Яков Каунатор: Смешные люди…

Вот как сосна корнями вцепится в землю — попробуй их, корни, выкорчевать! Так и Сапрыкин за свои 38 лет оброс корнями, вцепившимися в Землю Моржуйскую — попробуй его из этой земли выковырять…

Яков Каунатор

СМЕШНЫЕ ЛЮДИ…

Давай с тобой поплачем при луне…

Трагическая повесть о том, как и
почему Леонтий Петрович Кузовкин
стал беседовать с луной.

Человеку без принципов скорее всего хорошо только на том свете. Не нужны там принципы, там нет необходимости бороться за существование. Все сосуществуют там в едином звании и положении. Иное дело на этом белом свете. Если ты не обозначил свои принципы — схарчат за милую душу и не поперхнутся.

В городе Мозжуйске Леонтий Петрович Кузовкин слыл человеком принципиальным. И большинство из них, принципов, приобретены были ещё в детстве. Какие-то, как например «Не бери ничего без спросу!» или «Не умеешь — не воруй!» были вбиваемы в тощий Леонтия зад отцовским, Петра Евдокимыча, ремнём. Другие — «Учись хорошо — большим человеком будешь! — внушаемы были устно, правда, иногда с добавлением «берёзовой каши». Третьи же, «Чистота — залог физического и душевного здоровья!», передавались наглядно, походом в баню. По дороге в баню Пётр Евдокимыч назидал сыну:

— Вот, к примеру, имеет человек в доме дровяную колонку в ванной, а при ней и ванна, и душевой дуршлаг, и после помывки разве скажешь ему «С лёгким паром»? Иное дело в бане, где и телесно, и душевно очищаешься. Выйдешь из бани, душа радуется и всему миру улыбается…

Принцип этот — «Суббота — банный день» Леонтий усвоил на всю дальнейшую жизнь. И как только услышит от супружницы Серафимы Романовны «Шёл бы ты, Леонтий, в баню!» — тут и в календарь не заглядывай, собирай в авоську:

а) подштаники
б) майку
в) рубашечку
г) носки Серафимой подштопанные
д) мочалку
е) мыло «Земкяничное» в количестве 1/2 куска — и — на очищение души и тела!

И вот возвращается он днём в прекрасном душевном расположении из бани. А путь пролегал мимо будки газетного киоска, который на углу улиц Песочной и Авиаторов. Здесь осуществлялся другой принцип Леонтия Петровича. Он регулярно покупал здесь газеты и журналы, как то: «Известия», для ознакомления с текущими событиями, для расширения кругозора; газеты «Аргументы и факты» для удовлетворения любознательности, и журнал «Крокодил», чтобы быть в теме тёмных пятен нашего общежития.

И надо же было случиться несчастью, чтобы в этот день рядом с будкой встала тётка с ведром, в котором всякие цветы букетами выставлены.

У Леонтия Петровича при виде этой пасторали сразу в голове вульгарная мелодия вспыхнула:

«Купите фиалки, фиалки лесные!
Скромны и неярки, но словно живые.»

«А, собственно, чего бы и не купить? Давно я Серафиму Романовну вниманием своим не баловал» — подумалось Леонтию и он решился на благородный поступок.

И купил! Тётка для живописности украсила простенький букетик веточками с листиками, изумрудными от свежести.

И Леонтий Петрович приходит домой с ощущением собственного достоинства и благородства. А в голове уже другая «пластинка крутится»:

“Ты сегодня мне принёс
Не букет из пышных роз
Не тюльпаны и не лилии
Протянул мне робко ты
Очень скромные цветы
Но они такие милые“

И представлялось ему как его жест будет отмечен Серафимой и будет с её стороны проявлен благородный интимный ответ.

«Душ Шарко» создаёт у вас ощущение блаженства, комфорта… Как насчёт холодного душа? Вот когда в блаженную минуту вашего бытия вас обдают ледяной водой? Вот то-то и оно…. Даааа…

Серафима Романовна встретила супруга демонстративно холодно. А когда он в улыбке «распростёршись» вручил ей цветы, реакция её…

— Ах! Леонтий! Как трогательно… Вы часом не заболели?

Но, Фимочка…

Если воздушному шарику чуть-чуть ослабить затяжку, шарик медленно но верно скукоживается. Что-то подобное и происходило с Леонтием… Глупая улыбка сползла с его лица и уголки губ опустились. Взгляд потух и плечи поникли.

— Что «Фимочка»? Что «Фимочка»? Ты хотя бы помнишь, когда последний раз цветы мне дарил? Когда удовольствие последний раз мне дарил?

— Фима! Это же — душевное! Хотел радость тебе доставить!

Серафима Романовна брезгливо взяла букет в руки, осмотрела его и…

— Где, в каком болоте вы нарвали эту «икебану»? Ей через час год исполнится! — она презрительно отшвырнула букет на кухонный столик, что приютился в уголке, аккурат у окна.

Леонтий Петрович негодующе «вскинул» брови, словно хотел что-то сказать. Но — сдержался. Человек он был харАктерный, то есть, натура его предполагала наличие в ней характера. И — точно! Строевым шагом подошёл к столику, взял букет в руки, потом полез в кладовочку, отыскал там пустую литровую бутылку из-под молока, налил воды, воткнул в бутылку букет и молча, не глядя на жену( держал характер!), вернулся к столику. Поставив бутылку на столик, он решил, что миссия — закончена, показал Фимке характер, теперь и расслабиться можно…

Усевшись на табуреточку, он отодвинул занавеску на окне и стал смотреть в окно. Взгляд его был грустным и задумчивым: «Вот, однако, как благородство оборачивается, вот такими «кренделями»…» Но тут грустные мысли его были прерваны замечательной картиной, открывшейся из окна.

Из окна были видны cарайчики, что выстроились двумя рядами друг против друга. В сарайчиках хранились дрова и прочий хлам, как то: средства индивидуального передвижения в виде велосипедов, слесарный да столярный инструмент. А в конце этих рядов сарайчиков натянуты были бельевые верёвки. Узрел на них Леонтий Витькины кальсоны(чудак человек, он и летом кальсоны носил, это у него армейская привычка осталась); тельник, его же — Витьки; а далее висели вещи интимно-женского характера: Люськины лифчики и труселя. Труселя все были зелёного цвету. Тут Леонтию даже и смешно стало:»Прям как светофор, мол, «зелёный — проход свободный!»

Только в душе посмеялся, как тут же — не то слово, что погрустнел. Вспомнил, что у Фимки все трусы как на зло — ярко красного цвета.

И до того ему тут тоскливо стало, что вспомнил он о своей заначке — чекушке, что маскировалась в сливном бачке в уборной. Чекушку он внёс в кухню демонстративно открыто, мол — «тока пикни!» и торжественно водрузил её на стол, «Жизнь — не кончается, а только начинается!»

Налил себе в кофейную чашечку первую дозу, как увидел: Серафима из кладовки вытащила банку с квашенной капустой, выхватила из банки жменю этой капусты, шмякнула в тарелочку, присовокупила к капусте помидорину зелёную маринованную. Подвинула тарелочку Леонтию…

Видать, осознала свою опрометчивость в виде грубости, подoльститься решила. Но Леонтий был мужик харАктерный! Тарелочку небрежно отодвинул, а помидорку пальчиками захватил, ею и закусывал, что Бог подал…

Петьку Кривулина и Веру Овсянкину судили профсоюзным судом. А было это четвёртого дня, что как раз на четверг выпал. Леонтий Петрович как чувствовал, что день не задастся. Он только из подворотни своего дома выходит, а тут дождь случился. Пришлось домой возвращаться за зонтиком. И дождь этот нудный, монотонный, и тучи серые над городком повисшие, поселили в душе его тоску смертную. А тут ещё капли дождевые в лужах запузырились… «Ежу понятно, надолго это, — с тоской подумал Леонтий. — Что-то нехорошее будет сегодня…»

Как в воду глядел!

Контора, где служил Леонтий, звалася просто: «МОЗЖУЙСКГАЗЛЕССНАБСБЫТ».

Прибыв на службу, пристроился он у своего окошечка(а над окошечком, со стороны клиентуры листик висел с полустёршейся надписью:»Запись на получение газового баллона производится только по предъявлении паспорта с указанием прописки»)

И вот только он пристроился на своём рабочем табурете, как директор ихний, Савелий Кузьмич Бурмистров, выходит из своего кабинета, становится посреди большого служебного помещения, где окошечек много, и делает объявление.

— Сегодня, опосля рабочего дня, а именно: в 17:30 пополудни состоится серьёзное профсоюзное собрание! И пусть только кто-нибудь попробует проманкировать данное мероприятие! Завтрева тогда будет новое собрание! А на повестке дня — два вопроса! Вопрос А) — Безобразное поведение дровокола Петра Кривулина, выразившееся в появлении на работе в нетрезвом состоянии с одновременным опозданием на три часа. Б) -Аморальное и непристойное появление на рабочем месте диспетчера и комсомолки Веры Овсянкиной.

Леонтий поначалу было загрустил, но подумавши крепко даже и возликовал: «А так и так с этим дождиком день пропал…»

Ну, с Петькой конфуз — так это не первый раз… Почитай каждый месяц конфузится. А всё через слабость его. Он при конторе дровоколом служил. У них бригада дровоколов целая в 4 человека в вагончик во дворе определена была. Придёт человечишка с просьбой дров ему поколоть, нарядчик (Катя Агафонова, женщина увесистая, лет под 50), выпишет им наряд где указано сколько кубов переколоть (отдельной графой стояло — «укладка дров в сарай»), адрес, имя бабушкино, и обязательно накажет:

— Клиентом за всё заплачено! И никаких вымогательств!!! Ни-Ни!

А люди, клиенты-то, народ сердобольный. Нешто не знают, сколько с тех «нарядных» дровоколам в зарплату попадёт… Конечноe же дело, и обедом накормят, а под конец работы и «щенка борзого» в виде бутыли ёмкостью в о,5 литра вынесут.

Вот Петька и попался в очередной раз. А всё через Валентину Рассохину. И вот же что интересно! Ведь она, Валентина, чуть ли не каждый месяц в контору бегает, и всё — «дров ей наколоть надо!» И, что самое интересное, чтобы Пётр Кривулин обязательно в дровоколах оказался!

В общем, на следующее утро прибегает Петькина жена, Клавдия, и в крииик!

— Да я вашу контору разнесу за семейное моё унижение через Вальку-распутницу! Где мой законный муж на сей момент, когда часы показывают — она ещё посмотрела на ходики на стене, — когда время уже 9: 18 утра, а он со вчерашнего утра дома не оказывался!

А тут и Петя заваливается. Ну, ясное дело, лыка не вяжет, а на лице и на шее следы явных любовных утех, про которые Клавдия тут же в голос:

Не моё это! Не моё! Валькины следы на теле моего законного мужа!

Савелий Кузьмич, начальник, то есть, на шум этот вышел. Но сразу же пресёк семейный мордобой и выяснение обстоятельств.

Вы, гражданочка — это он к Клавдии так уважительно — успокойтесь. Сами видите, Петя нынче не в себе. Пускай домой идёт, протрезвеет. Семейные ваши дела не путайте с государственнo-хозяйственными. По поводу измены его — для этого у нас в стране бракоразводный процесс существует, обращайтесь туда. А мы… Мы его тааак пропесочим! Пускай в себя приходит! Через два дня — собрание общее производственно-профсоюзное!

И вот за эти два дня ещё один конфуз произошёл. С нарядчицей Верой Овсянкиной. Девушка молодая, 21 год всего. Что с неё возьмёшь. Ветер в голове гуляет и ещё не улёгся. Все девки как девки: гулянки — танцульки — свиданки — поцелуйчики, а там, глядишь, семейная жизнь налаживается, как и полагается у людей.

У Овсянкиной же ещё в школе произошло помутнение разума на почве импортной швейной машинки, названием «Зингер». Она Вере от бабушки по наследству досталась. И так она к ней приноровилась, так ей понравилось на машинке стрекотать… Весь дом обшила. Кому блузку, кому сарафанчик, кому платьице на выпускной. А уж юбки — тут утром прийди с запросом, вечером — приходите, нате вам!

Ну и случился с Овсянкиной конфуз. В библиотеке городской попался ей журнал “BURDA” (истино вам говорю! Так и называется: “BURDA”) И выглядела она там выкройку «мини-юбка» называется. Говорят, в Англии какая-то придумала. А Верке — что? «Модно!» Ну ветер в голове, что с неё возьмёшь… Вобщем, приходит она на работу в этом самом — «Модно». Что тут сказать, контингент в конторе «“МОЗЖУЙСКГАЗЛЕССНАБСБЫТ». — это же мужской пол за 40, и бабы далеко за средним. Мужики не то что на своих «половинах» это самое «модно» не видело уже лет 20, а тут … Ну началось, конечно же:

— Вера, принеси, пожалуйста, мне справку за тыща девятьсот пятьдесят восьмой год о порубке дров за 3 квАртал!

Верка встаёт, идёт в архив, а ей вослед — пятнадцать пар жадных глаз. И так полдня.

И всё мужики с просьбами… Когда до неё что-то стало доходить, она юбчонку-то одёргивать стала, натягивать до коленок. А куда там! Когда талия с бёдрами не сходится! Так и просидела до конца дня пунцовая.

Мужчинам, конечно, картина эта в удовольствие, но не Марии Францевне, главному бухгалтеру. Видя прямо натуральный дисбаланс в рабочем режиме, который уже и к саботажу приближался, она к кабинету Савелия Кузьмича: тук-тук!тук-тук!

Через три минуты Савелий Кузьмич по громкой связи:

— Овсянкина ! Наряды мне по дровам за позапрошлый год принесите!

Тут Овсянкина чуть слезами не брызнула. Но сдержалась, собралась и отнесла начальнику наряды по дровам за позапрошлый год, и на стол положила. И вышла мееедлееенно-медленно, а ещё она бёдрами сексуально покачивала!

И пришлось конторе, в четверг это было, после 16:30, уже и день рабочий закончился,(но собрания никто не отменял, да народ и не торопился по домам потому как дождь лил…) обсуждать не только Петьку, но и Овсянникову.

С Петькой Кривулиным разобрались оперативно. «Шиш вам в рыло!» — ответствовал Леонтий на призыв Савелия Кузьмича:

— Кто за строгий выговор дровоколу Петру Дормидонтовичу Кривулину?

Смелый, смелый, однако, человек Леонтий Петрович! Да и не он один. Только две руки поднялись.

И во второй раз воскликнул грозно Савелий Кузьмич:

— Кто за то, чтоб объявить Петьке Кривулину строгий выговор?

И уже не один Леонтий подумал про себя: «А шиш вам! Ишь, хорошо Савке с Манькой Францевной «принципиальность» изображать с ихним парным отоплением в доме! А мне через неделю к Петьке с деловухой идти на предмет поколки дров в обход квиточков казённых!»

И в третий раз жалобным уже голосом обратился начальник к обществу:

— Граждане члены профсоюза! Кто за Строгий выговор нашему оступившемуся товарищу Кривулину?

К рукам Савелия и Марии Францевны робко примкнулась ещё одна рука — «ума, чести и совести» коллектива парторга Вадима Ильича Брезьянова.

Видя такой расклад, Савелий уже второпях свёл дело просто к «Предупредить!» Единодушие в голосовании было полное.

Следующим пунктом повестки дня было «персональное дело» диспетчера Овсянкиной, выразившееся появлении на рабочем месте виде, «унижающем честь и достоинство сов.служащей».

По-перву, сам Савелий выступил с «увертюрой». А Верка же, «увертюру» и не слушала. Было в это время ей видение в образе Кольки Барсова. И будто бы говорит Коля Барс такими словами: Здравствуй, здравствуй, — говорит, — красуля всего нашего микрорай она Вера Овсянкина! И всё в тебе пригоже, но особливо ходули твои… Красивые они, в самый раз в дополнение ко всеобщей твоей красоте! Береги их, береги ходули свои!»

Так говорит ей Коля Барс, из соседнего двора пацан. В авторитете, между прочим, пацан. И только Овсянкина зарумянилась от этих слов, как с «главной арией» выступила Манька Францевна, которая глав. и бух.

— Ты молода, Вера, а я моложе была, пожалуй, когда влекомая позывами сердца и совести, пришла я в этот коллектив. А назывался он тогда «МОЗЖУЙСКСОСИНАУГОЛЬ снаб и сбыт». Газа ещё не было, Вера, Уренгой ещё не открыли… А были только сосна да осина, да уголь по заявкам железнодорожников.

— Берёза ещё была — добавил Савелий Кузьмич, — но её только по разнорядке из райкома и только передовикам производства.

— Да-да, Савелий Кузьмич, — продолжила Францевна. — Но не об том речь. А речь о том, как в условиях резко возросшей потребности населения в дровах, мы, забыв о личном, только и отдавались работе.

— А ты думаешь, Овсянкина, нам показать нечего было? Думаешь, у нас красоты не было?

Тут кто-то из членов профсоюза выкрикнул: — Красота, она спaсёт мир!

А Петька Кривули, словно реабилитироваться хотел участием в общественной жизни весомо добавил: — Миру — мир! Нет войне!

Хорошо, Савелий цыкнул, пресёк эту самостоятельную инициативу.

И продолжила Францевна:

— У нас, хоть нитяные чулки с Катькой были, штопаные-перештопаные, потому как кошками драные, но и показать было что! Но не об этом мысли наши были! А об том, как план благополучно сверстать да выполнить! И странно видеть нынче молодую, комсомолку — а об чём думающую?

Тут опять кто-то встрял: — Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей!

— Думать надо о Долге, а не о «красе ногтей»! — веско возразила Маня Францевна.

При этих словах Леонтий Петрович даже вспотел. «Ещё чего! Ишь, удумала! Вся жизнь в долгах, как в «шелках», так что же ещё и думать про них прикажете?» — тихо-тихо про себя подумал Лентий. Тут неожиданно вспомнился ему фильм, просмотренный им обоюдно с Серафимой во время недавнего культпохода. Фильм был импортный, французский, потому билеты достали еле-еле. С комиком ихним в главной роли, с Фюнесом с приставкой Де. Фильм — так себе, Фимка только насмеялась вволю. Леонтию же запомнились невиданные прежде штаны по названию «шорты». Он ещё подумал тогда, хорошо бы в этих шортах прогуливаться в сезонное для тепла время. «Неужто всю жизнь в трениках провести?» — думалось ему.

Однако, после этаких слов Францевны, похоже, что был Леонтий обречён. Левая его кисть сжалась в кулак, в котором конфигурировался кукиш.

— Кто за то, чтобы объявить Вере Овсянкиной строгий выговор за оскорбительный внешний вид на рабочем месте, что вызвало нездоровую реакцию в нашем здоровом морально коллективе? — торжественным басом изрёк Савелий Кузьмич.

Правая рука Леонтия взметнулась вверх. Леонтий Петрович ошалело посмотрел на неё. Потом скосил взгляд чуть левее и вниз. Левая кисть по-прежнему была в позиции кулака с выпирающим из него кукишем. Взгляд Леонтия переместился в помещение. Картина изображала «лес» поднятых рук и такие же ошалелые взгляды, что был у него самого, вот только что.

Домой он возвращался задумчивым и мрачным. И даже то, что тучи развеялись и дождь прекратился, не могли развеять его тревожных мыслей. «Это что же получается, это — как же? Высшая нервенная система не контролирует свои придатки? И левая моя рука не ведает, что делается с правой? Это как же? И почему?»

На следующий день Верка пришла на службу с покрасневшимися глазами. «Небось осознала промашку… Угрызениями совести ночью измучилась…» — вещало коллективное мнение. Однако, оно резко изменилось, увидев Веркин наряд. На ней была юбка, которую по импортному называли «макси». То есть, совсем «макси», до пяток. Тут и стало понятно, что ночь у Верки была бессонной не из-за угрызений, юбку она себе ночью строчила. Мол, «вот вам! О «долге» буду теперь только думать!»

В этот день кому нужны были справки какие из архива, шествовал сам к кладовке, на дверях которой висела проржавленная табличка: «АРХИВ».

По заведённому с некоторых пор ритуалу, супружеская пара Кузовкиных вечера проводила традиционно, то есть, традиционно скучно. Серафима удалялась в комнату, которая прозывалась у них спальней. Где-то когда-то ею вычитанное, с тех пор неукоснительно выполняемо ею: «Optimum medicamentum quies est» — «Лучшее лекарство — покой». По традиции она читала книгу при свете ночничка, обязательным атрибутом традиции была салфетка, которую промокались глаза. Леонтий же следовал своему принципу: «Покой нам только снится!» А потому проводил вечера у телевизора, в ожидании теленовостей.

В этот вечер у Серафимы на повестке вечера была книга Анатолия Ракитина «Плакучая ива». Уже и салфетка была заменена на новую по причине полной влажности предыдущей, когда в комнатку быстрым шагом вошёл Леонтий.

— Фима! Фима! — возбуждённо проговорил Леонтий, — ты представляешь, в Китае народился 1 миллиард двестипятидесяти миллионный китайчонок! Это же… это же, что же это получается? А получается, что нынче каждый четвёртый на планете — китаец или китайка?! В «Новостях» сказывали, будто правительство китайское поздравило родителей и подарило китайчонку коляску!

Нельзя сказать, что Серафима совсем уж не прониклась этой новостью. Прониклась, но, как-то очень уж по-своему. Она повернулась на бочок(на правый), книга «Плакучая ива» отложена была на тумбочку, ночничок был выключен. В темноте услышано было её, Фимкино сопение, демонстративно сонное.

«Вот же, дурёха! — про себя подумал Леонтий, — не понимает важности демографического момента!» Так и укладывался он в постель, в размышлениях глобальных. Тут его сознания и коснулась мысль: «А какая же у них система размножения?» Мысль эта разбудила в его органах инстинкты. Он перевернулся на бок(на правый), оказавшись лицом к «лицу» Фимкиного затылка. Левую ногу свою Леонтий осторожно и нежно закинул на ляжку жены. Бёдра у Серафимы были крутые, и нога скатилась, приняв исходное положение, Он ещё раз предпринял попытку, результат был таким же. Тут-то Леонтий изменил тактику.Левой рукой он обхватил Серафимину талию, тесно прижавшись к её спине. Рука медленно и уверенно поползла вверх, пока не дотянулась до Серафиминого органа, именуемого бюстом. Реакция последовала незамедлительно и ощутимо. Резкий «тычок» Фимконого локтя прямо в поддых, полностью погасил все Леонтьевы инстинкты. Тут бы ему решительность проявить, настойчивость, вместо этого он проявил характер. Демонстративно перевернулся на противоположный бок(на левый) и засопел принципиально и харАктерно. Инстинкты ушли, на их место опять явились мысли о глобальной демографии. Вскоре, измученный мыслями, он пришёл к выводу: «Пора засыпать, ядрёна вошь!» Для ускорения процесса он стал считать китайцев. Заснул он на 176 китайце.

— Фима! Фима! Только что! Правительственное сообщение! Наш спутник заднюю сторону Луны сфотогра…

Он не договорил фразы. Картина, им увиденная, поразила настолько, что фраза так и застряла в горле. Подушка его, которую он называл самой сладкой вещью на свете, отсутствовала на своём привычном месте рядом с Фимкиной головой. Ошарашенный увиденным, Леонти вскричал:

— Что сие означает, Серафима?

В ответ он увидел указующий Серафимин перст. Перст же указывал на кушетку у противоположной стены, прямо под окном. На ней и возлежала любимая подушка.

— Как это, как это, Фимочка?

— Ты, Леонтий, изверг рода женского, — ответствовала жена. И уже на жалостливой ноте продолжила: — в грех всё вводишь, всё вводишь, а до греха-то и не доводииишь, сволочь!

И с этими словами она повернулась на бочок(на правый) и выключила ночник.

Леонтий вздумал было возмутиться, но проявил характер. Нарочито громкими шагами подошёл к кушетке, поправил подушку и занял горизонтальное положение.

Мысли, которые посетили его, было монотонными, серыми и тоскливыми. А размышлял он о бренности своего супружеского сосуществования с Серафимой. И так бы и размышлял он ещё дооолго. Но тут лучик бледного света коснулся его глаз. Леонтий попытался отмахнуться от видения, но не тут-то было. Лучик настойчиво напрашивался на то, чтобы у Леонтия открылись глаза. Он и открыл. Луна вошла ныне в сектор его местонахождения и нагло уставилась своим ликом в его глаза.

«Вот ведь, однако, хоть и спутник естественный у Земли, а ведь по сути — одинокий… Как и я…» — думалось Леонтию.

На ум пришли строки лермонтовские: «Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною Землёй, и лучших дней воспоминанья пред ним теснилися толпой…»

И явилось ему почему-то осознание общности своей с Луною. Он привстал на кушетки на колени и так же нагло уставился на Луну.

— Ну, что, изгнанница, теперь мы с тобою вдвоём летать будем в «изгнании» над грешной Землёй… Как же ты задницу свою не уберегла? Позволила её сфотографировать… Ты — изгнанница, я — изгнанник… Ведь есть у нас теперь с тобою общность! Как тебе там, в одиночестве? А ведь теперь ты и не одинокая совсем, теперь у тебя есть я, а у меня — ты!

Успокоенный этой мыслью, Леонтий стал считать, сколько километров от его окна до луны.

На триста девяносто пятом километре он заснул.

Летун Филимонов из города Мозжуйска.

У Пети Филимонова было хобби. Ничего в этом удивительного и уж тем более предосудительного и нету. Кто-то бабочек садистким методом на иголку наколет, а потом её к картонке пришпилит. Потом хвастается своею коллекцией несчастных насекомых. Другой пивные этикетки коллекционирует с целью воспоминаний о приятно проведённых временах. А Дормидонт Конопушкин(кстати, земляк Филимонова, тоже гражданин города Мозжуйска), тот увлекался баяном. И, знаете, достиг оглушительных успехов!

Знавал я одного чудака. Иваном Ивановичем его звали. «Он очень любит дыни. Это его любимое кушанье. Как только отобедает и выйдет в одной рубашке под навес, сейчас приказывает Гапке принести две дыни. И уже сам разрежет, соберет семена в особую бумажку и начнет кушать. Потом велит Гапке принести чернильницу и сам, собственною рукою, сделает надпись над бумажкою с семенами: «Сия дыня съедена такого-то числа». Если при этом был какой-нибудь гость, то: «участвовал такой-то». («Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», Н.В. Гоголь)

Увлечение увлечению рознь. Никто вас за него и не осудит. Петя Филимонов увлекался телевизором. Не то чтобы он часами от него не отрывался. Из всего телевизора Петя предпочитал новости. Особенно эти, шестичасовые, которые в 6 пополудни показывают. Вся остальная телепрограмма на сегодняшний день Филимоновым игнорировалась.

Спрашиваю Петю:

— Что ты, однако, нашёл в этом телевизоре?

А Филимонов мне в ответ:

— Что мы видим, — говорит,-кроме телевидения?(Из Владимира Высоцкого: «Что мы видим говорит, кроме телевиденья? — » Мишка Шифман») Одна тягомотина монотонная. Дом — работа — дом… Дома Маня перед глазами мельтешит, на работе Матвеич, бригадир, каждые 30 минут указульки выдаёт и каждые 5 минут маму мою поминает. А самая жизнь — в телевизоре.

— Но почему — новости, а не, скажем, фильмы?

— Ты дурак? Мне бригадный подряд и секретарь парткома в горле стоят на работе, чтобы ещё про них фильму смотреть. А новости… Вот давеча в новостях передавали: в Чили фашистская хунта, которая под Пиночетом, государственный переворот совершила. Во, где страсти! Шекспир отдыхает! Или, вот, в Ольстере, который в Северной Ирландии, ихний инсургент, прям Гаврошик этакий, зафуячил орудием пролетариата в английского карателя… Сразу Пушкин вспомнился:

«Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!»

Где ты в жизни-то найдёшь такой экстрим? Только в телевизоре, только в новостях..

В конце марта дело было. Как раз ходики 6 часов отстучали, Петя уже к телевизору пристроился. И объявляется в телевизоре Алевтина Николаева. Сегодня её черёд глобальные новости а также вести с полей объявлять. Ничего не скажу, хорошая ведущая. С интонацией, с чувством вещает. Но… до официальных документов не тянет. Не её уровень объявлять там всякие официальные коммюнике, партийно-правительственные приговоры. Там, в телевизоре, для таких целей Татьяну Митрохину держат.

И вот Алевтина начинает трагическим тоном о наводнении в Китае, мол, десятки тысяч оставшихся без крова, 123 утопших… Петя только желваками на скулах играет, переживает, одним словом. Далее — о землетрясении в Перу. Сотни домов обрушенных, десятки пропавших бесследно…

Тут уж Филимонов не выдерживает.

— Мичурин, понимаешь, крестики-нолики, понимаешь, грушу с яблоком скрещивал… Кто же женский род со средним скрещивает? «Нам нельзя ждать милости от природы. Взять их у неё — наша задача!»

— Пойди возьми! Когда сти-хи-я! Тут тебе и водная! Тут тебе и подземная! Попробуй дождись от стихии милости…

Выплеснул эмоции и вроде полегчало. Тут Николаева из Перу переместилась в Англию. Там в Мидлсбро(городок такой на Темзе), где база НАТО, антивоенная демонстрация мирных граждан проходит против НАТО на английской земле. Мирно проходит, без эксцессов. Плакаты носят:»PEACE ВО ВСЁМ МИРЕ!»; «GO ВОН, NATO, FROM OUR ЗЕМЛИ!»;»TELL NATE НЕТ!!!»

Филимонову сюжет этот не понравился. Сразу возник в сознании образ Матильды Потаповны Кухаркиной, председателя профкома ихней фабрики резиновых изделий. Ведь обязательно прибежит завтра за подаянием в «Фонд Мира», мол, подписывайтесь на прОцент с зарплаты на борьбу за мир. То им на голодающих Эфиопии, то на героическую борьбу палестинского народа против международного империализма отписывай… Так и стригут прОценты от зарплаты… Грустный сюжет, однако…

Неожиданно Алевтина Николаева прервалась, а на её месте образовалась Татьяна Митрохина.

Филимонов напрягся. «Неспроста это. Ведь Митрохина только для официальных сообщений надрессирована…»

Только он так подумал, как голосом Митрохиной прозвучало:

— Передаём срочное, экстренное сообщение ТАСС.

Петя прервал Митрохину и прокричал в кухню Мане:

— Маня! Срочное и экстренное сообщение!

Из кухни:

Иди ты, Петька, на…, — тут Мария Филимонова осеклась, вспомнила, всё же она из интеллигентного сословия, счетоводом на фабрике, и закончила — …в баню! Я здесь драники жарю, некогда мне! (Драники — национальное блюдо белорусской кухни, Википедия. Рецепт приготовления драников прилагается: https://www.youtube.com/watch?v=YmMAPmEJ2KA)

«От же дура-баба! — в сердцах высказался Петя. Не вслух, конечно, про себя. — Тут может что глобальное объявят, эпохальное! А она и ухом не ведёт… Как живу с такой несознательной гражданкой…»

И ладно. Маня — на кухне, а перед Филимоновым сидит Митрохина. Официально-официальная. В строгом костюме. Белая блузка, чёрная жакетка, а юбки не видать. (кто-то рассказывал ему, что у них там, в телевизоре, гардеробная есть на все случаи жизни: вдруг похороны придётся объявлять. Или, к примеру, визит дружественного нам президента Касаногу Брутанадо. Ко всему надо быть готовым)

А Митрохина между тем продолжает:

— Постановление ЦК КПСС, Верховного Совета СССР, Совета Министров СССР:

«Сим Постановлением на всей территории СССР вводится СВОБОДА. Свободе подлежат все граждане СССР независимо от пола и возраста.

(Тут глаза у Митрохиной сделались огромные и круглые. То ли от осознания момента, то ли с испугу). Но — продолжает:

— СВОБОДА включает в себя следующие основополагающиеся общечеловеческие принципы:

А) Свободу слова;
Б) Свободу собраний;
В) Свободу митингов и демонстраций;
Г) Свободу тела передвижения.

(Число, Подпись: за Генерального Секретаря ЦК КПСС;
за Председателя Президиума Верховного Совета;
за Председателя Совета Министров.)

А дальше Петя не слушал. Тебе доводилось, дорогой читатель, находиться в метре от разорвавшегося артиллерийского снаряда? Или авиабомбы? Нет? Ну, тогда тебе не понять состояния Филимонова…

В общем, контузило его. И вот в этом контуженном состоянии одна мысль, через запинку, через заикание(как всегда у контуженных): » А… каак же… А чччто ж тоггда было? До…до вот … этого? Когда утром и вечером: «Союз нерушимый республик СВОБОДНЫХ»?»

Мысль требовала выхода. Пётр вскочил с диванчика, стал ходить по комнате. Он пересекал комнату по периметру, пересекал её по диагонали, затем зигзагами. Пространства не хватало. Он выскочил на балкончик.

Вечерело. Прохладный воздух остудил его, он вздохнул и едва не задохнулся этим свежим, прохладным воздухом.

Только сейчас явилось ему осознание: СВОБОДА!

И такое воодушевление нахлынуло на него, такая охватила его радость, что он вполголоса стал напевать:

«А мне летать, а мне летать, а мне летать охота!»

Филимонов взмахнул руками и взлетел.

Признаюсь вам честно: если бы я взлетел, я бы очень удивился. Митрохин ни капельки не удивился. Значит, значит, с рождения в нём заложен был дар летать. Он просто не знал, не осознавал за собою такого дара…

Митрохин летел над городом, знакомому ему с пелёнок, до нынешнего половозрелого мужицкого возраста.

Перспектива, открывшаяся в полёте, ошеломила. Ведь никогда одним взглядом не узреешь и церквушку Кирилла и Мефодия, «Горик», то есть, горисполком, гостиницу «Международная», памятник Галлилееву, Централку, то есть, Центральную Городскую больницу…

Петя пролетал над парком, когда заметил, как на одной аллее три сотрудника правоохранительных органов мутузили хилого мужичонку. Двое сержантиков держали мужичка за руки, а лейтенант с придыхом лупил. приговаривая:

— Не сcы в общественном месте! Не сcы в общественном месте!

Мужичок же только всхлипывал..

Тут Филимонову пришла идея: где же сcать, если в таком месте скопления народу нету общественного туалета?

«Надо! Надо донести правду до власти!» — решил Филимонов. Только он определил для себя задачу, как увидел внизу Колю Калабухина из их цеха. Коля вышел из подъезда своего дома и как-то странно пригибаясь, почти по-пластунски, постоянно оглядываясь, направлялся к сарайчикам. Пётр обрадовался знакомцу, ушёл в крутое пике и приземлился в метре от Калабухина. Тот не удивился внезапному явлению, лишь спросил деловито, опять оглядываясь:

Третьим будешь?

По опыту житейскому Пётр знал, что Калабухину отказывать нельзя. В лучшем случае — обида, в худшем — презрение на всю оставшуюся жизнь. Уже в сарайчике, опрокинув первые свои 100(сто) грамм, Петя решил информировать Калабухина о только что обнародованном Постановлении. Слушал Коля внимательно, затем, расхохотавшись, произнёс:

— Скажи ты мне, скажиии ты мне, друг Петя: где мы сейчас с тобой находимся? А находимся мы в моём дровяном сарайчике. Почему, Петя, почему мы не сидим с тобою, ну, на худой конец, в моей кухоньке, при хорошем закусе? А потомуу, Петро, что Вальке моей твоя свобода собраний до одного места. И вся твоя свобода, Петя, вот здесь, в тёмном сарае паутиной завешенном…

Так говорил Калабухин наливая Пете следующую порцию. Пётр выпил, но, после слов Коли вера его в Постановление не поколебалась. Он вышел из сарайчика, взмахнул руками и способом вертикального взлёта поднялся в небо.

Полёт его как-то изменился. Появился постоянный крен влево. «Не, завязывать надо, иначе в землю сверзишься» — подумал Филимонов.

Он пролетал мимо панельных домиков, в народе прозванных хрущёвками. В одном из окон при свете электрической лампочки мелькнуло как-будто знакомое лицо. Он подлетел к окну, осторожно заглянул в него и… ахнул! Матильда Потаповна прелюбодействовала с Пашкой Каныгиным, мастером цеха резиновых мячей (Павел Каныгин, 37 лет, женат, член партии и профсоюза, имеет на иждивении двоих детей, девочку 9 лет, и мальчика 6 лет). Во время исполнения полового акта Матильда Потаповна невзначай взглянула в окно и ахнула. Показалось ей, что в окне она увидела лик Филимонова.

Филимонов же отпрянул от окна, вернее, от греха подальше, и полетел к гостинице «Международная». Летел он в раздумье: “что же это такое было: свобода тела передвижения или вульгарная греховная разнузданность?”

Так и летел он в тяжких думах, когда показалась гостиница. Дом был большой, окон много. Он заглядывал в них, радуясь, что ничего предосудительного не замечалось. Пока не увидел… Он опять ахнул. В большом типа люкс номере сидели за столом Первый Секретарь Горкома КПСС Востроносов Сергей Лукич, Прокурор города Вяземский

Николай Фомич и директор Горторга Фёдор Павлович Непруха. Ну сидят и сидят, ничего в этом криминального нету. А в карты играют — ну так хобби у них такое, обществом не возбраняется. Посреди стола высилась большая гора купюр, меньшая из которых была номиналом 25 рублей, пореформенных, 1961 года реформы.

«Свят! Свят! Свят!»— зашептал Филимонов и отпрянул от окна. — ну их в баню».

Странные мысли одолевали его. «Вот ведь, СВОБОДА… Так ведь и у них, у Матильды, у Пашки, у «лиц» города — тоже, ведь, свобода… А так разве бывает? Нет. Надо донести правду…»

Он пролетал над банькой, когда увидел в окно начальника ГУВД города Мозжуйска Громова Михаила Ивановича и секретаря парткома вышеозначенного ГУВД Жигалёва Николая. Они осуществляли действия сексуального характера в отношении стажёрок лейтенанта Козловой Тамары и лейтенанта Куролесовой Галины.

Рука Филимонова потянулась к перу. Перо — к бумаге. «Правду! Надо донести правду! Ведь это и есть свобода слова!» Он приземлился на своём же балкончике, прошёл в комнату, достал бумагу и стал писать.

«В комитет народного контроля при Исполнительном Комитете города Мозжуйска»;

«В комитет партийного контроля при Областном Комитете КПСС»;

«Министру внутренних дел Заволжской Республики».

Писал он долго. Засыпал за столом под песнопение «Союз нерушимый республик свободных»…

Проснулся он уже под утро, а как будто и не спал. Из радио над дверью комнатки раздавалось: «Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила…»

Филимонов посмотрел на стол. Письма были дописаны и он стал вкладывать их в конверты.

— Доброе утро, товарищи! — жизнерадостно неслось из репродуктора. — С новым трудовым днём, товарищи! с Первым Апреля!

Выходя из контузии заметил Филимонов на полу листик настенного отрывного календарика с датой «31 марта».

Со стены смотрел, озорно ухмыляясь, такой же листик с датой «1 апреля».

С того самого дня Филимонов к телевизору больше никогда и не подходил. Придёт с работы, поест драников, что Маня напекла и на балкон. Там, на балконе — локти на перильце, кулаками подопрёт голову и размышляет. Точь-в-точь, как скульптура известного каменотёса Родена, как её… «Мыслитель»! Точно, «Мыслитель»

Иногда любопытные из соседних окон замечали, постоит-постоит так Филимонов, потом руками начинает махать. А чего машет про то никому не известно.

Даже я помню из школьной физики такой закон: «Если что-то от чего-то убыло, то оно где-то к чему-то прибудет». Закон такой у природы.

С некоторых пор у Марии Филимоновой появилось хобби. Любит она телевизор смотреть. Нет, про «Продовольственную Программу» она не смотрит. Принципиально. «Я, — говорит, — Продовольственную Программу каждый день вижу в гастрономе номер 5 горторга города Мозжуйска, что на улице 50-летия Октября!» А смотрит она «АБВГДейку» и «Спокойной ночи, малыши!» Смотрит, улыбается, мечтает о чём-то своём, женском.

Диалектика

В свои 38 лет Константин Григорьевич Сапрыкин умудрился никогда не покидать родной свой город Мозжуйск. Бывало спрашивают его друзья:

— Константин! А ты бывал в Цхалтубо? А в Кисловодске?

На что Сапрыкин с гордостью отвечал:

— «Есть город, который я вижу во сне.
О, если б вы знали, как дорог
В цветущих акациях город,
В цветущих акациях город…»

— Нет, — говорит, — живу постоянно согласно прописке на улице ткачихи Виноградовой уже 38 лет! Безвылазно! Чем и горжусь!

Вот как сосна корнями вцепится в землю — попробуй их, корни, выкорчевать! Так и Сапрыкин за свои 38 лет оброс корнями, вцепившимися в Землю Моржуйскую — попробуй его из этой земли выковырять…

Но всему хорошему когда-нибудь непременно конец приходит. Так в диалектике прописано: «если всё хорошо, то обязательно случится что-нибудь плохое. Будь готов держать судьбы удар!»

Сапрыкин диалектику не изучал. К удару готов не был. Вызывают его в отдел кадров их родного ордена «Знак Почёта» предприятия «Мозжуйскшвея», где Костя Сапрыкин технологом прописан. Объявляют ему:

— Ознакомься с приказом директора Скипидарова Мефодия Леонидовича. Направляешься в Хабаровск, в «Хабаровскшвею» для обмена опытом. Свой опыт передашь и ихний изучишь. Командировочные в бухгалтерии, здесь билет на самолёт, вылет через два дня!

— Как это — на самолёт? А поездом нельзя? И … почему …я? Почему не Витька Воропаев?

— Кто ж тебя на месяц в командировку отправит? Неделя! А Воропаева… кто же его отпустит? Без него всё производство остановится…

«Хороший сон резко сокращает ваше полётное время!» Формула эта выведена была Константином Григорьевичем Сапрыкиным в первый его командировочный полёт. То ли от расстройства, что лететь ему несколько долгих часов, то ли от испуга и волнения, всё ж в воздух он поднимался впервые, но, едва стюардесса скомандовала: «Пристегнуться! Взлетаем!», Константин Григорьевич пристегнулся, закрыл глаза и мгновенно заснул. Проснулся он за 15 минут до посадки, когда стюардесса, правда, другой наружности, скомандовала: «Пристегнуться! Идём на посадку!»

С тех пор стоило только ему услышать: «Пристегнуться! Взлетаем!» — как глаза закрывались и Сапрыкин впадал в спячку.

Жена Сапрыкина, Капитолина Ивановна, часто пользовалась этакой его особенностью. Как только возникнут у Константина Григорьевича поползновения сексуального характера, а Капитолина или не в настроении, или голова у неё заболит, только произнесёт: «Пристегнитесь!…», как Сапрыкин мгновенно засыпает, забыв о всяческих поползновениях.

И надо же было беде случиться. На ровном месте. И, ведь, за язык никто не тянул. Сам ляпнул. А случилась эта беда в курилке их родного учреждения — орденоносного («Знак Почёта») швейного предприятия «Мозжуйскшвея», где Сапрыкин технологом был прописан.

Трепались в курилке как обычно, об огородах, тёщах, футболе, о привычках да рыбалке. Вот тут-то Константин Григорьевич встрял не по делу, не в тему, рассказав об этой удивительной его особенности.

Выслушали внимательно. И тут Мишка Пряхин из отдела главного механика возьми и брякни:

— Это у тебя условный рефлекс выработался.

(Начитанный, гад, оказался…)

Какое-то время все «пережёвывали» эту пряхинскую мысль, Сапрыкин тоже «пережёвывал», но — молча. Когда же наконец он «пережевал», то воскликнул резко, с дрожью в голосе:

— Я вам не собака Ивана Петровича Павлова, чтобы рефлексами откликаться на внешние раздражители!

(Чем доказал, однако, что и он оказался не только начитанным, но и образованным. Куда нынешнему образованию до образования прежних застойных режимов…)

Вот с того самого дня Сапрыкин Константин Григорьевич в курилку больше ни ногой! И правильно, правильно люди говорят, что, мол, «нет худа без добра!» Сапрыкин курить-то бросил, «завязал», говоря по-простому, чем внёс экономию в семейный бюджет. Капитолина на радостях даже «пристегнитесь!» перестала выговаривать. Но, правда, не надолго.

Тут такое дело…. В трудовом коллективе «Мозжуйскшвея» народ прозвал Костю Сапрыкина «собакой Павлова». Только завидят его, так сразу в один голос: «Вон, вона — «собака Павлова» идёт!»

Другой бы в профком побежал бы с требованием пресечь злобное надругательство над человеческим достоинством. Но… слаб человек. Константин Григорьевич с обиды и несправедливости внешней среды запил. А выпивший Сапрыкин всегда искал утешения у соседа, Петра Лукича.

Пётр Лукич Грызлов, 73-ёх лет, сосед Сапрыкиных по коммунальной квартире, был человеком состоятельным в отличие от Константина. За ним имелось: 49 томов Большой Советской энциклопедии, плюс том 50 — «СССР», издания 1949-1958 годов. А также имелась дочь Варя, которая с мужем своим Виталиком, зятем Петра Лукича, проживала в комнатке, в народе прозванной «девичьей», комнатка эта приткнулась к коммунальной кухне.

Наличие в хозяйстве БСЭ (Большой Советской энциклопедии) и объясняла жизненную многоопытность Петра Лукича. Человек он был добрый и никогда не отказывал окружающим в советах на животрепещущие темы.

И Сапрыкину, узнав из его пьяных соплей и слёз о горькой обиде, по доброте своей душевной тут же пришёл на помощь.

— Это ты зря, Константин, собачек «павловскими» обозвал. Все мы на этом свете «собаки Павлова». Всем тварям божьим дано: условный рефлекс, как и безусловный. В том числе и человекам. Вот идёшь ты по улице, флюидами — это такой ток, но не электрический, а психический, и вот ты — флюидами чуешь: где-то в толпе обозначилась девица в мини-мини юбке. Вопрос к тебе, Константин: куда направлена директрисса твоего взгляда?

Не-не, ты глазки не отворачивай, не красней, все мы мужики одним мирром мазаны….

Сапрыкин и вправду вдруг протрезвел, глаза в сторону уводит. А Лукич продолжает:

— То-то и оно, что директрисса твоего взгляда остановилась на нижней кромке юбчонки и обозревает скульптурное произведение под названием ножки, достойные кисти мастера Возрождения Микельанджело Буонаротти. О таких ножках ещё и начальник всей русской литературы Пушкин писал:

Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я всё их помню и во сне
Они тревожат сердце мне.

Вот тебе и условный рефлекс… Увидел ножки — внешний раздражитель — и в стойку, то бишь в условный рефлекс впал.

А тут твоя Капитолина! И видит она, что ты в рефлексии, и директрисса еёного взгляда запаралелилaсь с твоей директриcсой. И получай, друг Костя, женину затрещину. И всё! На месте условного рефлекса возник в тебе безусловный, то есть, вместо пары ножек в твоём мозгу вспыхнуло осознание вины и предательства по отношению к Капке. Вот и думай, теперича Костя, что страдают условным рефлексом не тока собаки Павлова.

И прислонившись к грызловской жизненной мудрости, успокоился Саприкин. И едва на службе услышит вслед «Вон, «собака Павлова» идёт», остановится, посмотрит грустным взглядом и скажет:

— Все мы твари божьи на этом свете… — и, помолчав чуток, добавит — все мы, все мы в этом мире тленны…

Народ — шарахнулся подальше от него. И всё! Больше никто — «вон, собака Павлова»! Как только видят Сапрыкина — врассыпную от него. И правильно, кому приятно про будущее своё тленье слушать…

А мудрость грызловская Сапрыкину подаренная обернулась ещё одной стороной: пить он бросил. Завязал. И вместо чекушки или портвешки интерес Сапрыкина оборотился к БСЭ. Он теперь одалживался у Петра Лукича томиком, зачитывал каждый от «корочки» до «корочки». Мало, что зачитывал, завёл он тетрадки толстущие и записывал в них самые интересные факты и философские размышления из БСЭ.

А с ростом самосознания и интеллектуальной собственности, стал замечать Саприкин, что, ведь, на каждом шагу натыкаешься не этот условный рефлекс. Тут случай был, загнали весь коллектив «Мозжуйскшвея» на политчас. Каждую неделю такое мероприятие проводилось с целью прочистки мозгов и выявления духовных отщепенцев. И в этот раз всех усадили перед телевизором, в котором прямиком из Москвы показывали первых лиц государства. Специально устроили кинопоказ, чтобы трудовой коллектив проникся, что государство, типа, «Я думаю о вас, душа была полна….» Обсуждалось в натуре Продовольственная Программа. И Лектор из телевизора глаголил:

«За истёкший подотчётный период произведено было передовыми сельскими хозяйствами:

— мяса, а также отходов мясного производства 58 кг на душу нашего советского потребителя;

— рыбы, а также неродившегося её поголовья в зёрнах — 17,6 кг на душу;

— молока и сопутствующих ему продуктов — 314 литра на душу;

— яиц — 239 штук на нос;

И вот лектор читает-читает, а Константин чувствует, что с каждым новым названием у него слюновыделение растёт.Уже было чуть слюной не захлебнулся, но тут Лектор и говорит:

— В то же самое время отстающими сельскими хозяйствами государству не сдано:

— мяса — ……….. на душу нашего многострадального населения;

— рыбы— ……….;

— молока — …………..;

Слюновыделение прекратилось и до Сапрыкина тут-то и дошёл весь ужас недополучения продовольствия, тут-то и пришла ему понятка, почему вместо сосисок и колбасы Капитолине его в городском гастрономе постоянно вручают суповый набор «баба яга — костяная нога». Саботаж! И опять столкнулись рефлексы, один — условный, а как про недостачу стали читать — тут-то и безусловный явился.

А и другой был случай. Выходной был у Константина. Капитолина спала ещё, а Сапрыкин уже на кухне чай распивает. Форточка приоткрыта, утренним весенним свежачком поддувает, птички поют… Идиллия, однако. И добавляется к этой кухонной идиллии Варя, Петра Лукича дочка, она же — Виталика Кувалдина жена. И появляется она по утренне на кухне — в пеньюаре, прозрачном-прозрачном, прямо — кисейном. А под пеньюаром — ничего! Ни тряпочки! И вот представьте себе Константиново состояние! Естественно, плоть его возмутилась таким безрассудным бесстыдством Варьки и восстала. Как сказал один поэт:

«Я маюсь. Затиснут как змей. Я устал.
Но вот подымаюсь. Долой! Я — восстал!
Я встал. Я вознёсся. Я — царь твой. Я — Крез.
Я — Ра, Озирис. Мне пора. Я воскрес.
В намереньях твёрд я. Куда что девалось.
Я — дух твой. Я — сын твой. Отец твой. Я — Фаллос.»
(Демьян Фаншель, «ФАЛЛОС»)

И… и… ну вот совсем до греха уже было близко(а куда денешься — условный рефлекс! а против природы не попрёшь — Иван Петрович Павлов научно доказал), хорошо, в этот момент Виталик в кухню из своей комнатёнки заходит, и так ласково-лаасково Варюхе:

— Что же ты меня, бесстыжая, перед людьми позоришь, на посмешище выставляешь? Или я тебе на трусы-бустгальтеры не заработал? Полотенцем кухонным хотя бы прикройся!

А сам смотрит на Сапрыкина, и взгляд у него такой пронзительный-пронзительный, мол, знаю я твою кобелиную породу!

А что Сапрыкин? Подавил, подавил он своей силой воли «восстание». Спасибо рефлекс безусловный выручил.

Странная, удивительная жизнь началась у Константина Григорьевича Сапрыкина. Жизнь, наполненная в бореньях с самим с собой. Только возникнет условный рефлекс, как тут же является безусловный. Он ещё у Лукича поспрашивал. Тот ему разъяснил, что это есть единство и борьба противоположностей. Диалектикой прозывается.

С некоторых пор у Капы сексуальные поползновения к Косте стали проявляться. Да ведь Сапрыкин не женского же рода-племени, не стал ссылаться на головную боль. Пресёк он эти поползновения резко, одной фразой:

— Не о том — говорит, — думаешь, Капа! О диалектике надо думать.

И очередной том БСЭ открывает.