Досталось царским генерал-губернаторам, в честь которых благодарные киевляне назвали Фундуклеевскую улицу и Бибиковский бульвар. Уроженцы Киева в шестидесятых-семидесятых, заглавную магистраль — ул. Ленина — именовали по старинке Фундуклеевской. В девяностых её вновь переименовали, теперь она ул. Богдана Хмельницкого. Досталось от потомков не только царским сатрапам. В новом районе, на левом берегу Днепра, на Русановке, осевую магистраль нарекли в честь городского головы советских времён Давыдова. При нём город стал избавляться от коммуналок. Однако нынешние киевляне — в лучшем случае горожане в первом поколении — вычеркнули и этого радетеля из памяти, назвали проспект другим именем.

Ехали-приехали

Яков Махлин

Окончание. Начало

ЛОМАТЬ — НЕ СТРОИТЬ

 В странах к западу от украинской границы с почтением относятся к деятелям предшествующих времён. Что-то не слышно, чтобы французы взорвали могилу короля Карла IX, виновного в Варфоломеевской ночи, или пускавшим кровь народу Людовикам. Вплоть до номера четырнадцатого и далее. Не превратили в пыль прах Наполеона. Властители мирно покоятся в Пантеоне. А в наших пенатах дважды за одно столетие выкорчёвывали память о прошлом. При коммунистах досталось представителям династии Романовых и их присным. В Киеве вслед за памятником премьер-министру Столыпину сбросили скульптуру Николая I. Не безгрешен был император. Однако именно при нём город стал городом в современном понимании. Прежде состоял из разрозненных поселений: мастеровой Подол с замком польского наместника на горе Кисилице, Горы — руин столицы Киевской Руси, Киево-Печерской Лавры и примыкавшему к ней Выдубецкому монастырю.

Досталось царским генерал-губернаторам, в честь которых благодарные киевляне назвали Фундуклеевскую улицу и Бибиковский бульвар. Уроженцы Киева в шестидесятых-семидесятых, заглавную магистраль — ул. Ленина — именовали по старинке Фундуклеевской. В девяностых её вновь переименовали, теперь она ул. Богдана Хмельницкого. Досталось от потомков не только царским сатрапам. В новом районе, на левом берегу Днепра, на Русановке, осевую магистраль нарекли в честь городского головы советских времён Давыдова. При нём город стал избавляться от коммуналок. Однако нынешние киевляне — в лучшем случае горожане в первом поколении — вычеркнули и этого радетеля из памяти, назвали проспект другим именем.

Не только заводы, шахты и жилые дома достались в наследство от «коммуняк». Вместе с домами дожили до наших дней бомбоубежища, где можно спрятаться от обстрелов и бомбёжек. Другое дело, что ключи от убежищ нынешние чиновники держат при себе, а люди гибнут у закрытых железных дверей…

За тридцать и два года независимости в Киеве не проложили ни одной новой улицы. Небоскрёбы и прочие, как говорили до Революции, «доходные дома» тулят в пробелах между старыми строениями. Предприниматели экономят на прокладке коммуникаций. Да что дома! В столице за все годы независимости достроили лишь 3 (три) станции метро (тогда у власти был Янукович).

И ёжику понятно: улиц, построенных и переименованных советской властью с лихвой хватит, чтобы обессмертить имена членов Национальных творческих Союзов — писателей, художников, музыкантов, кино-и театродеятелей. И всё-таки, позвольте вопрос, где рьяные переименователи найдут столько гениев, талантов и просто популярных творцов? Разве что разбавят (так и происходит) зарубежными персонажами, высказавшими одобрение современным властям предержащим.

Не напоминают ли подобные манипуляции порядки в некоторых, со всех сторон цивилизованных, странах, где потомки вынуждены постоянно платить за погребённых родственников. В противном случае в той же могиле предоставят место очередному покойнику. Ему-то всё равно. Но вряд ли при жизни подобная перспектива кому-то улыбается.

После последних постановлений киевского горсовета о запрете в обиходе русского языка, кортит позвонить знакомым, которые в ответ на мои возмущения чуть ли не хором утверждали, что они по-прежнему общаются на русском и не ощущают никаких притеснений… Интересно бы услышать их реакцию. Да придержу язык. Помню детский кодекс чести: если противник поскользнулся и упал, его ногами не добивают.

 ТРУЖЕНИК И НАСТАВНИК

 Всю дорогу хожу вокруг да около. А о главном событии, которое возбудило волну эмоций — ни слова. Говорю о щедром подарке, его принесла «Новая почта». О книге на 600 с хвостиком страниц под названием «Мирон Семенович Петровський та його доба». Книга воспоминаний о киевлянине, великом подвижнике, к чьему мнению прислушивались такие корифеи, как Корней Иванович Чуковский и Самуил Яковлевич Маршак. С кем считали за честь дружить учёные-филологи мирового уровня.

Увесистый том стал той последней каплей, после которой молчать и делать вид, что всё хорошо, прекрасная маркиза, просто стыдно.

Заглавие и подзаголовок тома — на украинском. К счастью имя-отчество и фамилия Петровского читаются почти одинаково на украинском и русском. Издатели наизнанку вывернулись, лишь бы книгу позволили напечатать. Пусть небольшим количеством, как прежде говорили, подарочных экземпляров, а всё-таки достижение в годы торжества виртуальных изданий.

Со своих восемнадцати, с его двадцати двух, знаю Мирона. Прилип к нему после одной из литстудий. Глядел снизу-вверх. В отличие от многих других знакомых, разница в возрасте не истёрлась, наоборот, росла. В знаниях, в умении проникать в толщу событий.

От Мирона Петровского, студента вечернего отделения киевского университета, в 54-ом году прошлого века, узнал фамилию поэта Бориса Чичибабина. Врезалось стихотворение о красных помидорах, которые «кушайте без меня». А где-то далеко «в Игоревом Путивле, выгорела трава». От Мирона же, уже в 1992 году, впервые услышал стихи Бориса Алексеевича о том, что «дом остался, а Родины нет».

Частенько, по поводу и без, напрашивался в гости. Отрывал Мирона от дел, читал ему свои стихи или делился впечатлениями от прочитанного.

Разговоры-разговорами, но не было случая, чтобы Мирон отпустил, не покормив. Мой сын попал под дождь. Мирон снял с него мокрую рубашку и заменил. Не по размеру, стиранной-перестиранной. Но сухой. Это было в начале девяностых. С деньгами у Мирона по-прежнему туго.

О том, как Мирон Семёнович трудился над книгами о Чуковском, потом о Маршаке знаю по отзывам его друзей. Мирон о работе не любил распространяться, первым делом убирал со стола трофейную машинку «Олимпия-прогресс» и стопку бумаги. Знаю лишь, что ранг литературного критика всесоюзного масштаба Мирону неофициально присвоили по первой же книге. На её обложке крупно значилась фамилия автора — Мирон Петровский и помельче название «Корней Чуковский». Эту остроту не раз приходилось слышать из разных уст. Думаю, и уверен, сострил сам Мирон.

Не перечесть, чем Мирон меня обогатил. Начиная со сборника — «Поэты Искры», в бежевом довоенном переплёте. Приобщил меня к образцам эпиграмм, сочинением которых я увлекался в юности.

Из его уст услышал и запомнил эпиграммы Игоря Губермана. Все двадцать лет, пока работал за Полярным кругом, отпуск начинал с визита на ул. Флоренскую. Подзаряжался на год вперёд. По привычке, характерной для младших по возрасту, как-то мало интересовался, отчего это автор «Нового мира» Твардовского и популярнейшего журнала «Юность» месяцами и годами не может себе позволить никакой пищи, кроме четырёх-пяти пирожков с ливером по 4 коп. за штуку. На весь день.

Из воспоминаний супруги, Светланы Васильевны, из эссе авторов книги воспоминаний только сейчас окончательно уяснил, кто повинен в том, что М. С. Петровскому, первому исследователю творчества Корнея Чуковского (дипломная работа студента-заочника филологического факультета Киевского университета), составителю книги о Льве Квитко, автору глубоких работ о русском романсе, рассказов о Киеве «Городу и миру» и т. д. и т. п. — по доносу прикормленных литераторов было отказано в публикации в московских изданиях.

ЕСЛИ В МОСКВЕ СТРИГУТ НОГТИ

 Мирон позволил себе печатно посомневаться в том, что пионер-герой, чтобы стать героем, должен обязательно погибнуть. Чем страшнее смерть — тем лучше. В те годы я мог бы поддержать Мирона примером из жизни. На заводе «Арсенал» трудился слесарем истинный пионер-герой. В оккупацию он сохранил знамя погибшей в окружении дивизии. Паренька за подвиг наградили орденом «Красного знамени», второй по значению наградой. Но писатели юным патриотом не заинтересовались. Ибо герой не погиб под пытками, остался жив. Тем и сохранил знамя дивизии.

«Если в Москве стригут ногти, в Киеве режут пальцы» — один из афоризмов, на которые Мирон был щедр. В отношении его собственной судьбы эта формулировочка приняла уродливые формы. Насколько в курсе, любое издание книги в Москве, в том числе и перевод с украинского на русский, в штабе киевского Союза писателей (на ул. Орджоникидзе, теперь — на Банковой) воспринималось, как знак высочайшего качества. Претендента тут же принимали в Союз и всё такое прочее.

На Мирона, творца высоко оцененных критических работ, местное писательское начальство смотрело, по словам Маяковского, «как на афишу — коза». Дескать, конечно, критик, но к какой секции Союза отнести его творчество? Подумали и решили пока … не решать. А тут подоспел поклёп и обвинение в неуважении к патриотизму детей, прозвучавшие с трибуны съезда писателей Российской федерации. В Киеве взяли под козырёк и целых два десятилетия не издавали книг Петровского. Уже свёрстанные — уничтожили. Разве что иные из редакторов издательств тайно заказывали Мирону внутренние рецензии, оплачиваемые копейками. Гонораров тех едва хватало, и то не всегда, на пирожки с ливером. Семья месяцами и годами жила на учительскую зарплату Светланы Васильевны. А вы говорите о подвиге жён декабристов!

Даже книгу воспоминаний о киевлянине и поэте на идиш Льве Квитко («Анна-Ванна, наш отряд…», «Климу Ворошилову письмо я написал…»), успевшую выйти в Москве, в Киев фактически не пустили. Издательство вынуждено было распихивать тираж по российским провинциям. В Кандалакшу (городок на юге Кольского полуострова) прибыл целый контейнер. К счастью, увидел книгу в магазине и отослал Мирону пару пачек. На почте меня знали, обычно паковал вяленого окуня или палтус, да Мирон отказывался. А книгам обрадовался, хватило на всех добровольцев, кто помогал собирать сведения о погибшем в застенках КГБ поэте.

В отличие от большинства авторов воспоминаний я знал М. С. Петровского до того счастливого периода, когда стали выходить его книги, когда он получил постоянную работу редактора в киевском альманахе «Егупец». До сих пор время от времени слышу голос Мирона. Как-то, поймав мой взгляд, он подарил одну из своих трубок, процитировал Алексея Толстого в разговоре с Эренбургом:

— Илья, ты должен быть мне благодарен по гроб! Я тебя научил курить трубку.

На события давних лет гляжу глазами Мирона. Вижу нестройные ряды киевлян, пришедших в годовщину трагедии к Бабьему Яру, на место гибели тысяч и тысяч. Тогда помпезного памятника не было, парк только проклюнулся. Нестройные голоса перекрыл густой бас комбата времён Сталинградской обороны — писателя Виктора Платоновича Некрасова:

— Дайте простому русскому человеку сказать! …

Милиция вокруг стояла и молчала. А когда люди положили цветы на землю и стали расходиться, начала охоту. Арестовывала «за разбрасывание мусора в общественных местах».

 КИЕВ И КИЕВЛЯНЕ ГЛАЗАМИ МИРОНА

 Само собой, набирался у Мирона мыслей, когда из многотиражки «Арсенала» перешёл работать в республиканскую русскоязычную газету. Ту самую, где десятью годами ранее появился грязный фельетон «Конец литературной забегаловки», подпортивший жизнь Мирону и его друзьям. Мне нужно было выпендриться, представить сногсшибательный материал и тем пробить путь из нештатных сотрудников в штат. Подготовил полосу о Киеве глазами дореволюционного извозчика и водителя такси.

Гвоздём материала стала история названий улиц Киева. Они сохранили для потомков воспоминания о реках и ручьях, протекавших по территории города к Днепру. Начиная с целой стаи Лыбедских (от Лыбедь) и кончая Глыбочиским ручьём и ручьём Скоморох (ручей этот поделился названием с ул. Речной вдали от Днепра). Плюс целый выводок родников, начиная с Печерских Болсунов. Моя родная улица на киевском Подоле — Волошская — названа в честь бога скотоводов Волоса. По ней, по берегу реки Почайны, гнали в город с заливных полей (с Оболони) скот. Традиция сохранилась при поляках, хотя они плевать хотели на дохристианское божество, именовали улицу Быдлогонной.

Всё это мне рассказал, сверяясь со своими рукописями, киевский инженер, прослуживший всю жизнь в лесной промышленности, по фамилии Лифшиц. Имя-отчество за давностью лет истёрлось из памяти, но когда я рассказывал об этом энциклопедисте Мирону, тот уверенно сказал:

— А знаешь, твой щедрый информатор — родной брат поэта Бенедикта Лифшица.

Информатора с благодарностью помянул в материале. Но дежурный редактор по номеру вычеркнул «ненужную фамилию» из полосы. Больше в гостеприимном доме на бульваре Шевченко, рядом с Владимирским собором, я не появлялся. Стыдно было.

Читатели, кому попадётся в руки том воспоминаний о М. С. Петровском, как говорили на Подоле, «будут иметь, что прочесть». Наверное, и точно появится виртуальный вариант издания. Чуть ли не на каждой странице читателя ждут открытия и мысли, ярко высвечивающие литературный процесс середины и конца двадцатого века, начала двадцать первого. А тонкий, рафинированный, и в тоже время смачный язык повествователя! Язык, на котором столетиями говорили жители Киева. Писали такие корифеи, как Михаил Булгаков, Виктор Некрасов, не говоря уже об Александре Вертинском или о начинавшем в Киеве Александре Куприне. Восславил критик и не русскоязычных киевлян — великого украинского поэта Максима Рыльского и поэта на идиш Льва Квитко.

Но фолиант о критике, о человеке из того времени, писавшем на русском, поименован по-украински. Мало того, заглавия статей, а их около сотни, тоже переведены на украинский. Для содержания ущерб невелик, зато обеспечен проход сквозь рогатки цензуры (или теперь она называется иначе — Постановлением министерства культуры?).

 ГОПАК НА МОГИЛЕ

Из уважения и (почтения!) к филологу большинство авторов воспоминаний, а среди них — самые что ни на есть щирые украинцы, в былые времена претерпевшие за свои взгляды кучу неприятностей, перешли по такому случаю на русский язык. Знаю, в личном общении Мирон говорил с нами по-украински. И лишь один, можно сказать, старый друг, кого Мирон пестовал ещё во времена, когда работал в многотиражке мединститута, позволил себе откровенное русофобство.

Да, сей деятель преуспел в медицинской науке, стал знаменитым писателем, потом и дипломатом. Но я-то помню его абстрактную картину, пропоротую жизнеутверждающей полосой, его стихи на русском и повесть о Чернобыле опять же на русском. Насколько знаю, взлёту этого мемуариста весьма поспособствовал Мирон. Стихи киевского студента (на русском) были опубликованы в первом номере популярнейшего альманаха «День поэзии».

Перед глазами радость на лице Мирона: он поделился своими впечатлениями от статьи студента мединститута в многотиражке. Отчёт о поездке на Фестиваль молодёжи в 1957-ом студент начал так: «Паровоз уткнулся в кадку с пальмой и остановился…». Много раз, прибывая из Киева, вспоминал эту фразу. А сейчас призадумался. Поездка на фестиваль с его эмблемой из ромашки, составленной разноцветными лепестками, представляла собой воистину награду. Довольно редкую даже для самых активных комсомольцев.

Она доставалась лучшим из лучших, проверенным и перепроверенным. Поездка эта случилась за год или два до грязного фельетона в «Сталинском племени», где фамилия экс. студента стояла рядом с Петровским. Человеку пришлось испытать на себе косые взгляды. И только. Некоторые завихрения в биографии воспринимались начальством со снисходительной поблажкой. После мединститута деятель ни дня не работал врачом, сразу попал в престижное научное учреждение и пошёл-пошёл по ступеням диссертаций. Это Мирона лишили средств к существованию, а зарплата экс. делегата фестиваля всю дорогу превышала среднестатистический уровень.

Мирон искренне радовался успехам своего протеже. Парню сошла с рук женитьба на студентке из Польской народной республики. Помним же ситуацию, отражённую в популярном на сценах советских столиц спектакле «Варшавская мелодия». Любовь к иностранке никак не коснулась карьеры. Отчётливо помню радость в глазах Мирона и Светланы. Встретил их, возвращавшихся из гостей. Они поделились: у приятеля большой повод — в Польше родился 35-миллионый житель…

Деятель сей ныне не покидает экран телеканала, принадлежащего экс. президенту Порошенко. Тому самому, которого нынешний президент Зеленский обыграл на выборах с хоккейным счётом. Потому и обыграл, что на Порошенко-политике клейма негде ставить. Человек, считающий себя приятелем (или другом) Мирона, целиком и полностью солидаризуется с Порошенко. Как тут не вспомнить о формуле, каковой придерживался поэт Иосиф Бродский. Когда того допекали вопросами, как он относится к такому-то поэту, он отвечал вопросом на вопрос: «А как его воспринимает Евтушенко?». Тут же следовал чёткий ответ, если Евтушенко — за, он, Бродский, против. Только так!

Несмотря на все ухищрения с заглавием тома и с заголовками статей на украинском, книга в Киеве не увидела бы свет. «Паровозом», видимо, послужили мемуары о покойном экс. студента мединститута, экс. научного работника, экс. писателя и экс. дипломата. Отчего на душе ещё горше. Как будто довелось поприсутствовать на похоронах, где на свежей могиле подвыпивший деятель станцевал гопака…