Ирина Фейгина: Казимеж

В ней есть глава о Зузанне Гинчанке (Zuzanna Ginczanka), родившейся в Киеве еврейской поэтессе, писавшей по-польски, скрывавшейся «на арийской стороне» во Львове и Кракове, преданной дважды. Ей удалось избежать смерти во Львове, в Кракове в 1944 она погибла.

Ирина Фейгина

КАЗИМЕЖ

Закончился мой третий двухнедельный раунд волонтерства в Польше: встреча украинских беженцев на пограничном переходе Медыка-Шегини, размещение их в шелтере, поездки в Украину с гуманитарной помощью. Вот уже много лет клиническая практика психолога не позволяет мне отсутствовать дольше двух недель подряд. 9 декабря очень ранний обратный рейс Краков-Ньюарк с пересадкой в Вене. 8 декабря из Перемышля в Краков, скоростная дорога А-4 между Жешувом и Краковом не хуже американских. Удобные выезды на Люблин, Тарнов, Катовице, Освенцим. День перед полетом, а точнее несколько вечерних часов, я провела в заваленном мокрым снегом краковском Казимеже, где с 15 века и до выселения их в марте 1941 в гетто за пределами Казимежа жили евреи. Одинокая прогулка в незнакомом городе, в темноте, по мокрому снегу и ледяным колдобинам. Центр Казимежа, улица Szeroka (Шерока-Широкая) встречает большой ханукией , на которой забыли зажечь вторую свечу. Светятся окна ресторанов и гирлянды лампочек на террасах пустующих кафе. Нагоняют друг друга экскурсии по еврейским местам без евреев на итальянском, испанском, английском. Во дворе Еврейского Центра ханукиа с правильным количеством свечей, на его воротах призывы возрождать еврейскую жизнь Казимежа. Фотографии заложников на ограде и недоуменная реплика юной итальянки своему спутнику: “Non ho capito”, и мой недобрый взгляд на нее, и шепот ее товарища (с оглядкой на меня), объясняющий ей, кто эти люди на фотографиях. Темные улицы и узкие арочные проходы через дворы с магазинами винтажной одежды, шляпок и обуви, старых пластинок, вышедших из употребления инструментов и бытовой техники, детских деревянных люлек. Редкий турист заходит сюда. Память тут же подносит мне фотографии безлюдных улиц с разбросанными баулами, узлами и раскрытыми чемоданами с вываливающимися из них вещами: окончание очередной акции; слова отъем, выселение, лишение права на владение, незаконное владение: все значения английского слова dispossession. Еще вспоминаю книгу: Bozena Shellcross «Holocaust Object in Polish and Polish Jewish Culture» в русском переводе: Божена Шелкросс «Холокост: Вещи…». В ней есть глава о Зузанне Гинчанке (Zuzanna Ginczanka), родившейся в Киеве еврейской поэтессе, писавшей по-польски, скрывавшейся «на арийской стороне» во Львове и Кракове, преданной дважды. Ей удалось избежать смерти во Львове, в Кракове в 1944 она погибла. Ее стихотворение начинается строкой из оды Горация «Non omnis moriar», она же — «Нет, весь я не умру» в пушкинском «Памятнике». Вот оно полностью в переводе Льва Бондаревского.

Non omnis moriar — вотчины моей гордость,
Луга скатертей моих, шкафов неприступных крепость,
Простыней просторы, постель драгоценная,
И платья, светлые платья останутся после меня.
Нет никого у меня унаследовать это,
Так что пусть вещи еврейские твоя рука ухватит,
Хоминова, львовянка, шустрая жена шпика,
Доносчица скорая, мамаша фольксдойча.
Тебе, твоим пусть они служат, всё-таки не чужим.
Близкие вы мои — и это так, не пустое слово,
Помнила я о вас, вы же, когда шли полицаи,
Тоже помнили обо мне. Поминая меня,
Пусть друзья мои сядут при кубке
И выпьют за моё погребенье и за своё богатство :
Коврики и парчу, тарелки, подсвечники —
Пусть пьют они всю ночь, а с рассветом
Пусть начнут искать золото и драгоценные камни
В диванах, матрасах, одеялах и коврах.
О, как будет гореть в их руках работа,
Клубы конского волоса и морской травы,
Тучи распоротых подушек и облака перин
К рукам их прильнут и превратят их в крылья;
А кровь моя свежая паклю с пухом склеит
И окрылённых внезапно превратит в ангелов.

А это отрывок стихотворения по-польски:

Non omnis moriar — moje dumne włości,
Łąki moich obrusów, twierdze szaf niezłomnych…

…Nie zostawiłam tutaj żadnego dziedzica,
Niech więc rzeczy żydowskie twoja dłoń wyszperа…

Я уже успела хорошо узнать маленький Перемышль-Przemysl, там дышится легче. Нет мертвого города-музея, нет экскурсий по еврейским местам, все честнее и проще. До войны евреи составляли больше трети его населения. Сейчас, по сравнению с довоенным, население города уменьшилось на 4 тысячи. Освободившейся жилой площади было много,видимо поэтому в городе нет и ободранных серых кварталов блочных домов советской эпохи. Там нет не только евреев, но и еврейского городка, на его месте и старинной синагоги большая городская парковка и бетонное здание музея города, и в нем хранятся все уцелевшие еврейские реликвии. Есть памятная доска и небольшой мемориал погибшим в гетто, мемориал мужчинам и подросткам, расстрелянным первыми на Новом Еврейском кладбище, там же памятники без могил погибшим родным на польском, иврите, английском, итальянском и французском, а следы от мезуз продолжают жить тайной жизнью на дверных косяках.

Мой дальнейший путь по темным и скользким улицам Казимежа, через оживленную площадь с кирпичным многоугольником старого кошерного рынка, где сейчас из каждого окошка в его кирпичных гранях продают сэндвичи-zapiekanki с ветчиной и сыром, и вареники. Высокие дома с обвалившейся штукатуркой, старыми, тяжелыми дверями со множеством слоев облупившейся краски. Темно, деталей не разглядеть. Много домов с темными кое-где заколоченными окнами. Никто, по-видимому, там не живет. Но первые этажи заняты небольшими ресторанами, барами и клубами, в некоторых из них, наверное самых лучших, многолюдно и весело. TGIF, пятница, в предвкушении выходных.