, товарищ маузер! А вот то, что она, оказывается, одно время была бойцом продотряда, меня не слишком заинтересовало. Продукты какие-то, зачем она об этом? Мне хочется слушать о подвигах. Судьба революции решалась не только на фронтах, снисходительно улыбнулась бабушка. Может, даже не столько на фронтах. Продразверстка спасла от голодной смерти в городах миллионы рабочих. А подвиги были. И подвиги, и гибель товарищей. Я не то, чтобы не поверил — решил, что бабушка преувеличивает. Она же у нас… я не мог назвать свою любимую бабушку тщеславной, подобрал в свое время книжное слово «честолюбивая», почти то же самое, но, как я представлял, без отрицательного смысла. Ей сейчас так хочется быть героичной, но я же в любом случае в своем сочинении преувеличу ее героизм.

Бабушка рассказывает о том, как она ходила по деревням и селам на разведку. Наряжалась цыганкой. «Моя восточная внешность оказалась таким подарком!» Кто заподозрит цыганку? Она должна выяснить, где спрятан хлеб, понять, будет ли сопротивление, где продотряд могла ждать засада… Я в восторге. Мне не придется ничего преувеличивать в своем сочинении. Я напишу правду. Бабушка вдохновилась — ее молодость, ее риск, ее красота, ее артистизм. Ей хочется говорить, говорить, но время. Я должен принести ей обед, после еды она примет лекарство. Всё по расписанию.

— Я начала работать в госпитале, — после обеда продолжила бабушка. — Единственный раз, когда пригодилось мое, — усмехнулась, — скажем так, начальное фармацевтическое образование. ЧК подозревала, что в госпитале под видом больных прячутся белогвардейцы. Мы же только-только отбили у них город. Нескольких я определила сразу. С моей-то интуицией мне не составило большого труда. Один прикидывался умалишенным, другой… нет, тебе лучше этого не знать. Но я чувствовала, что это еще не всё, и здесь может быть кое-что посерьезнее. Аксёшин, был у нас такой, насмехался над этим моим чутьем, но я на дураков никогда не обращала внимания.

Я удивился — в фильмах про чекистов дураков не было никогда.

 — В общем, я убедила руководство повременить с арестами. Ты записываешь?

— Да, конечно, — я старался, писал в блокноте, но и без записи всё бы запомнил.

— Поручик Киреев… Саша, да… Совсем еще мальчик. То есть, я младше его на год. Вошла к нему в доверие. В смысле, он влюбился в меня без памяти. Тебе, Ося, трудно сейчас представить, но тогда в меня невозможно было не влюбиться. Он был такой, знаешь… — она не стала говорить, каким был этот Саша Киреев, но, кажется, я кое-что уже начинал подозревать. — И вот именно он оказался главой заговора, представляешь?! И это надо было как-то еще… — на мгновенье запнулась, подбирая слово, — переварить. У них склад оружия, они готовились. Тогда не так, как при Сталине, враги были не придуманные — настоящие. И очень опасные.

Родители рассказывали мне о Сталине, и я кое-что уже знал. Правда, если папа в этих рассказах вдруг увлекался, мама бросала на него взгляд: «Не при ребенке». И папа отвечал ей взглядом: «Да, конечно, конечно, Осе же здесь жить».

 — У них была целая организация, — продолжает бабушка, — такие же все, как Саша, были и помоложе. Он предложил мне вступить. Я им клятву давала. Всё было театрально. Я им подыграла. Мне же всегда нравился театр. Я была…

Тут бабушка начала рассказывать о том, какая она была удивительная и уникальная, я с ней согласен, всегда восхищался, но всё это она рассказывает о себе всегда. Я уже думаю, как ее вернуть к главной теме. Но она вернулась сама.

 — Мы взяли их всех. Я попросила за Киреева… за Сашу. Это было нелегко. Но мне пошли навстречу. Ему дали шанс. Передали ему через меня…

 — Что передали?

— Предложили перейти на нашу сторону. Я думала, у нас получится внедрить его… белые же ему доверяли.

— А он?

 — Отказался. Я очень старалась… ни для кого другого не стала бы так. Я спасала его. А получилось, что он унизил меня. И унизительным был уже сам этот его отказ.

— Он не смог отказаться от своих убеждений? Фанатик не признал твоей правоты? — я понимал, что говорю сейчас очень уж книжно.

— Он довел меня до того, что мне пришлось пойти на такую… знаешь, есть такие женские хитрости, — бабушка не хочет этого говорить, но не сказать уже не может, — я умоляла его согласиться ради ребенка. Ради нашего с ним ребенка!

Я не верил, что не ослышался.

— Сказала, что беременна. Обыграла так, будто таила от него, не собиралась признаваться, но вот же, утаить не смогла. Только маме не говори. Дай слово, что не скажешь Асе.

— Но и это не помогло? — я поймал себя на какой-то злорадной нотке.

— Он сказал, что у меня дурной вкус.

— И всё?

— Более чем достаточно, — отрезала бабушка.

— И что же с ним стало?

— Ты что, глупый?

Я не глупый, я хотел, чтобы бабушка сказала словами, чтобы произнесла вслух и полностью.

— Время такое было. Или мы их или они нас. А мы боролись, освобождали трудящихся, строили справедливое общество. Мы ради светлого будущего, великого будущего всего человечества, ради счастья.

(Окончание следует)