Александр Бабушкин: Проза

Когда ты, наконец, привезла меня в эту выстраданную коммуналку, и в моей уже шестилетней жизни появился почти настоящий отец, всемудрый и, безусловно, самый справедливый на свете Бог Любви решил, что ты этой самой любви перебрала и разом сделал три компенсирующих хода: сначала на этом проклятом ядерном заводе взрывом на молекулы разнесло моего почти настоящего отца (то, что хоронили — соскребали со стен); следом остановилось сердце у твоей мамы; а на десерт… меня переехал армейский «Урал».

Александр Бабушкин

ПРОЗА

Эти строчки родились в полуобмороке, после того, как завотделением Введенской больницы потусторонним голосом сообщила, что шансов нет, и мама умрет в ближайшие дни. После этого случилось многое — внезапный инсульт, ковид, красная зона, еще один диагноз — рак… Через месяц мы забрали маму домой, где она, парализованная, прожила еще год на кислородном аппарате и наркотиках. Весь этот год я прожил с этими строчками.

Маменькин сынок

Я не должен был у тебя родиться. Что может родиться у блокадной девочки, которую кормили клеем и опилками, прятали под кроватью, чтоб не съели, и которая от блокадной дистрофии до конца школы была ростом с табуретку? Но я родился. Родился от большой и всепоглощающей любви. Такой большой, что отец, этот сраный консерваторский контрабасист, ручкающийся с Ростроповичем, нас тут же и бросил в съемной промерзшей деревянной халупе в Токсово, куда после Блокады ты с мамой уехала из Ленинграда (дом разбомблен, домовые книги сгорели — так и стали городские областными). Бросил, променяв на каких-то богемных блядей, карты и водку — да и сгинул в тюрьмах. Когда я у тебя родился, то должен был сразу и помереть, потому что выдержать двенадцать воспалений легких подряд невозможно. Как невозможно представить, как ты меня двенадцать раз вытаскивала с того света, работая за гроши на режимном ядерном заводе ради комнаты в коммуналке заводского поселка. Когда ты, наконец, привезла меня в эту выстраданную коммуналку, и в моей уже шестилетней жизни появился почти настоящий отец, всемудрый и, безусловно, самый справедливый на свете Бог Любви решил, что ты этой самой любви перебрала и разом сделал три компенсирующих хода: сначала на этом проклятом ядерном заводе взрывом на молекулы разнесло моего почти настоящего отца (то, что хоронили — соскребали со стен); следом остановилось сердце у твоей мамы; а на десерт… меня переехал армейский «Урал». Иногда я думаю, что в тот год всё и должно было закончиться. Твоё сердце должно было лопнуть. Ну и моё. Кудаж ему в реанимационном месиве без тебя? Но ты решила иначе. И случилась огромная жизнь, по которой я так и прокатился маменькиным сынком. Я так и прожил её день за днем, месяц за месяцем, год за годом с тобой. Прожил, не отходя от тебя ни на шаг; повесив тебе на шею и своих дочерей и своих внуков. Я отнял у тебя все надежды на личную жизнь. Я вымотал тебе все нервы своей поганой рефлексией. Я утопил тебя в себе. Задушил. Сейчас ты умираешь. И мне страшно. Я не жил без тебя ни одного дня. Я без тебя не умею

Крестики-нолики

От лошадиных доз лекарств, которые ей вливали в больнице, мама тихо помешалась и, когда в нулевые приезжал к ней, постоянно повторяла: «…боженька управит…», а затем и вовсе переходила на какой-то детский лепет и причитания. В один из дней раздался звонок: одноклассник, завотделением во Введенской больнице, куда сам и взял маму спасать от неизлечимого ХОБЛа, зло выпалил: «…забирай нахрен свою сумасшедшую; не жилец она; да и дурка по ней плачет…»

Мама прожила еще почти пятнадцать лет. А когда в августе двадцать второго Боженька управил, сидел я в пьяном полуобмороке (ноги уже не держали) у её гроба в токсовской церкви, и никак не вязалась новорусская идиотская помпезность этой храмины с мамой и черными мыслями в улетевшей башке. Сам бы ну ни в жись отпевание здесь не устроил. По всем статьям подходил храм в Мурино. Там отчима отпевали, нас с женой венчали, внуков крестили… и много чего еще, что с нашей семьей связано. Или вот наша местная деревенская церквушка-погремушка… Вообще теремок. Муринский батюшка, Борис Безменов, её и сподобил. У стен её и упокоился. Всамраз туточки маме отпетой-то и быть. Но решал не я. Я валялся невменяемый в стельку. Организовали так, чтоб поближе к кладбищу. А поближе — только этот циклопический новодел. Когда первый раз его увидал — обомлел. Это ж с каких кренделей в Токсово, на моей нищей унылой родине, зафигачены такие княжеские тру-ля-ля? Такие вавилоны я разве что в Европах и наблюдал. Чем-то размахом собор в Упсале близ Стокгольма напоминало. Но неистребимое уродство новорусской эклектики наводило на другие мысли. На годовщину маминой смерти заехали свечку поставить. А уже после… дома… полез я в сеть проверить закравшиеся мысли. Через час рысканий по ссылкам картина прояснилась — весь это православный версаль зафигачен на бабки одного из столпов Тамбовской ОПГ, владельца БСК (Балтийской Строительной Компании — ключевого бизнес-актива братвы). Такие дела. Впрочем — совершенно типичные для матушки России. И всё это давно уж смех сквозь слезы — как десерт к чаю в храме, пирожные от «Цеха 85» (клона-отростка еще одного актива тамбовских — «Ювелирной сети 585»). Как вижу эти сладкие коробочки, злой и горькой иронией отдаются строчки Высоцкого «Купола в России кроют чистым золотом — чтобы чаще Господь замечал». И ирония эта тянется в памяти моей еще с лета 83-го, когда строил дом для послушниц в Ленинградской Духовной Академии. Во дворе Академии умирал на раскладушке Архиепископ Мелитон (его ежедневно выносили на солнышко); вокруг стройки шастали в рясах толсторожие золотозубые западенцы, пугая пещерным антисемитизмом; а во флигеле главного эконома громоздились горы коробок с «Шарпами» и «Камю» из «Березки». А память несла дальше — к рядам торпед и чичи-гага (с гигантскими «гимнастами» на золотых цепях в палец толщиной на бычьих шеях) из бригад бандитского Петербурга, малышевских-кумаринских-костимогилы, через которые вынужденно прошел сам в страшные 90-е. И что? И ни-че-го. По прошествии тридцати лет мозгокопаний, преподавания философии и истории, перелопаченных монбланов книг из спецхрана Публичной библиотеки и вагонов «тамиздата» книжных рынков (всё, что потом вывалили оптом в мировую сеть) — после всего этого инфо-наката ничегошеньки в душе не изменилось. Тайное тайным как было, так и осталось. Разве что теперь мне стало легче послать особо улетевших: кошерного либерала — убиться о могилу Землячки в кремлевской стене; профессионального православного — замаливать грехи за разваленную Российскую империю; чокнутого монархиста — каяться за расстрелянный Николаем Афон; ученого атеиста — перечитывать статью основоположника космонавтики академика Раушенбаха о математическом обосновании Троицы; а турбогосударственника-единоросса разгадывать вечный ребус «Законов Паркинсона».

Весь год, что умирала парализованная мама, вели мы с ней бесконечный разговор, начатый Толстым в «Смерти Ивана Ильича». Мать и сын, рожденные в СССР, замученные мракобесием «Морального кодекса строителя коммунизма», погребенные под развалами колоссальной домашней библиотеки, собираемой мамой всю жизнь — мы обреченно искали ответ на вопрос всех вопросов. Искали, зная, что ответ невозможен. Вера умерла. Мы даже знали, когда. Знали почему. И от этого умирание становилось и вовсе невыносимым. Но чтобы ужас этот не стал и вовсе инфернальным, мы интуитивно зашифровывали разговор в пересказ друг другу Сказки. Той самой, которую и до и после нас люди будут передавать из уст в уста переиначивая на разные лады. У нас с мамой был свой любимый её вариант — «Ледяные вершины человечества» Солоухина.