На другой день пришёл к шахматистам специально, чтобы встретиться с необыкновенным стариком, но его не было. Не было и на следующий день. Я стал подходить к шахматистам ежедневно. Иногда сам играл. Честно говоря, не совсем представлял, о чём я стал бы говорить с этим участником четырёх войн, достигшем преклонных лет. В Израиле таких немало. Да и дело было совсем не в каком-то журналистском интересе. Просто хотелось побыть с ним рядом. Для меня, живущего в другой стране и переживающего за судьбу еврейского государства, старик казался личностью, окружённой героическим ореолом. Давидом, сражающемся с Голиафом.

Он видел, как убили сына

Лев Мадорский

В предновогодние, ханукально-рождественские дни, после, не по зимнему мрачноватой, растекающейся по идеально отутюженному асфальту немецких улиц, капельной измороси, Израиль встретил меня солнцем, ветром, стремительно набегающем на песок, морем. Остановился у родственников в преимущественно русскоязычном городке Кирьят-Ям, недалеко от Хайфы. Утром выходил на пляж и ликующее сочетание солнца, ветра и моря, создавало ощущение праздника. Я ходил вдоль моря, вглядывался в сверкающую водную гладь, радовался кипучей утренней жизни (израильтяне бегали трусцой, занимались на тренажёрах, некоторые купались) маленького городка в крошечном еврейском государстве и ощущение праздника прочно закреплялось где-то внутри на целый день.

 Прогуливаясь среди всей этой бесконечной, праздничной суеты, я неожиданно натолкнулся на островок неподвижности и сосредоточенности. Чуть в стороне от пляжа, на расположенных по кругу скамейках, собрались шахматисты. Немолодые, в основном, русскоязычные. Одни играли, другие наблюдали за игрой, и, конечно же, разговаривали о политике. Подошёл ближе и пристроился среди наблюдателей. За одной из досок сидели крепкий старик, с загорелым, изрезанным глубокими морщинами, лицом, и единственная в этой компании женщина, в спортивном костюме.

— Ты слышал в новостях,— сказал, не отрывая глаз от шахматной доски, высокий, худой мужчина в тёплой куртке,— сегодня опять кинули возле Ашдода два «касама». У меня там сестра живёт. — Сообщение об обстреле Ашдода не вызвало у другого наблюдателя, маленького, упитанного, легко одетого (прямо Пат и Паташон) никакой реакции. Зато после очередного хода на доске он неожиданно взорвался, размахивая руками и убедительно демонстрируя местечковый акцент:

— Куда ты пошёл! Посмотрите, как он играет! Разве так ходят? Ты что не видишь, что у него там ладья?

Старик оторвался от доски, неодобрительно взглянул на маленького, (советы и комментарии играющим шахматистам нигде не приветствуются, даже в Израиле), но ответил не ему, а высокому:

— Ничего, они докидаются. Вот придёт время и мы рассчитаемся разом за всё. И за Ашдод, и за Сдерот, и за всё другое. Ни разу политики не дали военным довести дело до конца. — Эта фраза в Земле Обетованной после бесчисленных войн стала почти крылатой.

Женщина сделал ход и стало ясно, что партия стариком проиграна. Он встал, жестом приглашая садиться следующего, попрощался, вскинул за плечи рюкзак и ушёл бодрым, спортивным шагом.

— Знаете сколько ему лет?— спросил высокий, занимая место старика. — Не поверите, 86.

— Вообще, необыкновенный старикан, — добавил маленький. — Живёт здесь с 46 года. Прошёл четыре войны.

— А как попал в Палестину?— спросил я.

— Точно не знаю, — Кажется, выжил в концлагере и приехал с первыми репатриантами из Германии.

На другой день пришёл к шахматистам специально, чтобы встретиться с необыкновенным стариком, но его не было. Не было и на следующий день. Я стал подходить к шахматистам ежедневно. Иногда сам играл. Честно говоря, не совсем представлял, о чём я стал бы говорить с этим участником четырёх войн, достигшем преклонных лет. В Израиле таких немало. Да и дело было совсем не в каком-то журналистском интересе. Просто хотелось побыть с ним рядом. Для меня, живущего в другой стране и переживающего за судьбу еврейского государства, старик казался личностью, окружённой героическим ореолом. Давидом, сражающемся с Голиафом. Человеком-эпохой. На пятый день (завтра я должен был улетать в Германию) обнаружил, наконец, «человека-эпоху» среди наблюдавших за игрой. Несмотря на ветреную погоду, старик был одет легко, стоял прямо, внимательно следил за партией и, кажется, не испытывал желания присесть. Я прихватил с собой шахматы и пригласил его сыграть. Мы устроились на одной из соседних скамеек. Представился: Лев. Рукопожатие было крепким. Старика звали, как и моего отца, Рувим. После партии (мы сыграли вничью) Рувим засобирался: «Надо идти. Надо идти».

 Я сказал, что мне тоже пора, и мы пошли вдоль моря. Тёзка отца шёл быстро, легко, посматривал по сторонам, здоровался с проходящими навстречу знакомыми и, казалось, не был расположен к разговору. Мы молчали, лишь изредка обмениваясь малозначащими репликами о погоде, о чём-то ещё. Разговор не клеился.

— Правда, что Вы в Израиле с 46 года?— наконец, спросил я.

— Да, правда.

— Как это получилось?

— Длинная история. Попал в плен ещё в 1942 году, под Севастополем. Всю войну был в лагере для военнопленных.

— Не в концлагере?— удивился я.

— Да, повезло. Удалось обменять свои документы на документы убитого друга, Рашида Идьдарова. Узбека. Тем более что и сам я из Ташкента. Так что даже обрезание вопросов не вызывало.

— А фотография?

— Тут опять повезло. Мы с Рашидом были похожи.

— И никто не выдал?

— Нас от взвода осталось четыре человека. Из них только один знал правду, но, как видите, не выдал. Иначе,— рассмеялся Рувим,— мы бы тут вряд ли с Вами разговаривали.

Солнце поднялось выше и начало припекать. Я с трудом выдерживал быстрый, спортивный темп ходьбы 86-летнего старика.

— А Вы откуда? — поинтересовался мой новый знакомый.— Что-то я вас раньше здесь не встречал. Я сказал.

— Понимаю. Германия сейчас другая страна. И люди другие. Но, признаюсь честно, меня туда, после того что произошло, ни за какие коврижки не заманишь. — Рувим осторожно тронул меня за плечо, как бы извиняясь. — Не подумайте. Я Вас не осуждаю. Вы другое поколение и не видели ту страну, которую видели мы.

Пляж подходил к концу, упираясь в запретную зону, отгороженную проволокой. Сейчас Рувим свернёт в город, и поговорить вряд ли удастся.

— Мне сказали, что Вы участник четырёх войн. Догадываюсь каких. Пишу на еврейские темы и было бы интересно с Вами поговорить. Не могли бы мы присесть? — я указал на скамейку. — Дело в том, что завтра уезжаю.

Старик остановился, взглянул на часы:

— Длинный разговор вряд ли получится. Внучка уходит на работу и просила посидеть с правнучкой. Но минут десять-пятнадцать у нас есть. Только предупреждаю: о войнах вспоминать не люблю. — Мы присели.

-Мне приходилось убивать,— продолжил он. — В том числе, в ближнем бою.

 Это страшно. Для такого мирного человека, как я, невыносимо страшно. Намного более страшно, чем скинуть бомбу с самолёта или выстрелить из орудия. Мне до сих пор войны снятся в кошмарных снах. Тем более что кроме четырёх израильских, прихватил ещё пятую — Отечественную.

— Но Вы же сами говорили на днях, что военным не дают победить.

— Да, говорил. Так и есть. Но не потому, что люблю войны, а потому что у нас нет другого пути, чтобы выжить. Израиль обречён воевать. Вы понимаете, об-ре-чён.— Рувим скривился, как будто от боли, прикрыл глаза,— Поймите, Лев. Даже самый тихий и мирный человек будет воевать и, значит, убивать, если речь идёт о жизни его близких. О жизни его страны. О собственной жизни, наконец. Будет и должен, — повторил он, — другого пути, попросту, нет. — Рувим снова взглянул на часы. Я понял, что времени у меня осталось немного:

— Вы участник пяти войн. Есть ли что-то такое, эпизод, случай, встреча, которые более всего запомнилось?— задал я не самый удачный вопрос.

Старик помолчал, уставившись в одну точку, нервно потёр руку об руку.

— Есть такой, как Вы выразились, «эпизод». Который преследует много лет. Днём и ночью. Страшнее которого, вряд ли что может с человеком случиться. У меня на глазах убили сына. 19-летнего сына, Евгения. Во время войны 1973 года. Моей последней. Самой страшной и кровавой. Когда жизнь всех нас (поверьте, я не преувеличиваю) висела на волоске…

Рувим замолчал.

— Извините, что спросил. Может, лучше не стоит вспоминать.

— Ничего. Я расскажу. Тем более что всё равно помню об этом всегда. И буду помнить до самой смерти. Такое, сами понимаете, нельзя забыть. Старик снова помолчал. Заговорил голосом глухим и хрипловатым. Короткими, отрывистыми фразами. По-прежнему, глядя куда-то в сторону:

— 17 октября. Самый страшный день в моей жизни. Случайно в той войне мы оказались рядом. В дивизии Авраама Адана. На Синае. Помните знаменитый бросок Шарона через Суэц. Он переломил войну. Мы с Женей наводили понтонный мост. Потом по нему переходили. Одни из первых. На мосту его и ранило. Убило. Я бежал сзади и видел, как Женя упал. До сих пор вижу. Чуть ли не каждую ночь. Бежим и сын падает. Снова бежим и снова падает. И так много раз. Прожил он потом недолго. Когда перенёс на другой берег, он был уже мёртвый. Вот так.

Я не знал что сказать. Все слова казались фальшивыми. Мы долго сидели молча. Потом как-то неожиданно старик заторопился. Одел рюкзак: «Надо идти. Всего хорошего. Шолом-шолом».

Я остался сидеть на скамейке. Кругом, как и раньше, было солнечно и ярко. Бегали, ходили, смеялись. Играли дети. Недалеко от берега ловко скользила на доске под парусом высокая, с точёной фигуркой, девушка. Жизнь продолжалась. Но что-то изменилось. Неожиданно я почувствовал в воздухе напряжение, которого не испытывал до разговора со стариком. Словно вторым зрением увидел то, на что не обращал внимания раньше. Боевой торпедный катер, курсирующий вдоль берега. Высокое проволочное ограждение, с предупреждением, что пересечение его опасно для жизни. Как мне говорили, за проволокой, был военный завод. Всплыла в памяти реплика шахматиста об обстреле «касамами» Ащдода. Вспомнились парни и девушки в военной форме, которых много на улицах израильских городов. Охранники в магазинах. Психологи, разговаривающие с пассажирами, в аэропорту…И вспомнилась мысль Цицерона: «Иногда, если хочешь пользоваться миром, приходится сражаться».