Павел Иоффе: Тевик (йор — цайт)

Грех не заметить, что Д.В. был не просто понимающим читателем — он был прежде всего чутким человеком.

Павел Иоффе

ТЕВИК (йор — цайт)

Познакомились мы, можно сказать, случайно: Ф., его родич, а мой приятель, пригласил нас обоих на «юбилей», на свой пятидесятый дeнь рождения. Эта значительная дата была поводом и причиной семейно–дружеской трапезы и вознесения юбиляру допустимо-иронических похвал. Рыжий, без намёка на седину юбиляр сидел — разумеется! — во главе стола; слева и справа от него — оказалось — полагаю, не случайно — по одному Иоффе. Каждый из нас сочинил стихообразное поздравление юбиляру — юбиляр с благодарностью иронически отметил безусловный талант как всех Иоффе фамильную черту. Не помню, кто и как нас представил, но имена прозвучали –Давид, Павел. “The Party“ происходила в доме родичей юбиляра, неподалёку от ленинградской синагоги. Когда перешло дело от тостов к чаю и общим разговорам, оказалось, что многое и разное Давид и я понимаем почти одинаково, и вообще — случайно не знакомство, а незнакомство. Немного времени спустя Ф. сказал мне, что Тевик уехал в Израиль. К тому времени уезд евреев из Союза стал вполне тривиальным, вопрос был «куда» — вполне уместным. В августе девяностого мы совершили алию. Было понятно, что поедем мы в Хайфу, где Тевик уже «был устроен» — работал и купил жильё; Ф. снабдил нас его «координатами» и сказал про него — немного, но с восхищением: уже работает — по специальности — не взирая на возраст — так выяснилась десятилетняя разница в годах — дескать, в ХИМИЧЕСКОМ НИИ ЕГО ЖДАЛИ: Ф. не склонный к похвалам, объяснил, что в этом «ничего странного, «ведь он (далее — Д.В.) из вашей породы блестящих» (намёк на фамилию — уж примите как шутку мою некоторую нескромность). Поселившись в Хайфе, я — не без сомнения, честно говоря — позвонил Д.В., который, как оказалось, не забыл «что-где-когда», пригласил в СВОЮ квартиру. Приняты мы были совершенно по-свойски; был, разумеется, накрыт стол, хозяин, не скрывая удовольствия, рассказывал, как купили квартиру, как «устроился» на работу, как работается, etc. Довольно скоро я стал работать, сын начал учиться в Тель Авиве, появился внук, началась «Буря в пустыне», приехали мои родители, — словом я «замотался». Позвонил мне Д.В. — «как устроились?» — чему-то порадовался, на что-то посетовал, НЕ НАСТАВЛЯЛ — мы договорились, как выражаются израильтяне, «быть в связи». С этого разговора возникли — сложились — и до кончины его сохранились между нами «близкие отношения дальних родственников», хотя после первой встречи мы виделись пару раз, абсолютно «в рабочем порядке», а в «личном» — созванивались, говорили подолгу. Сразу отмечу — практически никогда наш разговор не был «обсуждением текущего момента», ни, тем паче, какой-нибудь сплетней.

В подробном описании жизни Д.В. (Михаэль Бейзер «ДАВИД ИОФФЕ И ЕГО СЕМЬЯ». «Еврейская Старина» №2(117) 2023 г.) Михаэль Бейзер больше внимания уделил роду Кацеленбоген, коему принадлежит Берта Давидовна — в наших разговорах «мама» — Д.В. Про «линию» Иоффе позволю себе напомнить: Владимир Ильич («папа», в дальнейшем В. И.) вырос в очень русской весьма культурной Перми, в религиозной еврейской семье, которая в 1899 году перебралась в Пермь из Двинска. Евреев в Перми было немного; реальность была такова, что еврей без особых помех мог быть принят в гимназию, каковую В. И. окончил с золотой медалью — «Во внимание к отличным успехам в науках, в особенности в гуманитарных». Директор гимназии Г.Г. Генкель рекомендовал юноше не становиться гуманитарием. Вняв совету, В. И. поступил в Казанский университет, стал врачом, и всю жизнь он занимался наукой: с 1923 года работал в Институте Экспериментальной Медицины, стал профессором, академиком, и даже полковником медицины. О производстве Д. В. рассказывал так: с началом войны В. И. получил бронь — т.е. не подлежал призыву, но оставался в Ленинграде с тем, чтобы продолжать работу «по профилю» — в «верхах» понимали опасность массовых заболеваний. На одном из совещаний В. И. высказался в том смысле, что-де микроб не различает штатских и военных, и чтобы предупредить эпидемии необходима надёжная организация профилактики. Флотское начальство — участник совещания — сказал: «профессор, Вы мне нужны», на реплику В. И. «у меня— бронь» ответил без ухмылки — «найдём решение». Так В. И. стал флагманским эпидемиологом. Вообще, в наших разговорах родители поминались часто — иногда повод был довольно неожиданный. К примеру, помянул я своего дядю — ветеринара, который до войны жил в Новой Деревне (район Ленинграда), где официально готовил свежее мясо(?), был подозреваем в исполнении шхиты и чуть ли не арестован за «подпольную религиозную деятельность»; Д.В. припомнил, что «папа посылал (?) в Новую Деревню за свежей курочкой для детей», и что имя-отчество Шая Наумович в семье Д.В./В.И. бытовало. Быть может, это был повод для разговора «о корнях». Я поведал Д. В., что, как рассказал мне отец, его дед (мой прадед), проживший 102 года, овдовел, в его второй семье один из сыновей — Меер, был «где-то в Прибалтике». Решили, что, коль скоро дед Д. В. был Гилель-Меер, у нас может быть общий прадед. Подчеркну — это не было серьёзным выяснением родства — скорее развлечением в стиле «все мы родичи»; однако по выходе в сеть — не в свет! — «Семейных записок» Берты Давидовны я получил *.pdf — копию (разумеется, по email‘у) — как человек свой. Это определение бывало и ироническим: с новым тысячелетием Д. В. поздравил меня «как субэтник субэтника» — так навёл на статью Натальи Васильевны Юхнёвой (ז»ל) о русских евреях, а заодно уж — и на журнал «Диаспоры», который тогда только появился. Здесь, пожалуй, уместно будет сказать, что наши беседы не были обсуждением «текущего момента» в стиле пикейных жилетов из Черноморска — это не значит, что мы сторонились израильской действительности, в которой живём, но «общекультурное» было темой всегда, ленинградское — особенно. Д.В. нашёл и показал мне сетевой портал «Журнальный зал» (https://magazines.gorky.media) — в наших разговорах появился типичный интеллигентский мотив «читали?» — честно признаюсь, неосведомленным чаще оказывался я. Не берусь вспомнить всего, что было мне указано, но отрывок из воспоминаний А.А. Русаковой («Звезда» 2015, №6) запомнился — скорее всего потому, что «ленинградский», и касается знакомой мне семьи. Вообще «ленинградство» наше присутствовало — не как предмет ностальгии, но как «факты из жизни»: например, Д.В. возил туда внуков, по его словам — ради семейной истории, но — осмелюсь предположить — не только; прочитавши мой стих (оба мы писали и обменивались «свеженьким), завершавшийся пассажем «…. Всё никак не могу приучиться/Ленинградским себя не считать», Д.В. заметил: «надо сказать «Ленинградцем». Грех не заметить, что Д.В. был не просто понимающим читателем — он был прежде всего чутким человеком. Например, прочитав очерк Ирины Иоффе об погибшем отце определил с поразительной точностью: «это не очерк, а выстраданные воспоминания. Но главное — в воспоминаниях о жизни одного человека отражена концентрированная биография целого поколения людей, родившихся на переломе эпох, в предреволюционные и революционные годы, восторженно принявших идею построения социализма, работавших не за страх, а за совесть для ее воплощения. Покупка «Двух капитанов» не случайна, вся жизнь отца проникнута духом этого романа, подчинена выполнению человеческого и гражданского долга в понимании героев Каверина. А гибель под Колпиным («Мы под Колпиным скопом лежим» Межирова) просто символическая…» (Очерк — «Отец, которого я не знала» — опубликован, см. «Заметки по еврейской истории» №10 (248), октябрь 2023). А когда некто (честно — не помню кто) резко обвинил (в сети?) писательницу Александру Яковлевну Бурштейн чуть не в притворстве в угоду советской власти и попрекнул её членством в ВКП(б) «аж с сорок второго года» — Д.В. не пожалел времени откликнуться, достаточно жёстко указал автору, что Александра Яковлевна ни в жизни, ни в творчестве не совершила ни одного неблагородного поступка; более того — именно она опубликовала в советской печати подробнейший рассказ о деле Дрейфуса (грех сознаться — этого я не знал, воспользовался подсказкой Д.В., нашёл статью в журнале «Весна» за 1961 год). В наших разговорах — полагаю, что и вообще — Д.В. был чужд, т. ск., диссидентской демагогии –он мыслил самостоятельно, сиречь для любого режима — инако. М. Бейзером (помянутая выше публикация в «Еврейской старине») подробно рассказано о профессиональной карьере Д.В. и об еврейской сущности его жизни; добавлю – вернее сказать, подчеркну, особую привязанность к ивритскому поэту Хаиму Ленскому — можно сказать – семейную традицию, которую Д.В. сохранил и продолжил. Напомню: c конца двадцатых власть принялась ликвидировать реакционную культуру, прежде всего — связанную, так или иначе, с религией. К месту будет напомнить, что ещё в двадцатом году «Большевики» показали, что они «отнюдь не намерены продолжать традиции иудаизма», … и запретили преподавание древнееврейского языка, как «реакционного» (см. Г. Уэллс «Россия во мгле»). Еврейские официальные культурные общества были ликвидированы. Оставшиеся (уцелевшие!) любители иврита и ивритской литературы встречались у В. И. На таких встречах Хаим Ленский, ставший другом дома, читал свои стихи… Cудьба этого человека была типично трагической (см. https://berkovich-zametki.com/Avtory/HLensky.htm); важно отметить, что, прожив последние свободные дни сравнительно недалеко от Ленинграда, в городке Малая Вишера, чувствуя — не просто понимая — что ждать — жить? — немного осталось — он все свои стихи передал В. И. ему же посвятил поэму «Бе-иом ха-шелег» («В снежный день»), как оказалось – последнюю. Когда стало возможным, Д.В. опубликовал свой перевод этой поэмы на русский (см. «Еврейская старина» №15, март 2004). Забота о публикации Ленского в Израиле была семейной обязанностью; Д.В. делал всё, что мог — при его занятости службой и семьёй — чтобы ввести поэта в круг читаемых на русском — «нашим братом — субэтником» прежде всего. В 2018 году в тех же «Заметках» (№ 4) опубликована поэма Хаима Ленского «Доносчик»: «23 сентября 1924 года в Ленинграде произошло наводнение, ставшее вторым по силе в истории города. Спустя шесть лет, летом 1930 года ивритский поэт Хаим Ленский, житель Ленинграда, написал поэму «Доносчик», действие которой происходит во время этого второго наводнения… произведение, отчетливо направленное против пушкинской поэмы и наполненному резким критицизмом ко всему идейно-эстетическому комплексу «Медного всадника». Поэма была опубликована в 1933 году в Палестине газете «Давар». Эта публикация, осмелюсь сказать, прощальный поклон семейной традиции почитания Хаима Ленского.

* * * * *

Немалые годы нашей «заочной — прочной» связи прошли почти без упоминаний о делах семейных. Почти: Д.В. рассказывал иногда об успехах внуков, не без иронии — о странности статуса прадеда (трудно усвоить, что дочка — бабушка) … С год тому назад позвонил и радостно объявил — появилась пара правнуков — мы посмеялись, что-де «слава Богу не Илик, не Тевик» — а через пару дней позвонила мне дочь его, Юля.