Я рос болезненным, то и дело простужался, маялся с бронхитами и ангинами не только в детстве, но и в юношеском своем возрасте. Поэтому не удивительно, что первой моей любовью стал наш участковый терапевт. Вера Константиновна, только-только появилась в нашей поликлинике. Я год, как закончил школу, а ей где-то около тридцати, наверное. Рослая, статная, похожа на Юлию Самойлову, что удаляется с бала на картине Брюллова. 

Игорь и Вера. Прогулки

Рассказ

Дмитрий Раскин

Я рос болезненным, то и дело простужался, маялся с бронхитами и ангинами не только в детстве, но и в юношеском своем возрасте. Поэтому не удивительно, что первой моей любовью стал наш участковый терапевт. Вера Константиновна, только-только появилась в нашей поликлинике. Я год, как закончил школу, а ей где-то около тридцати, наверное. Рослая, статная, похожа на Юлию Самойлову, что удаляется с бала на картине Брюллова. Только горбинка носа чуть побольше, и она не порывистая, не резкая — плавная… Ее обаяние. В чем оно? Доброта? Да, конечно же. И открытость. И неподдельный интерес к тебе. Всё это так, но это всё ж таки частности, отдельные грани. Ее смех и юмор, и то, как она радуется твоей удачной остроте, твоему экспромту. Но это тоже лишь частность. А в целом? Не выразить. Действительно, ее обаяние непередаваемое. И эта ее личностная глубина. Будь у нее какая-нибудь другая внешность (она и так не «мой тип», мне вообще-то, как и положено, нравятся худенькие и тоненькие), я всё равно влюбился бы в обаяние. И этот ее чудный голос.

Мы столкнулись на улице:

— Игорь, здравствуй. Никак не могу найти переулок… — она назвала адрес, — я же только еще осваиваю участок. К тому же, как оказалось, страдаю пространственным идиотизмом.

Я пытался ей объяснить, но она не очень понимала, да я и сам был не слишком уверен, что так уж знаю кратчайший путь к переулку имени видной деятельницы немецкого рабочего движения.

— Вера Константиновна, наверное, проще будет, если я вас провожу, — и тут же выдал неуверенность в своих способностях проводника. — В крайнем случае, кого-нибудь спросим. — И, дабы развеять ее сомнения: — Я имел ввиду, когда дойдем туда, где заканчиваются мои географические познания.

— Ну да, до края географии, — подхватила она.

            По дороге мы говорили о литературе. Оказалось, мы с ней совпадаем в своих симпатиях и антипатиях здесь. И, конечно же, начали «о политике». Родители всегда предостерегали меня, но я не мог остановиться. Да и Вера Константиновна вовсе не собиралась осторожничать.

 — Игорек, похоже, мы с тобой вполне уже наговорили на статью сто девяносто прим, — улыбнулась она.

Я счастливо рассмеялся.

Через несколько дней она позвонила (в медицинской карточке указан наш домашний телефон), спросила, не помогу ли я найти такой-то адрес, у нее там вызов. «Если, конечно, Игорек, у тебя есть время». Время у меня было, стоило мне заболеть, Вера Константиновна продлевала мне справку так долго, как только могла. Тут вот в чем дело: в стране отменили отсрочку от армии для студентов, и даже военная кафедра в вузе уже не спасет. Теперь, как только исполнится восемнадцать, берут и из политеха, и из университета, и даже из медицинского (в Войну и то не было такого). Империя не вписалась в новый виток прогресса, проигрывает гонку вооружений и вот же нашла ответ на «звездные войны». Решила увеличить концентрацию пушечного мяса на единицу своей площади. И началось — интеллигентный, домашний мальчик с филфака уходит служить, а через месяц родители получают извещение о смерти, несколько ничего не значащих слов, но все понимают, скорее всего, покончил с собой, не выдержав издевательств. Пианист вернулся из армии, надо бы продолжить учебу в консерватории, а пальцы уже не те… можно множить и множить примеры на тему.

У меня куча всяческих заболеваний, но ни одно из них не дает освобождения. А по совокупности отравляющих мою жизнь болячек «белого билета» не дают, увы. И тут родителей осенило. Есть же одно, скажем так, полувоенное учебное заведение, слегка военизированное, точнее, уровня техникума. И там, как ни странно, осталась отсрочка. Не знаю, может, о нем просто забыли. Учишься два с половиной года, потом военные сборы, и ты получаешь военный билет. То есть ты в запасе, поступай в любой вуз, живи как хочешь (если, конечно, сумеешь отвертеться от «распределения»).. Правда, меня туда не взяли бы по причине слабого зрения. Но это же самое зрение ничуть не мешает военкомату забрить меня в армию. Такие вот советские парадоксы. Я предложил папе решить проблему радикально — выколоть мне глаз. Папе оценил, конечно, мой юмор, но поступил проще: договорился с окулистом приемной комиссии. (Хотел ему приплатить, но получилось еще лучше: у него дочка музыкант, как раз ищет место, а у папы кое-какие связи в филармонии.) В результате, я поступил, стал курсантом. Так мои родители, Давид Лазаревич и Фаина Михайловна перехитрили Брежнева с Устиновым, освободили нашу семью от этого «налога кровью».

В «заведении» было мерзко. Собственно, начальство и не стеснялось: «Вы пришли сюда вместо армии. Ничего, мы вам компенсируем». Да и помимо злой воли руководства, «заведение» унижает тебя на каждом шагу, часто даже не сознавая того, у него само собой получается так, рефлекторно. На казарменном положении я продержался где-то недели две — потом пневмония и боли в желудке. По медицинским справкам, стараниями Веры Константиновны (она сделала невозможное), мне вскоре разрешили жить дома, а не в казарме (официально это называлась «общежитием», но суть та же). Вера Константиновна опекала меня, и это не было коррупцией — просто маленький заговор хороших людей против бесчеловечной системы.

«Не думаю, что возвращение Игорька в казарму так уж сильно укрепило б обороноспособность родины, — говорила Вера Константиновна моей маме. — Во всяком случае, Рейган вряд ли побежит из Вашингтона, за собой сжигая корабли». Мама была очарована Верой Константиновной. И оценила даже это ее издевательство над «идейным» стихотворением, которое сама вообще-то любила с детства (в оригинале было: «Трумэн побежит из Вашингтона…»). Мама у меня не слишком любила советскую власть, но была советским человеком. Ненавидела Сталина, не ждала ничего хорошего от партии, но любила комсомол. «Вот бы тебе, Игорек, такую жену, как наша Вера Константиновна», — мечтательно вздыхает мама. Не понимала, что небезопасно говорить мне такое.

Вера Константиновна еще несколько раз просила, чтобы я помог найти ей тот ли иной адрес. Было ли это поводом только? В нашей «исторической части города» действительно трудно было отыскать иную улочку или какой-нибудь дом под литерой «Д» или же «Е» на ней. Но я бы всё отдал, чтобы это был только лишь повод. И я специально вел ее к нужному ей дому самым длинным путем.

«О! Французы идут», — один алкаш показывает другому на нас с Верой Константиновной. («Французы» — тогдашний сленговый и не слишком-то уважительный эвфемизм не слишком приличного термина «евреи».) Обычно тот, кого, как идущего (сидящего, стоящего) вместе со мною, приняли за еврея, начинает переживать, стыдиться, так ли иначе напрягаться. Пусть даже если и не осознанно — автоматически у него получается так. Вера Константиновна же была совершенно спокойна. Сказала мне: «Меня часто принимают за еврейку, — она действительно похожа, — и если это говорит тот, кому имеет смысл отвечать, говорю, что считаю сие за комплимент».

Что было потом? Видимо, она изучила свой участок и больше не нуждалась в провожатом. Но мы давали друг другу читать книги, да и болел я достаточно часто. Так что общение наше не прервалось.

Из книжек, разумеется, я знал, что первая любовь на то и нужна, чтобы пройти. Пройти, оставив светлый или же щемящий след, стать воспоминанием, моментом душевного опыта и так далее и тому подобное. Но у меня не проходило, чувство к ней только росло. Но какое оно? Я ни на что не претендовал, ни на что не надеялся, и даже не предавался мечтаниям… Чувство не было эротическим. Точнее, оно эротично в самом широком смысле и потому чисто и бескорыстно.

 Однажды я пришел к ней в самом конце приема, надо было что-то подправить в справке, что она мне выписала. В кабинете был муж с детьми (у нее две девочки). Видимо, зашли за ней, чтобы забрать домой после работы. Муж оказался таким обыкновенным, заурядным, можно даже сказать, безликим. «Он недостоин ее». Это у меня не ревность (не столько ревность!), а чувство досады за нее. Это я бескорыстно. Хотя, вполне возможно, что я преувеличил меру безликости мужа. Ведь за что-то она его выбрала. Его именно. Но мне стало как-то жалко Веру Константиновну. Мама всегда говорила, что мне нужна жена-нянька, жена-мама (Вот почему считала, что лучший вариант такая, как Вера Константиновна), а мне вдруг захотелось заслонить Веру, от чего вот только?.. От банальности, безликости жизни? А в остальном пусть действительно будет нянькой и мамой — тут же язвлю я на собственный счет.

Вскоре она уволилась. Устроилась в психиатрическую больницу. Не знаю, может, там были какие-то надбавки. Это мне не понравилось. Психиатричка ассоциировалась с расправами над инакомыслящими… в любом случае, это место узаконенного насилия над больными, даже если насилие и вынужденное. А она, она! вроде как становится сопричастной. Я был требователен к предмету своей любви.

«Первая любовь», я пережил это еще несколько раз. Но я был увлечен, упоен собой (пойму позже), примерял себя к любви, примерял любовь на себя. С Верой же по-другому…

Мы встречались с ней трижды уже в конце восьмидесятых. Случайно оказывались рядом на демократических митингах. Она всё такая же, даже стала еще ярче, только чуть пополнела, но ей идет, ей и раньше шло. Я заканчиваю университет, у меня столько планов, предвкушаю будущее. Она радуется мне, а у меня деревенеет язык. Я сейчас более скован с ней, чем тогда. У меня уже были и любовь и разочарование, есть уже и сексуальный опыт, а стою перед ней и толком не могу подобрать слова. Я знаю, теперь знаю — тогда у нее было чувство ко мне, а я лишь догадывался об этом, и у меня не хватило смелости поверить. А у нее хватило ума, выдержки и благоразумия не выказать чувства, удержать всё на уровне задушевной дружбы. Скорее всего, ее чувства ко мне были не слишком серьезны. И если так, то это правильно — большего я не заслуживал тогда. И не был готов к большему (она это видела и понимала?) А сейчас? К чему я готов сейчас?! Но нужен ли я ей? Вопрос риторический. У нее своя жизнь, и всё такое. Последний раз, когда мы с ней виделись, она была на митинге с подругой и разговор в любом случае не получился бы. Они ушли чуть раньше, а я остался. Уходя, сказала: «Не верю я, что в России действительно будет свобода. Так, чтобы настоящая и по-настоящему». Мне хотелось разубедить ее, доказать, что свобода возможна. Она уже становится реальностью и быстрее, чем нам кажется.

Через несколько лет я узнал. Ну да, кто-то рассказал маме. Вера Константиновна ушла из больницы, стала работать в поликлинике, но теперь уже не в нашей. И влюбилась в своего пациента, он много старше ее. Можно сказать, уже старенький. Взяла детей и ушла к нему. То есть ее выдержка и благоразумие уступили чувству. Значит, это же у нее могло случиться и с тем, кто намного младше ее. Тогда, в конце восьмидесятых всё могло бы быть так?! Но нужно ли это мне? Настолько ли сильно и доподлинно мое чувство к ней? Я не знаю. Я ничего не сделал, чтобы узнать. Не дал развиться своей любви? Моя любовь… ее силы, наверное, было недостаточно, чтобы так вот подогнать под нее свою и ее жизнь. Или здесь не любви, а меня не хватило? Иногда мне кажется, то мое чувство могло разрастись, обрести глубину, дать глубину мне, стать настоящим и главным, если бы… Прошел ли я мимо судьбы, мимо любви? Не знаю.

Еще через несколько лет, мне сказали: Вера заразилась гриппом (самым обычным, ни о каком ковиде и речи быть не могло в те годы) и умерла. Язык не поворачивается сказать «судьба» или что-то еще в этом же роде. Сцепление обстоятельств, случайностей, что сами по себе ничего не значат. И сделать ничего нельзя. Как всё просто и беспощадно.

В нынешней моей жизни есть и любовь и счастье. И давнишнее мое чувство, пусть чистое, но замешанное на фантазиях, на юношеском таком предвосхищении любви и добра… что оно мне сейчас? Но здесь, мне кажется, есть здесь то, что долговечнее моей любви к ней — горечь от того, что из жизни, бытия, реальности вычтена Вера Стежнева. Стерта, как ластиком. Всё понятно, конечно, и возмущаться несправедливостью «порядка вещей» смешно. Морализировать насчет этого «порядка»? И уж тем более самоутверждаться в его обличении! Но как же он туп, равнодушен и, в конечном счете, лишен воображения…

По окончании университета я «занялся наукой». А заодно добивался взаимности от одной своей коллеги по аспирантуре. Связь с нею представлялась мне лестной. Мы говорили с ней в основном «о высоком». Поэзия, живопись, прочее. Однажды, в задушевную минуту рассказал ей о своей влюбленности в Веру. Она посмеялась: «Представляю, эта Вера слушает тебя через трубочку, а ты дрожишь от страсти и робости». Она не поняла… вообще ничего. В этих ее словах, в самом ее смехе было самодовольство. И смерть Веры для нее мелодраматический эффект. Сентиментальный такой вот ход, который я сделал, дабы произвести на нее впечатление. Она не поняла. А я увидел, что она заурядна и, в общем-то, вульгарна.