Михаил Ковсан: Премьера в контексте безумия

И чего это нам всё время неймётся? Афганцы, чеченцы. Теперь украинцы. Пусть и те, и другие, и третьи уроды. Нам-то хрена какого? Народу валят бессчётно. Деньги вбухивают непотребно. Армии, почитай, больше нет.

Михаил Ковсан

ПРЕМЬЕРА В КОНТЕКСТЕ БЕЗУМИЯ

После неуклюжего совсем не музыкального явления Вагнера на политической сцене почти что столичной не один полковник начал подумывать о настоящей истории достойной премьере. Среди них был полковник Бабаев Игорь Кириллович, командир (военная тайна) батальона военного округа (название хранится в редакции бережно и от глаз чужих вдалеке аккуратно). Бабаев думал о себе, что он немножко (сослуживцы полагали, на всю голову) романтик. Не в том смысле, что в отпуске гитара, палатка, а в том смысле, что… Тут он обычно задумывался, потому как в голову, если что приходило, то совсем непотребное, вроде Наполеона, Троцкого Льва ужасно Давидовича или, вообще, ни к городу, ни к селу: Бестужева-Марлинского, не того, что повесили, а того, что сослали на Кавказ, где он книжки писал, и в школе училка заставила его один рассказ прочитать и классу, запинаясь, пересказать. Вроде бы как внеклассное чтение и реферат.

Подумывал о премьере, достойной истории, полковник Бабаев исключительно наедине и от службы на значительном расстоянии: одно время пошли слухи, что приехавшие откуда-то неизвестно и поселённые отдалённо специалисты без знаков различия испытывают на их гарнизоне установки, которые позволяют ущучить крамолу в мозгах. Так или не так полковник Бабаев, как и все его сослуживцы, окончившие общевойсковое, не знал, но на всякий случай думать о чём-то путном на службе боялся. Вообще-то, думать на службе вовсе не требовалось: всё было расписано и разложено, расписано в приказах, а разложено, вестимо, по полочкам. Направо-налево, смирно, кругом, марш, запевай!

И при жене о достойной премьере полковник Бабаев старался не думать. Как никак дочь особиста. Мало ли что от бати она унаследовала. Что если ночью во сне проболтается. Может, куда надо сразу не побежит, но с батей точно поделится, следовательно прямо от него и побежит. Такая порода. Премьер особисты не любят. Хотя, нечего сказать, тесть у него — мужик ого-го. Сам полковник, теперь, правда, в отставке. Но тот полковник этому, то есть Бабаеву, совсем не чета. По сравнению с ним, генерал, никак уж не меньше. И помогал ему, нечего говорить, по службе немало. Как минимум, двумя звёздочками из трёх на погонах ему он обязан. Но не посмотрит, что зять, если прознает, как говорится, своими руками, чем тебя породил, тем тебя… Конечно, не его породил, а жену, но и это неважно, муж и жена — одна сатана.

Ну, да, сатана, а как быть с премьерой? Такого случая может никогда больше не быть. Дать команду батальону: тревога! И? Пойдут-побегут? За родину, за Бабаева?!

Сперва надо воодушевить-подготовить. Выступить. С речью. Вначале её написать. А потом выучить наизусть. Не по писаному же на бой поднимать. А напишешь, где её прятать — от тех, без знаков различия, и от жены? На службе, понятно, нельзя. А дома? Здесь у него ничего своего, ни крошечного местечка. Даже шкаф с женой у них общий. Ни сарая, ни гаража. Хорошо тестю, у него и то, и другое, и машина, и мотоцикл, на котором уже лет двадцать не ездит. Хорошо чекистам, лафа. А у него нет даже велосипеда, хотя, разобраться, он ему и даром не нужен, как и мотоцикл, на котором костей не соберёшь, если хоть на миг зазеваешься. Да и машина ему ни к чему. Куда на ней ездить? А если что, то — пожалуйста, звони в гараж, и куда угодно, с шофёром и с ветерком.

Ладно, а как быть с премьерой? Терпеть далее невозможно. Все всё давно поняли, даже самые тупые, самые глупые идиоты. И чего это нам всё время неймётся? Афганцы, чеченцы. Теперь украинцы. Пусть и те, и другие, и третьи уроды. Нам-то хрена какого? Народу валят бессчётно. Деньги вбухивают непотребно. Армии, почитай, больше нет. Если кто по-настоящему двинет, ни хрена не останется. Треть побьют, треть возьмут в плен, треть по домам разбежится. С запада Польша всё заграбастает. С юга из Афгана попрут за грехи давние воздавать. Чечены на улицах глотки будут резать открыто, и кто что им скажет на это. Ну, а на востоке — и так уже косоглазый — о нём лучше не думать. Поэтому надо думать о том, как идиота плешивого в бункере сковырнуть, а то, пока жив, ни хрена никому здесь не светит.

Конечно, по Москве надо на бетеэре, на танке долго и неудобно. Но только до Красной площади. Там на белого коня пересесть и — Спасская башня, куранты, мавзолей, и он, слегка, немного гарцуя, под гром салюта въезжает.

Ура!

Цок-цок по брусчатке. Это музыка лишь для него одного. Никто этого в грохоте не услышит. И жена с тестем стоят на трибуне среди люда, приветствующего его торжественный въезд.

Въедет. Взойдёт. Поклянётся.

А как же. Народ есть народ. И он, Бабаев, его верный слуга, злодея-правителя, недостойного народной любви и уважения, победитель.

Кто поднял батальон? Кто солдат воодушевил? Кто на супостата повёл? Кто премьеру устроил? Кто-кто? Не конь же в пальто. Это он, полковник Бабаев, скрытно и тщательно провёл подготовку, разметил маршрут, воспитательную работу провёл. Всё он. Он — полковник Бабаев, потому — Бабаеву слава!

Подряд третью уже докурив, полковник встал, треники подтянул, заглянул в спальню: спит ли жена — вроде спала, заглянул в общую комнату — сын тоже спал на боку, лицом к стене повернувшись. Самому полковнику спать не хотелось, потому и подумалось, не выпить ли рюмочку? А почему бы и нет?

Пока полковник думал и размышлял, на улице заорало, сон из него окончательно вышибая:

Отпустите её в Гималаи,
Не держите её за подол,
На хрен вам эта дура малая,
Пусть её поимеет монгол.

Соображая, живёт ли в Гималаях монгол, без малейшей зависти к нему — было не до того — полковник Бабаев, проявляя решительность, нужную дверцу открыл — вынул бутылку, ещё одну дверцу — рюмку извлёк, из холодильника — огуречиков малосольных. Налил — выпил — закусил — мысленно произнёс: за премьеру! — и снова стал думать, что и как, чего бы не упустить, дело новое, ни в приказах, ни в уставах об этом ни слова не сказано. Да и дорога не близкая, а техника в его батальоне с времён ещё дедовских. Вот бы новую к премьере достать, подумал полковник, выпивая вторую и вторым огуречиком горечь водочную заедая. За белого коня третью он пропустил, третьим закусывая, после чего закурил и, голову подпирая рукой, стал размышлять, не нарушит ли он, полковник Бабаев, присягу, если поведёт на Москву батальон.

Допивая бутылку, он с прозрачной трезвостью понимал, что надо, идя на Москву, в нужном месте свернуть, потому как Спасская башня, конечно, в Москве и там же рядом с ГУМом конь белый привязан, ждёт его не дождётся, но плешивый в другом месте сидит, вот о нём сперва и нужно дознаться. А как это сделать? Тесть! Это мысль! Тот знает всё и о всех. Конечно, старик заартачится, но кому не охота быть тестем самого президента, свободу в рамках закона народу великому даровавшего. Только пусть те крикуны-бегуны пасть на чужой каравай не разевают. Хрена им, балаболам, предателям родины!

Будет тяжело. Но тестя он уломает. Дочка родная и внук — дрогнет сердце старого особиста, козла вонючего, миллион доносов за свою жизнь наклепавшего, сколько, сука, людей положившего. Пусть и он на каравай ничего не разевает с дочкой своей, сколько они ему крови испортили, давно, сразу после училища хотел смотать удочки из армии этой сраной, и, ваще, из страны этой свалить. Так нет же, навязались, переспал — значит, женись, а, женившись, служи, я тебе помогу до полковника, а дальше уж сам, как сумеешь, хотя, думаю, что тебе, Бабаев, и полковника много, мозгами ты не выше майора, а духом и на лейтенанта не тянешь.

Пытался тогда в юности сдуру, побарахтавшись, вырваться. Только кто он против ещё не тестя, но уже полковника, да какого?! Просто сопля. Растереть, не заметив. Вот и растёрли.

Ах, ты, старый пердун, и погоны мне навязал, и дочку свою, и себя самого и детскую мечту погубил, скорей бы тебе за женой, бабой твоей, которую ты, гнида и гадина, уморил.

Примериваясь к будущему законному браку в немногих, по правде говоря, интермеццо, когда удачных, когда не совсем, курсант Бабаев всегда у удивлённых этим прелестниц фамилию спрашивал, предполагая, женившись, взять фамилию второй половины: больно собственная с детских лет ему докучала, дразнили его безжалостно и жестоко. Однако будущая жена Жмуриковой оказалась, так что мечта его не сбылась.

В эту ночь великие мысли о главном в его жизни и жизни страны полковнику Бабаеву не давали уснуть. С боку на бок ворочался, ища лучшее место под блёклой луной, нагло в спальню заглядывавшей. Наконец, под самое утро, вот-вот вставать, измученно впал в сновидение, в котором он уже из-под Спасской башни на том же белом коне цокал по мостовой парад принимать.

Когда-то, об этом он слышал, где-то, то ли в Турции, то ли в Греции, чёрные полковники были во власти, ими захваченной. Чёрным полковником даже во сне быть Бабаев никак не желал, потому и цокал по направленью к народу в белом мундире.

И дальше — во сне как во сне — последовательность как-то сама по себе покорёжилась, и на месте бабаевского триумфального цоканья то ли при жизни, то ли потом вырос памятник конный из бронзы, понятно, но белый: и он сам, освободитель Бабаев, и конь его — очень красиво, хотя непонятно, как белой может быть бронза, наверное, химики научились чего-то в неё добавлять.

Потом — бах, атас, все назад, картина переменилась, и вот он уже, остановившись, сняв фуражку, перекрестился, вот он тронул поводья, вот он уже весь на виду у народа, страны, да что там, у мира всего на виду, и — вместо рёва и грохота, вместо приветствий встречает его тишина. Не тишина даже — нечто совсем кладбищенски гробовое. И в этой тишине раздаётся гнусненько и пискляво голосёнок детский ужасно противный, как в сказке той знаменитой, которую написал этот, ну, как его, словом, неважно. И не понятно, что голосёнок пищит, только весь мир, весь народ, вся Красная площадь, а за ними видит и сам белый полковник Бабаев: в кителе он, как положено, все прибамбасы на месте, но без штанов и даже без того, что по уставу под ними положено.

На этом полковник и просыпается и — прямо с головою в похмелье, в котором его встретило воронье дружное карканье. Да и как от подобного не проснуться?

И, словно из тумана, чей не различая, слышит он голос твёрдо глумливый, однако не жены и не тестя, совершенно, совсем не знакомый: «С премьерой вас, господин Дебюсси!»

Эпилог, долго ждать себя не заставив, состоялся на одном из питерских кладбищ, где в назидание полковнику Бабаеву Игорю Кирилловичу главного виновника торжества похоронили рядом с могилой отца без шума и пыли.