И ещё о кладбищах. На протяжении столетий ушедшие в мир иной упокаивались рядом с храмами. Киев не даром величали златоверхим. Громадный квартал много раз переименованной улицы от станции метро «Арсенальная» до бывшего Дворца пионеров с левой стороны занимали православные соборы. При них — кладбища. Они спускались по крутым склонам до Днепра. Вечный покой был разбужен разве в пятидесятых годах девятнадцатого века, при подготовке к возможному отступлению российских войск в Крымскую кампанию.
Ехали — приехали
5-й ПУНКТ и ГПИ—5
У ЛАВРЫ НЕ ТОТ ПРОФИЛЬ
В конце пятидесятых, в разгар хрущёвского гонения на религию, власти выселили из Ближних и Дальних пещер Киево-Печерской Лавры православных монахов. Подземелья электрифицировали. Но поток посетителей в рассадник веры на Руси не иссякал. Экскурсанты просачивались в узкую дверь, чтобы не сказать в щель, прорезанную в танковой броне центральных ворот. Калитка невысокая, приходилось сгибаться в три погибели, чтобы ненароком не раскроить голову о стальное ребро.
И что же экскурсанты видели, выйдя из подворотни на свет Божий? Они упирались глазами в толпу, почти сплошь состоящую из персонажей припева песни, по радио и телеку ни разу не звучавшей:
— Евреи, евреи, кругом одни евреи!
Строки вокруг припева слегка разбавляли впечатление:
— А Тигран, Петросян — сам армян, отец армян…
Или
— Говорят, Хемингуэй, тоже в детстве был еврей…
Но припев — «кругом одни евреи» — не позволял отвлечься.
На площади у первого киевского небоскрёба — Лаврской колокольни — поодаль у развалин собора, на смотровом пятачке, откуда Бровары видны, прогуливались и переговаривались лица, как формулировали в отделах кадров, «еврейской национальности» (в просторечии — «инвалиды пятого пункта»). Без бород и пейсов, однако характерные носы и прочие внешние данные никакой одеждой не спрячешь.
Имена да отчества у гуляющей в обеденный перерыв публики — соответствующие. Чуть ли не выпрыгнувшие из фельетонов «Вечірнего Києва» авторства некоего Шпиталя: Израили Моисеевичи, Розы Марковны да Герши Шмульовичи. Опять же Бланки, Гершковичи и Рабиновичи. Нет, не труженики торговли да разных сбытов, а самые что ни на есть инженеры, техники и прочие сметчики. Служащие ГПИ-5, Государственного проектного института лёгкой промышленности. Не столько лёгкой из-за сложности механизмов, сколько облегчённой в смысле зарплаты сотрудников. Даже в родственной организации под названием «Гипроив», ориентированной на химические волокна, ставки на десятку-другую выше. Однофамильцы и тёзки лиц, заклеймённых заглавной газетой киевского горкома партии, собрались в месте исключительно по причине того, что в денежные конторы, не говоря уже о «почтовых ящиках», их попросту не брали.
Другой вопрос, почему для размещения проектной организации власти избрали строения Лавры? Каверзный расчёт, наверное, имел место, но с высоты прожитых лет не понять и не догадаться. Многочисленные здания при храмах и церквушках заселили студиями художников. В этом сенс какой-то был, дабы деятели искусства впитывали освящённые веками образцы архитектуры да иконографии. Целый корпус около Экономических ворот вообще отдали училищу со странной на первый взгляд аббревиатурой — КУПИ (Киевское училище прикладного искусства).
В ГПИ, в электроотдел, я, дипломированный техник-электромеханик, попал, можно сказать, случайно. Меня пристроили, как автора подтекстовок в районных «Окнах сатиры». После нескольких месяцев тунеядства, то есть работы без записи в Трудовой книжке, обрёл, наконец, пристанище.
Вместе с остальными новичками был брошен на прорыв в сметный отдел — пересчитывать с помощью механического прибора под названием «Феликс» и костяшек счёт сметы на проектирование и строительство. Там-то, в этой своеобразной бухгалтерии, познакомился с сотрудниками, тоже вскоре разбежавшимися по разным отделам — механиками, строителями, сантехниками, теплотехниками, автоматчиками.
Чуть ли не в первый день работы, в начале февраля 1967 года, меня вызвали в кабинет к директору. Начальница сметного отдела — истинный бухгалтер, с нарукавниками на обеих руках — уважительно-подозрительно глянула на меня и положила трубку. Директор поинтересовался опытом работы по электрической части и высказал уверенность, что я справлюсь с ответственным заданием. Оно состояло в замене во всех комнатах 127 вольтовых лампочек накаливания на 220. Проводка с повышенным почти вдвое напряжением должна была справиться за глаза.
Повскакивая и поспрыгивая со стульев, я запомнил, где какой отдел или подотдел находится. Намозолил глаза будущим смежникам. Как-то, уже в другой жизни, пообщался с довоенным электриком. Рабочим напряжением в тридцатых-сороковых считалось 127 вольт. Электросчётчиков не имелось, электрики фиксировали мощности ламп накаливания, не выше 60 ватт, и умножали на количество разрешённых часов пользования электричеством.
Моя группа в Киевском горном техникуме более чем наполовину состояла из ребят, отслуживших в армии, 1923–1926 гг. рождения. Мы, которые гуси лапчатые, поневоле им подражали и не разменивались на увлечения, положенные по возрасту старшеклассникам. В институте после техникума возмужать не довелось. А пять лет, проведённых в стенах проектной конторы, до сих пор вспоминаю, как самые беззаботные годы. Везло на хороших людей. Они щедро делились со мной знаниями, опытом и хорошим настроением. Обогатили не столько приобретениями в профессии электрика, сколько общечеловеческими ценностями. Примерами для подражания.
ВАЛЕРКА, ВАЛЕРОЧКА, ВАЛЕРИЯ ДМИТРИЕВНА
Руководитель группы электриков, Валерия Дмитриевна Баженова, олицетворяла в одном лице довоенную красавицу Орлову и приму военных фильмов Целиковскую. Родом из Донбасса, из Старобельска, она с первого курса института ушла на фронт. После демобилизации два десятка лет минуло, а стойкая ненависть к шоколаду у неё осталась. Плитка со штампом советской фабрики грозила диверсантке расстрелом. Разведчицы съедали неприкосновенный запас ещё под парашютом.
Наверное, и точно, у руководителя группы, что вскоре выросла до электроотдела, было чему поучиться. Инженер Валерия Дмитриевна Баженова основательно поработала на производстве — мастером, начальником цеха. Я же мечтал, если не о поэтическом поприще, то хотя бы о творческой работе, связанной со словом, то есть — о газете. Но спешил на работу в ГПИ, уж простите, как на праздник.
Начальник — красавица и умница — это понятно. Разница в пятнадцать лет отметала всякие вздохи да ахи, люди за тридцать казались мне весьма пожилыми. Опять же, замужем, мать школьника, в 39 лет решилась родить ещё одного сына. И родила. Симпатичного такого мальчика, он легко умещался, что вдоль, что поперёк подушки. В группе В. Д. неизменно ставила в пример своего заместителя — Фаню Марковну Рубинчик, инженера с довоенным стажем. Муж Фани Марковны — один из лидеров «Гипрогаза», её родная сестра — неоднократная чемпионка Украины по шахматам.
Все четыре года войны диверсант Баженова была строго засекречена. Как-то В. Д. вместе с мужем принимала бывшего однополчанина. Мужик всё пытался дорасказать, как в комнату девушек ломился навязчивый поклонник. Из-за дверей прозвучало:
— Пошёл прочь, стреляю!
Хлопок и дубовое полотно покрыла рябь. Настойчивого ухажёра ветром сдуло. Гость поинтересовался:
— А где твой «Вáльтер»? Неужели сдала?
— Конечно. И патроны к нему. Я-то знала, что пистолетик скорее для антуража, даже сосновую доску не пробивал.
Возможно, Валерия Дмитриевна (Валерка, Валерочка — если за глаза) обратила на меня внимание из-за стихов, которые я бубнил не переставая. А когда добился, так сказать, признания — газета «Известия» за стихи об арсенальской стене наградила меня премией — Баженова устроила праздник в отделе. Вскоре в Киеве для меня опять заколдобило с газетной работой, В. Д. посоветовала умотать на север. Объяснила:
— Там меньше локтей и больше дружеских ладоней!
Страшно человеку без поддержки. Было, забрался на стрелу башенного крана — менял сгоревшую на её конце лампочку. Чем дальше ползёшь, тем сильнее стрела шатается. Глянешь вниз — голова кругом, пальцы влипают в уголки. Обратно полз вперёд ногами. Ещё противнее да опаснее.
В проектной конторе и в газете обходилось без таких страхов. Однако, однако… Всякое бывало. Но я всегда чувствовал: чуть что — могу позвонить, зайти, письмо написать. Меня правильно поймут.
В ГПИ работало человек пятьсот, не меньше. Сотрудники при встрече с Валерией Дмитриевной, улыбались. Но мало кто знал, что это она отводила в сторону неприятности, нависавшие над коллегами или всей конторой. Полномочий — с гулькин нос, постоянно отбояривалась от выборных должностей, даже в партбюро не часто входила. А случись закавыка — в райкоме, в горкоме, в министерстве — Валерия Дмитриевна обязательно окажется рядом с полномочным представителем института.
Не исключено, хозяева высоких кабинетов опасались, что гостья выхватит из-за пазухи пистолет и бабахнет. Время от времени следовал звонок в институт, дескать, что товарищ Баженова имела в виду, когда утверждала, что мы обязаны, что это — «наша парафия»? Действительно, на слово «парафия» В. Д. опиралась частенько.
Окончательно мы взрослеем, когда хороним родителей. О смерти Валерии Дмитриевны узнал за Полярным кругом. Война-таки догнала её. Вскоре ушла из жизни моя мама. С тех пор старался сам справляться…
ОСТРОВОК ВЕЗЕНИЯ
Рядом, в теплотехническом отделе, трудился рядовым инженером Герой Советского Союза Шнейдерман. Звезду Героя он получил в 41-ом, гарцевал на лёгком английском танке впереди конницы генерала Доватора. Групповым у него был Рабинович, воевавший на Кандалакшском направлении и ходивший на протезе. Другой группой — автоматчиков — руководил бывший танкист и умница по фамилии Брискман. Запомнилась неразлучная пара строителей — Гарбер и Штейнгардт. И молодая поросль техников — Ройтман, Дима Лукацкий, Моргулис Миша. Мишу после долгих согласований мы избрали секретарём комсомольской организации. Институт не прогадал. Последняя должность Миши перед относительно ранним уходом из жизни — главный инженер всего ГПИ.
Благодаря коллегам по работе я открыл для себя такие очаги просвещения в городе, как филармония, театры и музеи. Получил возможность вставлять свои пять копеек в интеллигентных разговорах. Вдруг навалились мрачные недели всеобщего молчания. Это когда Хрущёв возмутился присуждением поэту Пастернаку Нобелевской премии. Потоки грязных слов лились с экранов телевизора, кино и с газетных страниц. Из памяти сотрудников института ещё не выветрились методы тотальной борьбы с сионизмом и низкопоклонничеством перед Западом. И вот опять массовые танцы на тех же костях.
XX съезд, низвержение Сталина с подельниками не добавили веры Хрущёву. Ни словам Никиты Сергеевича, ни его делам. Может быть, тогда и начало вызревать отторжение, приведшее, в конце концов, к Перестройке. К коренной ломке всего и вся.
Могу утверждать, больше нигде такого количества заочников-вечерников, как в ГПИ-5, не наблюдалось. Администрация института умудрялась смотреть сквозь пальцы на дополнительные расходы. Но! Государство вместе с «четырёхугольником» конторы далеко, а коллеги по работе — рядом. И у каждого свои семейные заботы.
Сантехники и механики, не говоря уже о строителях, исчислялись в институте десятками и даже сотнями. Любой заочник — покушение на график отпусков. Студенты, как правило, на экзамены отправлялись в июне, порой и июль прихватывали. Абитуриентам, вообще требовалось самое золотое время — июль да август. Не помню случая, чтобы хоть кому-то не дали учебного отпуска.
Зато совмещение экзаменационной сессии с командировкой — сплошь и рядом. Оплаченный проезд плюс командировочные. Предприятия лёгкой промышленности разбросаны по всей стране, а реноме ГПИ-5 котировалось высоко. Где-то в Предуралье увидел и пощупал руками электродвигатель со статором диаметром под два метра. Изготовленный, если не в середине, то в конце девятнадцатого века. Надо же, работал.
За пять лет (как техник, старший техник, и. о. инженера) я побывал во многих областных и районных центрах республики — в Чернигове, Ровно, Херсоне. И за пределами — в Сарапуле под Ижевском, Каунасе и Вильнюсе. Ездил для сбора документации. Мне же предстояло нанести за кульманом на ватман чертежи, которые копировались тушью на кальке с последующим размножением на синьках. На самом деле бумаге оранжевого цвета, но прежде действительно синей. Название сохранилось.
Порой, и довольно часто, география командировок младших сотрудников совпадала с расположением учебных заведений, где большинство членов нашей комсомольской организации училось. Приднестровье, Кишинёв, города Белоруссии, особенно Гомель, Иваново и даже Москва. Чем дальше от Киева, тем легче абитуриентам определённой национальности было поступить на заочное отделение. Ну а сдавать зачёты и экзамены, лекции посещать — можно было в многочисленных киевских вузах. Преподаватели шли навстречу. Им за каждую отметку шла доплата от материнского вуза.
Никого в ГПИ-5 не удивляло, что я учился не по электрической части, по которой числился и получал зарплату, а в университете на филологическом-журналистике в Свердловске. Не будь такого подспорья вряд ли смог получить высшее образование. Соседи по комнате — электрики и теплотехники — подарили мне четырёхтомный словарь Даля. Уже советского переиздания, без матерных слов. Стоил словарь львиную долю моего месячного оклада.
Не припомню, чтобы отделы института соревновались между собой, кто больше подготовит заочников. Но что именно такие, воспитанные в коллективе кадры, составили в дальнейшем золотой фонд сотрудников — сомневаться не приходится. Недаром, дипломы «обмывали» всем коллективом. Я-то не дождался праздника, сбежал в газету. Но в качестве приглашённого гостя довелось участвовать. Дело не в выпивке, а в искренней радости сослуживцев. Чувство, хорошо знакомое, разве что, популярным футболистам, удачные финты которых вызывают на трибунах приливы радости.
Пополняли институт и молодые специалисты. Среди них — дочь образцово-показательного еврея, настоящего генерала, мостостроителя, депутата горсовета Баренбойма. Уж он-то имел возможность пристроить наследницу где угодно, однако выбрал ГПИ-5. Объяснил жениху на комсомольской свадьбе: для свежеиспечённого инженера необходимо поучиться работать у признанных мастеров своего дела.
ГДЕ РОДИЛСЯ — ТАМ НЕ ПРИГОДИЛСЯ
Попалась на глаза брошюра «Містечка України», в ней перечислены свыше 13 тысяч местечек — населённых пунктов городского типа. Без учёта райцентров, а их в каждой из 25 областей более двадцати наберётся. Отнимем топонимы советского периода, всё равно местечки считать — не пересчитать. В них, в отличие от сёл и деревень, позволялось жить «в черте оседлости» гражданам царской России иудейского вероисповедания. Евреям. Ремёслами заниматься — пожалуйста, а владеть землёй и её плодами — ни в коем случае. О чём ещё Шолом Алейхем в своём «Тевье-молочнике» с грустью поведал.
Весной 2020-го эпидемия ковида выгнала нас с женой из Киева. С тех пор живём на хуторе близ бывшего еврейского местечка Коростышева. В Житомирской области, на которую указывают многие еврейские фамилии, заканчивающиеся польским суффиксом «ский». Начиная с Бердичевских и Малиновских, и кончая Коростышевскими и Народицкими. Один из Народицких, если память мне не изменяет, был ГИПом, главным инженером типового проекта льнозавода, повсходивших в пятидесятые-шестидесятые годы прошлого века в большинстве областей Украинской ССР. Как еду в Коростышев на рынок или в аптеку, оглядываюсь на льнозавод. Он давно, подобно другим производствам, перепрофилирован под обработку камня. Но мои распредустройства, снабжённые алюминиевыми шинами, и сейчас при деле. Любые нагрузки им нипочём.
Многие еврейские фамилии образованы от имён родителей, в иных просвечивает профессия основателя клана или его религиозный сан. Но больше всего, и это не могло не смущать бдительные отделы кадров в послевоенные времена, фамилии происходили от местечек, откуда человек родом. В моём проектном институте у нескольких человек, никаких не родственников, в паспорте значились фамилии Коростышевский или Коростышевская. Просто соседями по месту рождения в нынешней Житомирской области были и Народицкие — потомки выходцев из местечка Народичи… Ах, как страдал, наверное, фельетонист по фамилии Шпиталь. Бедняге приходилось лишний раз излагать на бумаге «порочащие» отрицательного героя имя да отчество.
При мне весь четырёхугольник, начиная с директора и заканчивая секретарём комсомольской организации, состоял из «нужных фамилий». Плюс главный инженер, начальник планового отдела, начальник отдела кадров. С должностей начальников отделов и ГИПов (главных инженеров проекта) начинались отступления. Представляю, как директору — не забыл его фамилию: Бирюлёв — приходилось изворачиваться, чтобы на ответственные посты ставить грамотных специалистов. У него получалось.
ТЕКУЩИЕ БУДНИ
В сметном отделе работал мастер спорта по шахматам Михаил Левин, входивший в пятёрку сильнейших шахматистов Киева и Украины. Он приобщил нас к баталиям на первенство мира, с утра обновлял демонстрационную шахматную доску с отложенной накануне партии между Ботвинником и Смысловым, Ботвинником и Талем. Очень мы гордились, когда находили самый убедительный ход за чемпиона или претендента.
Один из ведущих гроссмейстеров страны — минчанин Болеславский — дал нашим любителям сеанс одновременной игры и еле-еле унёс ноги с положительным результатом. А ещё существовала очередь на подход к столу пинг-понга. В тёплое время года — волейбол. Ну и конечно, споры-разговоры вокруг олимпийских игр, не говоря уже о футболе. В терминах побеждал консерватизм, новомодное обобщение «завоевал золото» — никак не приживалось, предпочитали: «золотая медаль».
Технари в институте преобладали. Высокий образовательный уровень всё равно сказывался. В те годы возобладала идея строительства производственных корпусов без стеклянных фонарей на крыше, так сказать тёмных. Возникли всякие коллизии. В том числе и в самодеятельности. Они нашли отражение в пьесе, которую мне поручили написать. Я, как студент-филолог, жил Гомером, конспектировал «Илиаду» и «Одиссею». Заглавный герой, его играл Ким Блюмин (по артистическим способностям к нему никто близко не мог подойти) провозглашал со сцены:
— Муза, желанная Премия, музы иного покроя,
Дайте слова описать, как погибла великая Троя,
Как захватили в бою, десять лет посвятив подготовке,
Корпус египетских тканей, сараи, конюшни, бытовки…
Зал тонко реагировал. Да, речь об Одиссее, Ахилле и прочих древних греках, но сотрудники тут же начинали искать глазами главного инженера ГПИ, а то и самого директора. Усекали, кто скрывается под масками:
— Ахилл, увидев подпись Одиссея, стал бледен, стал кричать,
Я думал окосею от страха. Так он буйствовал в припадке,
Как-будто кто куснул его за пятку…
Подобных аллюзий в сатирических обозрениях, которые писал для многотиражки «Арсенала», не мог близко себе позволить. По той простой причине, что на заводе люди с такими именами точно не работали…
Пытаюсь мысленно вернуться в те годы и, конечно же, вижу сослуживцев, что, будь их воля, показали бы этим «инвалидам пятой графы», где их место. Не пропустили бы выше должности старшего инженера, с прибавлением приставки ИО — исполняющий обязанности. Но и эти сотрудники понимали, что поучиться уму-разуму у опытных, грамотных специалистов своего дела всё-таки полезно. И молчали в тряпочку. Даже во время «шефских» поездок в колхозы на уборку урожая или в овощехранилище для переборки картошки с капустой.
В середине восьмидесятых, когда я попал в десант академического издательства на сбор помидоров, на поля орошения под Борисполем, мои коллеги набивались в автобус с громадными авоськами красных плодов. Пятнадцатью-двадцатью годами раньше съесть за обедом помидор ещё можно было, но тащить домой ведро-полтора… Не охрана, коллеги затюкали бы.
За территорией Лавры имелось место, уравнивающее сотрудников в правах и обязанностях, независимо от занимаемой должности и зарплаты. Говорю о столовке I-й Обувной киевской фабрики. То ли потому, что фабрика и институт относились к одному ведомству, то ли благодаря личным взаимоотношениям директоров, нам выдали именные пропуска. Всё-таки фабрика выпускала не просто ширпотреб, а солдатские кирзовые сапоги. Секрет изготовления которых требовалось самым тщательным образом оберегать от супостата.
Всем хороша была столовка. Пятидесяти копеек хватало на обед из трёх блюд, включая компот. Порой на сигареты оставалось. Мы замыкали часы работы пищеблока, потому желательно поспешить, иначе придётся удовлетвориться формулой «лопай, что дают!». Обед начинался с пробежки до фабрики, с физической нагрузки, коей труженики кульмана и логарифмической линейки были в рабочие часы лишены. Тоже плюс.
ПОТРЕВОЖЕННЫЕ МОГИЛЫ
Заканчивался обеденный перерыв и площади Лавры пустели. Издали становилась видно надгробие убиенного премьера Столыпина (его вскоре снесут и закатают асфальтом, потом опять поставят на место). И памятник над могилой генерального писаря Войска запорожского Василия Кочубея и полковника Искры. Оба пытались сообщить Петру I об измене Мазепы. Того самого, престарелого гетмана, что соблазнил 16-летнюю дочь Кочубея. И этот памятник позднее закатали в асфальт — примерно в то же время, или чуток позже, когда на красной купюре в 10 гривен появился портрет вельможного соблазнителя несовершеннолетней. С оглядкой на рыночные отношения, гнев гетмана Мазепы по адресу Кочубея, можно понять. Соблазнитель откупился от полковника богатыми деревнями, в том числе небезызвестной Диканькой.
Впритык к разрушенному в войну главному собору Лавры — Успенскому — лежали вмурованные в асфальт надгробные плиты. Чугунные прямоугольники с начертанным стальной вязью текстом. Одна из плит прикрывала могилу генерал-фельдмаршала Фабиана Вильгельмовича Остен-Сакена, удостоенного графского и княжеского титулов.
Спустя годы прочёл, что сей представитель элиты Русской империи (за столетия от Петра I до Николая II в армии служили 64 фельдмаршала) в своё время сменил Барклая-де-Толли на посту главнокомандующего. Фабиан Вильгельмович отличился в должности коменданта поверженного Парижа, придушил в тридцатых годах девятнадцатого века польское восстание и совершил много других воинских и государственных дел.
Когда, наконец, восстановили Успенский собор рядом с Трапезной церковью, (кажется, к празднованию 1500-летия Киева), киевляне повалили в Лавру дивиться чуду средневекового зодчества. А я не столько смотрел на сияющие золотые купола, сколько шарил глазами по земле. Ага, дошло! Искал надгробие Остен-Сакена и его соседей по вечному покою. Не нашёл.
Каждый свой приезд в Киев посещал Лавру. У Дальних пещер, рядом с колокольней, носящей имя архитектора Ковнера, у толстенной стены, во втором или в третьем ряду увидел на подпорках из кирпичей знакомую надгробную плиту. По бокам поисчезали памятники над могилами священников. Образовался этакий военно-исторический погостик. В центре — склеп над могилой генерала-адмирала графа Путятина (должность, примерно соответствующая наркому военмору первых лет советской власти). У входа — памятник над могилой генерала от инфантерии (пехотного) Паисия Сергеевича Кайсарова. Он помладше Остен-Сакена, но успел повоевать в войну 1812 года и даже поучаствовал в знаменитом совещании в Филях. Благодарные потомки в какую-то годовщину обновили памятник этому адъютанту Кутузова.
Надгробия генерал-фельдмаршалу и генералу от инфантерии теперь покоятся рядом. В годы службы и после полководцы встречались. В том числе — на страницах мемуаров. Не кого-нибудь, а вдовы генерала Керна Анны Петровны. Да, да, той самой! Она отвела обоим своим поклонникам намного меньше слов, чем Александру Сергеевичу Пушкину. Судя по тексту, общество генерала-фельдмаршала ей было приятнее. Впрочем, кто из военачальников произвёл впечатление, а кто не очень — пусть поклонники решат сами. Сообразно догмам офицерской чести, каковым при жизни обязаны были строго придерживаться.
И ещё о кладбищах. На протяжении столетий ушедшие в мир иной упокаивались рядом с храмами. Киев не даром величали златоверхим. Громадный квартал много раз переименованной улицы от станции метро «Арсенальная» до бывшего Дворца пионеров с левой стороны занимали православные соборы. При них — кладбища. Они спускались по крутым склонам до Днепра. Вечный покой был разбужен разве в пятидесятых годах девятнадцатого века, при подготовке к возможному отступлению российских войск в Крымскую кампанию. Тогда же нарастили защитные стены Лавры, а путь по Днепру перегородили фортами. На моей памяти была разобрана, так называемая Водокачка, она мешала трамвайному пути на левый берег в Дарницу, проложенному в связи с открытием моста им. Патона. Форт, стоявший чуток повыше, перестроили в амфитеатр и назвали «Зелёным театром». В здании комендатуры до половины XX века у бойниц висели на цепях пушки.
Демонстрации в дни революционных праздников давали возможность пройтись по улицам в приятной компании, подышать воздухом. К восьми утра все виды коммунального транспорта прекращали движение через Крещатик. А просыпаться, да ещё в праздник, раньше на час-полтора — занятие не для меня. Добирался к месту сбора колонны огородами, пешком по Склонам. То и дело натыкаясь между деревьями на фундаменты, а то и фрагменты надгробий. Как минуешь Мариинский дворец и ресторан «Кукушка», так и начинается.
Вечерами скамейки в парке у Аскольдовой могилы были заняты. Название мрачноватое, зато тихое, почти без фонарей. Аллеи серпантином. В конце девятнадцатого века тут похоронили известного в России театрала Соловцова и знаменитого адвоката Куперника — отца поэтессы Щепкиной-Куперник.
Не знаю, кому как, а мне подмигивал поэт Иосиф Уткин:
Если ты не вор и не громила,
Если ты влюблён и счастлив с другом,
Приходи сюда! Моя могила,
Гражданин, всегда к твоим услугам.
В тридцатых повзрывали соборы, кладбища на Склонах ликвидировали. Возвели громадный, в конструктивистском стиле, жилой дом. До сих пор стоит. Под шумок снесли последний приют киевской интеллигенции и заодно (или с него начали?) братскую могилу студентам и гимназистам, вступившим под Крутами в бой с войсками эсера Муравьёва. В пятидесятых я застал на Аскольдовой могиле у церквушки, перестроенной в ротонду, захоронение освободителей Киева.
Бывший Аносовский скверик, где столетиями верующие покупали свечки по дороге в Лавру, перестроили в Парк Славы. Сильно спешили открыть к празднику. Стандартная стела каждую весну и осень покрывалась подтёками. Их смывали, они опять проявлялись. К Вечному огню перенесли с Аскольдовой могилы освободителей Киева, и с улиц — тоже. В том числе танкиста Шолуденка, он первым прорвался на Крещатик и был захоронен у тротуара, отделяющего парк возле филармонии от много раз переименованной площади. Прямо у ног памятника царю-освободителю Александру II, снесённому в первые советские годы.
СТРАСТИ — МОРДАСТИ
Районное начальство не забывало о существовании на подведомственной территории коллектива, пригодного для затыкания общественных надобностей. Дисциплинированные проектировщики рассматривались, как необходимая единица на праздничной демонстрации. Но во главе колонны, место застолблено орденоносным «Арсеналом» с его революционным прошлым. Где-то посерёдке для пронесения транспарантов и портретов членов Политбюро эти интеллигенты очень даже годились. Как и для массового волеизъявления радости при торжественной встрече особо важных гостей страны. Как-то шах Ирана вместе с шахиней Сорейой или президент Югославии маршал Тито с брюнеткой-супругой.
Начальник отдела кадров шёл вдоль ряда сотрудников института, изображающих восторг киевлян по случаю приезда высокого гостя, и услышал:
— Чего ты вцепился в Ворошилова? Поставь к стенке, сам отдохни и ему дай отдохнуть.
Речь шла о портрете маршала Гражданской войны. Начальник усмотрел в брошенной походя фразе намёк и провокацию. Вознамерился принять меры в рамках своей компетенции, да решил подстраховаться решением комитета комсомола. Ошибся. Мы высказали старшему технику строительного отдела Димке Лукацкому всё, что думали о нём, а резолюцию скомкали. Ограничились обсуждением. Чем выбили из рук бдительного стража козыри.
Ах эти либеральные порядки эпохи «Позднего реабилитанса»! Спустя год или два я, корреспондент арсенальской многотиражки, оказался в том же месте, на углу ул. Московской. Но по другую сторону забора, в мастерской заводских художников. Рассказал им о забавном эпизоде с портретом Клима Ефремовича. Никто не улыбнулся, а глава мастерской помрачнел.
— Не напоминай! — сказал. — В войну, в Воткинске, куда эвакуировали «Арсенал», оформление праздничной колонны считалось для художников наиважнейшим заданием. За эту работу полагались дополнительные карточки на продукты. До сих пор перед глазами приёмная комиссия во главе с засекреченным в штатском. Всё шло вроде нормально, пока начальство не упёрлось в портрет Ворошилова.
— Это что?! — Спросил глава комиссии.
— Первый маршал Советского Союза!
— Это что, это? Тебя спрашивают?
— Ус товарища Ворошилова…
— Чего лыбишься, во что мой палец упёрся?
— В тень от носа прославленного полководца…
— Так вот, запомни раз и навсегда. У тебя может быть тень от носа. У меня может быть тень от носа. А у товарища Ворошилова тени от носа быть не может!
По случаю праздников громадный зал строительного отдела превращался в банкетный. Самодеятельность с ехидными частушками — само собой. И коллективное времяпровождение вскладчину. Приятная обязанность, каковой не брезговало даже руководство института и сам начальник отдела кадров. Чтобы сохранить столь душевного кадра, сотрудники время от времени подбрасывали ему новичков со стопроцентно проходимой национальностью.
На производственных делах благотворно отражалась дружеская, если не сказать, семейная, атмосфера. Когда вокруг большинство таких, то, попросту говоря, не перед кем выпендриваться. Локти — локтями, как без них в любой очереди, в том числе и за оплачиваемую должность, но доминировала доброжелательность. Рождённая, не побоюсь этого сравнения, в окопах или в тылу. Где жилось не намного легче.
Отсюда совместные, всем коллективом, праздники и даже комсомольские свадьбы. Пьяных разборок не помню, их просто не было. Гульня до позднего вечера, до последнего троллейбуса сплачивала. Без того за согласованиями и прочими производственными надобностями набегаешься к узким специалистам. А чего упустишь в служебных отношениях, нагонишь в коридорах.
ЧТО В ИМЕНИ ТВОЁМ?
Частушки по поводу трудовых успехов на колхозных полях и кагатах — моя работа. Как-то даже поэму написал, уж простите за святотатство, пушкинской Онегинской строфой. Вперемешку с лирическими отступлениями:
Ах, коридоры-коридоры,
Аллеи проектанских масс.
Родное место жарких споров,
Что затухают лишь на час.
Вот М.И. Гарбер без азарта
Отбрил остротою Штейнгардта,
Тот недоволен, но молчит,
Хотя бы так, а всё ж побрит.
Лесь Будаш наступить стремится
Кому-то на больной мозоль.
Кричит заведенный Король.
В углу смеётся Рубич в лицах.
Девицы спорят, что, почём…
Жизнь института бьёт ключом!
Через пару лет институт сотрясало от хохота. ГПИ успел переехать из помещения в Лавре в специально возведённый корпус у Печерского моста (в смысле — путепровода). Причина: уважаемый специалист, Зиновий Штейнгардт, официально заменил своё имя на индифферентное Сергей. Не по своей воле. Ради счастья собственной дочери.
Счастье её состояло в замужестве. Дочь намеревался повести в ЗАГС кандидат в члены Союза писателей, украинец по паспорту и фамилии, писавший стихи на русском языке. Супруга с намёком на пятый пункт в паспорте могла послужить препятствием при приёме в Союз избранных. Отчество у жены подозрительное — «Зиновьевна». Или перед женихом замаячила хлебная должность в денежной студии Научно-популярных фильмов? Во всяком случае, он поставил перед невестой условие, и она его выполнила. А куда денешься? Чего любящая женщина не сделает ради любви? Зиновий Моисеевич (в отчестве Штейнгардта могу ошибиться, столько времени прошло) в тот год из брюнета превратился в седоголового. Не стала бросаться в глаза мощная щетина, отраставшая с такой скоростью, что ему приходилось дважды в день бриться. С другой стороны, любая улыбка на лице встречных-поперечных, воспринималась им как издёвка над его новым именем.
Кстати, об именах. Место жительства, а именно привилегированный квартал серых домов на ул. Институтской, говорил о том, что родители иных наших сослуживцев до войны занимали ответственные посты. Самого начитанного и образованного среди нас звали Кимом (аббревиатуру от Коммунистического интернационала молодёжи). А уж женские имена статус родителей выдавали почти на каждом шагу. Конечно же, Нэлка, в смысле Нинель (фамилия вождя в прочтении задом наперёд), само-собой Сталúна (хотя девушка и пыталась спрятаться за иностранным прочтением — Стелла). И пахнущее мёдом звукосочетание «Мюда». Тоже аббревиатура, но более приличествующая лицам мужского пола, поскольку расшифровывалась, как Международный юношеский день.
Ким Блюмин-Фонарёв окончил исторический факультет киевского университета. Работы по специальности даже в школе для него не нашлось. До пенсии он трудился в архиве ГПИ. Не с историческими документами, а с проектными заданиями и рабочими чертежами — продукцией института. Всё равно, что воспитаннику консерватории по классу вокала крутить в забегаловке пластинки. Ким их крутил до самой пенсии. Правда, из рядового сотрудника типа «положь — принеси» вырос до начальника архива.
В курилке, где мы вполне легально отлынивали от работы, как-то стал свидетелем рождения анекдота. Должно быть, именно в процессе непринуждённого мужского трёпа они и появлялись на свет. Казалось бы, из ничего.
На дворе — конец пятидесятых, запуск первого спутника Земли, чьё имя тут же присвоили популярным сигаретам. Вскоре на орбиту запустили первого живого пассажира. Вместо радиосигналов из трёх букв — бип! бип! бип! — в космосе повизгивала собака, хотя и без микрофона, беззвучно. Лайка сгорела в космосе вместе с ракетой.
Стоим, дымим, сожалеем о невинной жертве на алтаре прогресса всего человечества. Инженер из строительного отдела Рубич берёт слово. Предлагаю, говорит, в следующий полёт отправить вместо Лайки уважаемую Прасковью Бернардовну. По габаритам она ненамного больше четвероногой героини, на модернизацию ракеты тратиться не придётся.
Компания притушила сигареты и уставилась на оратора. Блондинка Прасковья Бернардовна работала заместителем начальника строительного, самого крупного в институте, отдела. Благодаря её стальному характеру большой коллектив только и удавалось держать в руках. Хватало и обиженных, кому Бернардовна испортила или испортит настроение.
Рубич выдержал паузу и закончил:
— Пожертвуем для науки ещё одной собакой!
Половина, если не больше моих родственников, потенциальных родителей моих возможных, двоюродных и троюродных братьев и сестёр, полегла в Бабьем Яру. Но две родственницы в ГПИ-5 работали. А где ещё при такой-то национальности? Младшая из них, Жанна Бланк, попала в рассадник невест — в копировку. Очень важный отдел. Куда более значимый, чем машбюро. Здесь занимались переносом чертежей с ватмана на кальку — для последующего тиражирования. Муторно-скрупулёзное дело, требующее завидного терпения, аккуратности и внимательности. В чертеже линию карандашом можно стереть и нанести новую, здесь в руках — рейсфедер с тушью, она сохнет или вытекает. Любые ошибки калькировщицы отражаются на качестве и чёткости чертежей.
Командовала копировкой — до сих пор не выветрилось имя — дородная блондинка Нина Леронтович. Со многими из своих подчинённых трудилась годами. Новичков тоже хватало. Среди них — означенная внучка сестры отца моей мамы. Яркая брюнетка, только что вылупившаяся из десятого класса и не поступившая в вуз или техникум. Я побежал знакомиться. Бандерша Нина, так мы уважительно величали Леронтович, не терпела в рабочее время отвлекающих разговоров. Рта не успел открыть, как она, вытолкала меня за дверь, приговаривая:
— Знаем, знаем троюродных сестёр! Приходи домой к ней и пялься, сколько влезет, а здесь не морочь девочке голову!
ОКНО В ИЗРАИЛЬ И ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ
ГПИ-5 всё-таки дождался звёздного часа. И он настал. Всё вокруг летело в тартарары. Один за другим закрывались заводы, проектные организации исчезали без следа. К зданию у Печерского моста, что наискосок от Суворовского (ещё не перепрофилированного) училища, потянулись киевляне и жители других городов Украины. Не за работой. За более крупной рыбой. За визой, позволяющей отбыть, куда глаза глядят. А глядели они в сторону Соединённых Штатов и прочих благополучных стран. Попасть туда оказалось легче через окошко, обосновавшееся в стенах ГПИ-5. Окошко называлось «Посольство государства Израиль в Украине». Ради престижного арендатора ГПИ освободил целый этаж, потом ещё один.
Сотрудники ГПИ, эти, говоря цитатой из романа Ильфа и Петрова, «Айзберги, Вайсберги и прочие Рабиновичи», первыми опробовали возможности израильской визы. Пришли в восторг. Поделились радостью с ближними. Популярная в отделах кадров поговорка — «Все евреи родственники» — сработала безотказно. Поток посетителей в посольство нарастал, полезная площадь его кабинетов увеличивалась.
Не берусь гадать, почему Израилю приглянулось здание ГПИ-5, хотя догадываюсь. Дело в обитателях здания. Как говорят верующие люди, стены намолены, прониклись еврейским духом. Хотя основная причина в другом. Более-менее крупные страны быстро прибрали к рукам освободившиеся помещения райкомов партии. И место, и архитектура — строились по индивидуальным проектам — вполне подходящие для статуса посольств. Опять же с обязательным залом для заседаний и приличной акустикой. Есть где проводить приёмы и прочие международные мероприятия.
Райкомов для всех не хватало. Тем более, подсуетилась бывшая среднеазиатская советская республика, успела отхватить себе место рядом с Крещатиком. Зато в отдалённых от центра районах здания возвели побольше. Прилегающая территория, ухоженная до уровня парка или сквера, тоже наличествовала. Посольство США глядит в давний парк. Посольству Китая достался бывший дворец командующего (в царские и в советские времена) Киевским военным округом, потом — Дворца пионеров. С видом на парк, и не простой, а Мариинской, окружающий Мариинский дворец и Верховный совет. Россия при президенте Кравчуке довольствовалась помещением относительно удалённым от центра. Если оглянуться на запасы личного оружия Леонида Макаровича, (сам признавался, что раздобыл ружьё из коллекции Геринга), этот многолетний заведующий отделом пропаганды ЦК КПУ, а затем второй секретарь ЦК, умел заглядывать далеко вперёд.
Насколько знаю, оставшиеся сотрудники бывшей непрестижной проектной организации не в накладе. Арендная плата слегка подсластила им жизнь.
Врез-аннотация к подборке «Ехали — приехали»
Строка из детской песенки «Мы едем, едем, едем…» сопровождает всю жизнь. Каждого в отдельности и всех вместе. Осознанно или неосознанно мы к чему-то стремимся, стараемся, добиваемся. А результаты, как в рассказах американского классика Оʹ Генри, непредсказуемы. Чаще со знаком «минус», реже с отметкой «плюс». У всех у нас, если повспоминать, поворошить прошлое, пруд пруди примеров на оба полюса. Лично мне, Якову МАХЛИНУ, журналисту в отставке, хочется привести такие.
