Владимир Торчилин: На московской остановке

Остановившись между ними и мужчиной в дубленке, я, к своему большому удивлению, услышал первый для меня громкий разговор о войне, который, по-видимому, продолжался уже некоторое время. Громкости беседы парням стесняться было нечего, поскольку разговор их полностью укладывался в официальную точку зрения. Только что они постоянно употребляли слово «война» и всяческие его производные, а не политически корректное «специальная операция».

Владимир Торчилин

НА МОСКОВСКОЙ ОСТАНОВКЕ

(рассказ знакомого)

Ты ведь знаешь — я давно зарекся — в Россию ни ногой! Особенно, по нынешним поганым временам. Ну правда, по деловой нужде перед самой пандемией (времена тоже были поганые, но все-таки без войны) там три дня провел — оттуда и многолетняя виза осталась. А так — нечего мне там делать. Ни родни, ни друзей. Даже те немногие давние знакомые, с которыми по мылу иногда переговаривался, и те еще на «крымнаше» крышей поехали. Спорить бессмысленно, все равно их телемразь не переспоришь, а так не о погоде же с ними переписываться. Конечно, язык, выставки, театры — этого жалко. Но когда я последний раз был в Москве, то показалось, что даже язык там другим стал — какая-то феня с южным акцентом. Совсем не то, на чем мы с тобой выросли и до сих пор говорим. А театров и выставок мне и в Нью-Йорке хватает. Или в Лондоне — я там часто по делам бываю. Так что отрезанный ломоть.

Одна только заноза во мне сидела — нянька. Тоня к нам в семью девчонкой пришла и меня, а потом и брата вынянчила. Нет, конечно, мать с отцом с нами тоже занимались и нас любили, но оба геологи, так что большую часть года по экспедициям мотались, а когда угомонились, то мы уже взрослые были. Так что детские годы мы, в основном, с Тоней провели. Одевала, обувала — ну, пока маленькие были, в школу водила, из школы встречала, кормила — кстати, готовила хорошо, в неприятностях утешала. Конечно, помочь в образовании не могла — сама только что читать-писать умела, но книжки из родительской библиотеки — а она большая была — читать заставляла и потом требовала, чтобы мы прочитанное ей пересказывали. Так и начитывались. В общем, членом семьи была. Даже замуж в молодые годы не вышла — все с нами. А когда мы выросли и родители дома осели, она от нас ушла и дворником в нашем же районе устроилась, прописку получила и все равно каждый свободный день к нам заскакивала — не надо ли чего помочь или просто повидаться. Потом, правда, за симпатичного мужичка замуж вышла, но он через несколько лет умер, и опять она все больше с нами. И родителей помогла схоронить, а потом и брата младшего — я тебе рассказывал — он в России остался, хотя и меня понимал, и совсем молодым умер, только-только полтинник разменял. А Тоня так одна и доживала. Я ей при случае через знакомых деньги или лекарства передавал, да еще и по телефону научилась общаться — я ей через друзей такой навороченный передал, что даже друг на друга посмотреть иногда могли. Ей уже хорошо за восемьдесят было. Вот про нее я часто и думал, но надеялся, что она все эти поганые годы переживет, а когда жизнь без всей этой кремлевской нечисти устаканится, можно будет в Москву и съездить, вживую с ней повидаться. Да вот не сложилось. Позвонила мне с ее телефона какая-то ее знакомая, которая ей по дому помогала, и сказала, что Тоня болеет тяжело, врачи говорят, что жить ей считаные дни осталось, сознание часто теряет и в бреду только меня и брата зовет, чтобы попрощаться.

— Но вы ведь приехать не сможете, — даже не вопросительно, а утвердительно сказала эта знакомая.

Я помолчал — в голове разом возникла Тоня, ведущая меня за руку в красной варежке в школу, и ответил — Постараюсь. Вы ей скажите, когда в себе будет, что обязательно постараюсь!

— Ой, может вы тогда на несколько дней останетесь? — обрадовалась знакомая — А то, если хоронить, то некому здесь этим заниматься. У нее ведь и нет никого, разве несколько таких же старух вроде меня. И помянуть толком не сообразим, если что.

— Видно будет — закончил я разговор и сразу стал звонить своему агенту, который всегда моими билетами занимался. Тоже оказалось — проблема. Я даже не о деньгах, хотя цены оказались такими, что и назвать жутковато. Но ведь еще почти никто туда и не летает. Вроде можно через Стамбул, Дубай или Казахстан, но мне ведь еще туда прямо вот сейчас, а обратный билет с открытой датой надо — не знаю точно, насколько задержаться придется. В общем, ковырялся мой агент ковырялся, да и надыбал мне то, что надо, только что с тремя пересадками — до Стамбула, оттуда до Душанбе, оттуда до Алматы, а уж оттуда до Москвы. Зато обратно — с открытой датой. И даже приличную гостиницу в центре забронировал. Улетел я на следующий день и полных два дня добирался. Добрался нормально, разве что погранец очень долго мой паспорт крутил и все допытывался, что у меня за бизнес такой в Москве, но я вполне правдоподобно назвал какие-то фирмы, с которыми мы когда-то имели дело, да и виза была в полном порядке, так что пропустил даже без вызова старшего. Но добрался во-время — Тоня еще жива была и даже в себе. Так что увидела своего выкормыша перед смертью. Она еще четыре дня протянула и из них два — в полном сознании. За руку меня все держала. Да ладно… В общем, как умерла, так сразу пришлось и о кладбище договариваться и поминки организовывать. Там, как и раньше, деньгами все можно сделать. Так что, сунул здесь, сунул там, и разрешили ее к мужу подхоронить и на камне имя добавить. На третий день уже. На тот день и поминки организовал — народу-то всего три старухи, соседи, да я. А на следующий день после поминок и вылет подтвердил. Действительно, без проблем.

Да, так вот эти дни, что я к Тоне ездил, а потом похоронными делами занимался, я по Москве, правда, по центру больше, немало находился, да и завтракать-обедать-ужинать по ресторанам приходилось — и везде люди кругом. И что меня поразило — не то, чтобы я ожидал прифронтовой город увидеть, нет, конечно — но хоть как-то война эта заметна должна быть, разве нет? А на первый взгляд, как, впрочем, и на второй — какая там война, все чудненько и жизнь бурлит. Сидел ужинал в хорошем ресторане, так за одним соседним столиком предстоящую поездку в горы — правда, не в Шомони или Куршевель, а на Кавказ — обсуждали: у кого какие лыжи, на каких курортах очереди на подъемник меньше, ну и все такое. За другим — про новые спектакли спорили — явно люди перед театром зашли поесть. И так везде. Как-будто война где-то в другом мире идет, к этому никакого отношения не имеющем. Я понимаю, конечно, что на фронт, в основном, из далеких бедных мест мужиков гонят, а Москву ну и, наверное, Питер стараются не трогать, но все равно — ведь в одной стране живут. Чрез пару дней пригляделся и прислушался и кое-что замечать начал. Ну, например, в транспорте люди молчат. Помню как раньше, если не друг с другом скандалили, то или правительство, или московские власти костерили почем зря. Главное, стоило одному начать, как добрая половина пассажиров присоединялась. А теперь молчат. Кто в наушниках, чтобы уж вообще окружающих не слышать, кто в телефон уткнулся, но молчат. Боятся, что ли… Одежда опять же — конечно, зима, такой пестроты, как летом, не увидишь, но все равно — желтого цвета вообще не видно, да и синий почти не попадается. Это уж точно, чтобы даже случайно цветов украинского флага не показать. Небось, перед выходом на улицу стоят перед зеркалом и на предмет вражеской пропаганды себя разглядывают. Шуток на улице не слышно, даже если кто подскользнется — то ли боятся внимание привлечь, то ли вообще не до шуток. В общем, что-то такое косвенное просвечивает, но разговоров, даже вполне лояльных, а тем более критики, и не слышно. Только в последний вечер перед отлетом кое-что услышал.

А дело было так. В этот самый последний вечер мы поминки справляли. Я уже говорил — было нас всего ничего. Соседская пара, три старушки, да я. Я и стол организовал. Попили, поели, Тоню повспоминали. Вроде, больше и говорить не о чем. Пора бы и по домам, тем более что рано утром в аэропорт. Но первым мне уйти было неудобно, вроде как я за столом главный, так что я подождал пока соседи откланялись и тоже поднялся, оставив старушек досиживать и о своем поговорить. Я был порядком уставшим и в голове у меня гудело и от выпитого и вообще, от пертурбаций и впечатлений последних дней, так что я не стал вызывать такси, а решил пройтись до остановки, на которой останавливался автобус, доходивший почти до моей гостиницы. Решение было правильное. Пока я шел метров восемьсот до остановки по морозному воздуху и под несильным снежком, голова моя просветлела и я ощущал себя почти нормально. На остановке были люди. Стояли, слегка перетаптываясь, две женщины неопределенного возраста с поднятыми от снега воротниками пальто, высокий пожилой мужчина в длинной дубленке и шапке-пирожке и три расхристанных и явно поддатых парня, которые о чем-то то ли спорили, то ли просто говорили. Остановившись между ними и мужчиной в дубленке, я, к своему большому удивлению, услышал первый для меня громкий разговор о войне, который, по-видимому, продолжался уже некоторое время. Громкости беседы парням стесняться было нечего, поскольку разговор их полностью укладывался в официальную точку зрения. Только что они постоянно употребляли слово «война» и всяческие его производные, а не политически корректное «специальная операция». Конечно, оно короче и для разговора удобнее.

— Что ты все — хохлы да хохлы! Да хохлы эти и воевать толком не умеют, — горячился один из парней — Вот как их всем америкосы накачивают, а толку? Мы их били и бить будем. Подумаешь, Херсон отвоевали. Обратно возьмем. Все равно им дальше ничего не светит.

— Точно, — поддержал второй — мы где ни воевали, всегда наш верх был, даже если из-за политиков и приходилось отступать. Вон с афганской войны мы победителями вышли, со знаменами наперевес домой уходили, я сам документалку видел, не то что пиндосы, которые все бросив, с Афгана бежали.

— А чеченов как рубили — подхватил третий — С кем они воевать вздумали! С нами! И навоевались, так что пришлось прощения просить и в путинские солдаты записываться.

— Всегда, если кто против нас — мы раз! И по мордам! — снова вступил первый, обнаружив при этом определенное знание исторических дат — хоть в Венгрии еще в пятидесятых, хоть в Праге на десять лет позже, жалко только, что по Польше не врезали, когда у них всякая нечисть зашевелилась. Их бы тогда добить и все! А то теперь они главные враги — больше всех гоношатся, хотя сами хохлов ненавидят.

Парни горячились все больше и, перебивая друг друга, сыпали примерами российской военной мощи. Обе женщины, не переставая обсуждать что-то свое, на всякий случай, отодвинулись от них подальше. Мужик в дубленке стоял, как скала, но и ему, по-видимому, эти патриотические крики поднадоели и он начал поднимать руку навстречу каждой проезжающей машине, надеясь, по-видимому, остановить или такси или ищущего приработка частника. Ему повезло, и одна из машин остановилась. Он перемолвился с водителем. Похоже, результат переговоров обоих удовлетворил, и мужик, захлопнув переднюю дверь, отворил заднюю, чтобы усесться поудобнее. Держась за дверь, он, однако, слегка задержался и, к общему удивлению, обратился к парням-патриотам.

— Молодые люди, — произнес от таким мощным лекторским голосом, что к нему повернулись все — и парни, и женщины и, естественно, я сам — Пару слов для вашего сведения. Для начала запомните — мы никогда ни с кем не воевали, если, конечно на нас не нападали. А мы сами — снова запомните! — никогда и ни на кого. И если что, то в Берлине в 53-м мы не дали недобитому фашизму поднять голову, в Будапеште в 56-м подавляли контрреволюционный мятеж, в Праге в 68-м оказывали братскую помощь, в Афганистане в 80-е выполняли интернациональный долг, в Чечне оба раза восстанавливали конституционный порядок, в Грузии в 2008-м останавливали грузинскую агрессию и выручали братских югоосетин, в Украине в 2014-м возвращали Крым в родную гавань и предотвращали геноцид русского населения на Донбассе. Вот и сейчас никакая не война, а специальная операция по денацификации Украины и защите от нападения НАТО. Понятно? Еще раз — ни с кем не воевали и ни на кого не нападали. Сами запомните и другим повторяйте.

С этими словами мужчина в дубленке закончил свою краткую лекцию, уселся на заднее сидение, и захлопнул дверь. Машина, слегка пробуксовав на заснеженной мостовой, тронулась. Парни какое-то время молчали, переваривая услышанное. Потом сарказм до них, все-таки, дошел.

— Сука! Вражина! — закричал один из парней вслед машине — ФСБешникам тебя сдать, падлу!

Он обратился к своим друзьям — Кто-нибудь номер машины заметил?

— Не, как-то не получилось,- завиноватились те — Вроде бы, там в конце две четверки было…

— Мало,— огорчился самый первый — с такой информацией частника не найти, тем более, я даже марки не разглядел. Похоже «КИА», а может и нет. Вот если бы такси, то ФСБ ее бы вмиг нашло даже только по двум четверкам, а так…

Тут он обратился к оставшимся, то есть, к двум женщинам и мне — А вы номера машины не запомнили?

Дамы сделали вид, что вопроса не слышали и отодвинулись еще дальше.

— Нет, я как-то о своем думал, — ответил я.

— Вот так всегда, — огорченно сказал парень — На словах все «за», а как что-то полезное сделать, так тут же и не видели, и не слышали. А ведь надо войну выигрывать!

Меня так и подмывало спросить, почему он с друзьями московские тротуары топчет, а не на передовой в окопе, раз уж он такой горячий патриот и радетель победы, но я сдержался, чтобы не спровоцировать конфликт, тем более что против троих, да еще в половину моего возраста, мне выстоять не светило. Промолчал. А тут и автобус мой подошел. И парни, и женщины ждали другого, так что сел я один, и остановка с парнями тут же исчезла за обледенелыми стеклами.

А я на следующий день улетел. Вот такая, понимаешь, сценка на автобусной остановке в Москве. Интересно, надумали эти парни как мужика в дубленке ФСБ сдать… Надеюсь, что, все-таки, нет.